Посвящается В. Рудневу

Счастье от безумия // Русская антропологическая
школа. Труды, вып. 3. М.: РГГУ, 2005, 397 с., с. 121 - 135

I. Актуальные проблемы аттрактивистики.

Концепция аттрактив-анализа, изложена нами в целом ряде публикаций¹. Однако, как показывает опыт презентации этой концепции, она нуждается в уточнении и дополнении.

Два мира.

Для понимания аттрактивности, как таковой, неплохо было бы ввести важное противопоставление. Речь идет о «двух мирах» дискурса - дискурсе существующем в режиме принципа реальности (далее – Диспреа) и дискурсе, существующем в режиме принципа удовольствия (далее Диспрудо). Это противопоставление основательно проработано в психоаналитической традиции, где, как известно, принцип удовольствия и принцип реальности – основные регулирующие полюса психики.

Диспреа – это жестко регламентированный дискурс производства материальных ценностей, мира, где главное заключается в отказе от гедонистической ориентации, рационализация всех аспектов существования. В этом мире этический императив сужает наше жизненное пространство, подчиняет время жесткому режиму. Мы в значительной степени вынуждены отказаться от претензий на собственную неповторимость, автономию. В Диспреа тон задается производственной необходимостью, регламентом, принуждением, репрессией, напряжением, достижениями, рефлективностью, ответственностью, легитимностью. Эта картина мира с особенной отчетливостью и выпуклостью представлена, в частности в протестантском мировосприятии, как его нам преподносит М. Вебер в своих известных трудах ².

Диспрудо – дискурс, развивающийся в значительной степени параллельно, порой вторгающийся в Диспреа, но ориентирующийся на собственный режим, собственные законы функционирования. Тон задается здесь гедонистической ориентацией, игрой, измененными состояниями сознания, нарцистическим мировосприятием.

Аттрактивность и аллективность.

Так вот, аттрактивность, как мы ее мыслим, заключается в том, что тексты, принадлежащие вроде бы к пространству Диспреа, на самом деле несут в себе множество признаков Диспрудо, и в этом полагаем мы – наиболее интересный сюжет аттрактив-анализа.

Со временем мы обязательно проведем границу между аттрактив-анализом и анализом текстов в других традициях. Речь идет о разных аналитиках, точнее сказать – о разных оптиках. Они могут друг с другом конкурировать, друг друга дополнять, но речь здесь будет идти о разных видах анализа.

Кроме того, аттрактив-анализа, как мы его понимаем, не ориентирован на банальную аттрактивистику, связанную с заурядными требованиями к «качеству» научной литературы, логике построения текста, ясности и экономности в изложении и т. п. Наш опыт изложения основных идей аттрактив-анализа, показывает, что необходимо особо обозначить и иной вид привлекательности, а именно привлекательность, связанную с Диспреа. Рациональная привлекательность отныне будет обозначаться нами термином аллективность (от allecto – лат.приманивать, привлекать). Семантические поля у терминов «аттрактивность» и «аллективность» в этимологическом смысле близки друг другу, однако мы вводим важное для понимания сущности аттрактив-анализа различение.

Если аттрактивностьсвязана с гедонистической ориентацией, то аллективность сформирована совсем иным, в значительной степени противоположным режимом.

Этот режим, как уже было сказано, определяемый напряжением, достижениями, рефлективностью, легитимностью создает свои преимущества. Это соображения утилитаристского порядка, соображения «пользы», «валидности», «надежности» и проч.

Наша стратегия концептуализации разводит, таким образом, два канала привлекательности. Мы однако подчеркиваем наш интерес именно к аттрактивности. Аллективностьсвязана с соображениями само собой разумеющимися в том, что касается текстов, проходящих по ведомству научного дискурса. Аттрактивность открывает перед нами концептуальные обстоятельства несравненно более интересные (о сущности интересного см. ниже). Речь идет о том, что у текстов, созданных в режиме принципа реальности существует скрытый пласт, связанный с принципом удовольствия.

Эти соображения станут более понятными ниже когда речь пойдет о привлекательности безумия.

Аттрактивистские аллюзии.

Итак, обозначим те каналы, которые связывают два мира, находящихся «по ту и по эту сторону принципа удовольствия». Назвав их аттрактивистскими аллюзиями (далее - аттралюзии), мы подчеркиваем их определенную дистанцию по отношению к их коррелятам. Они репрезентируют определенные концептуальные связи внутри философского или иного гуманитарного текста (психологического, культурологического филологического и т. д.) текста с теми или иными локусами Диспрудо.

Среди описанных нами ранее аттраллюзий мы выделяли собственно гедонистические, омнипотентные, трансовые, эмоционально-энергетические, некоторые другие. Отталкиваясь от них, мы выделили некоторые дискурсивные стратегии привлекательности. Среди них «антиванитатизм» – стратегия противосуетности, «примаризм» – ориентация на «сверхпервичность», дилятационизм – ориентация дискурса на расширение экзистенциального пространства, и некоторые другие (см. ссылку 1.).

Отдельно нами рассматривается привлекательность феноменов новизны, игры и проч.. Аттрактив-анализ этих феноменов позволяет их встроить в нашу концептуальную конструкцию в качестве новых аттрактивистских аллюзий. Здесь можно вести речь об аттраллюзиях «второго порядка». Такого рода стратегия обозначена нами, как цепная апроприация.

Привлекательность и востребованность.

Наш замысел – создание некоего аттрактивистского фокуса, чтобы мы с достаточной ясностью могли прослеживать путь от аттрактивистского объекта до гедонистически ориентированных состояний. Правильно понимаемаяаттрактивность, собственно, заключается только в этой связи. Ясно, что эта связь в культурном пространстве опосредована многочисленными промежуточными связями.

На востребованность того или иного аттрактивистского объекта оказывают влияние культурные, исторические, географические, классовые, групповые, индивидуальные факторы. Все эти факторы в сумме есть контекстуальная коррекция аттрактивности. Контекст, собственно складывается из всех этих факторов. Реальность аттрактивности – востребованность определяется суммой этих факторов. Аттрактивность не есть востребованность.

Итак, мы концептуально развели аттрактивность, аллективность, востребованность. И теперь все это можем рассмотреть на примере из психопатологической сферы.

II. Чем аттрактивно безумие?

Странный вопрос. Казалось бы, нет почти ничего более страшного в жизни, чем, как говорится, сойти с ума. Душевная болезнь – это почти всегда интенсивные страдания, часто сломанная, или, по меньшей мере, тяжело осложненная жизнь.

Для большинства так называемых «здоровых», душевнобольной – человек, который «неправильно» мыслит или рассуждает, «неправильно» себя ведет. Представления о душевных болезнях, отраженные в обыденном сознании, ориентированы в основном на их когнитивный аспект. Они эксплуатируют преимущественно соображения о нарушенных «интеллектуальных» функциях.

Реальность, хорошо известная профессионалам, такова, что основное расстройство при душевных заболеваниях имеет вовсе не интеллектуальную природу. «Кривая» логика, неадекватное поведение – не более чем поверхностные феномены, глубинный же слой психопатологической реальности – тяжелые эмоциональные расстройства. Это страх, ощущение угрозы собственной жизни, крушения мира. Феномены «неадекватности» - бред, бредовое поведение – не более чем попытки справиться с этими первичными, крайне тягостными переживаниями. Экзистенциальная атмосфера в мире душевных болезней, на самом деле, определяется крайне мрачным эмоциональным фоном.

Почему же довольно часто в разных речевых ситуациях мы имеем дело с речевым поведением, трактующем безумие как нечто привлекательное?

Мы говорим: «это безумно красиво», «он безумно влюблен», «с ума сойти, как это здорово», «это был сумасшедший поступок», «он(а) сводит меня с ума», «гениально до безумия». Слова, связанные с темой безумия, означают здесь высшую степень восхищения, определяют некую меру силы чувств. Ничего тягостного, ничего такого, что напоминало бы о крайне непривлекательной реальности душевных болезней, психиатрических клиник, психотропных препаратов и прочего.

Завсегдатаям стриптиз-клубов хорошо известно, что клиентам заведений такого рода, среди прочего, предлагают так называемое «крейзи-меню», причем вовсе без намерения превратить посетителя в душевнобольного. Речь идет всего лишь о расширенном ассортименте «танцевальных» услуг, который, по замыслу хозяев заведения, должен довести потребителя до состояния высшего - опять-таки «безумного» - блаженства. «Безумие» здесь выступает как некая мера силы эротических переживаний. Оно выступает как маркер некоей трансгрессии, выводящей за пределы обыденного, заурядного мировосприятия в пространство гедонистического праздника.

Оставаясь «нормальными», расчетливыми, мы не можем отдаться полноте переживаний, обрести эмоциональнуюраскрепощенность. Безумие здесь выступает, как метафора, и, разумеется, связь «безумия» и «удовольствия» возможна только в метафорическом ключе.

Ясно, что различные речевые вариации на тему душевных болезней, могут иметь и негативную коннотацию. Они могут использоваться как инвективная лексика: «псих», «ненормальный» и т. п. Их коммуникативная функция, чаще всего сводится к исключению оппонента из коммуникации, снижению значимости его высказываний и пр.

Два разных безумия.

Чтобы разобраться в этом противоречии («безумие» как беда и «безумие» как радость), мы должны понять, что речь идет о двух разных феноменах. Есть, как уже сказано, реальность душевной болезни. Эта реальность описывается языком соответствующей науки, закрепленной за этой сферы – психиатрии и языком соответствующей социальной практики – практики изоляции и терапии. Здесь господствует терминология, выработанная профессиональным сообществом. О болезни говорят, что это, например, «рекуррентная шизофрения с преобладанием онейроидно-кататонических расстройств» - на языке предпоследней классификации душевных болезней. На этой классификации выросло старшее поколение отечественных психиатров. Или речь может идти, к примеру, о «пассивно-агрессивном расстройстве личности», если пользоваться языком последней классификации.

Но душевные болезни глубоко встроены в разные формы жизни и, как следствие этого, давно стали предметом разных культурных практик – сакральных, религиозных, художественных. Иначе говоря, тема безумия была присвоена различными сферами культуры, и в результате этого присвоения приобрела совершенно особый характер, радикально отличный от того феномена, которым занимаются психиатры. Именно здесь, в культурном контексте, душевная болезнь обросла «позитивными» коннотациями, о которых говорилось выше. Итак, существует два вида дискурса безумия. Первый – существует в мире научных и терапевтических практик и второй – в мире культурных практик. Возвращаясь к различиям.введенным нами в начале этого текста, первый – существует в пространстве Диспреа, второй, соответственно – Диспрудо. И между ними, как мы увидим, совсем немного общего.

Конфликт двух безумий.

Нас, собственно интересует второй тип дискурса безумия. Он ориентирован на культурную репрезентацию душевной болезни. Именно он может быть предметом аттрактивистики. Первый тип аллективен, то есть рационально привлекателен тем, что может представить нам более или менее адекватную картину психической болезни и сподручный способ обхождения с ней. Собственно только благодаряему мы можем предоставить безумию соответствующее ему место в общественном пространстве и создать систему терапевтического вмешательства. В каком-то смысле именно это отношение – правильное и, скажем так, честное.

Между этими двумя ипостасями есть своего рода конкуренция, бывают даже серьезные конфликты. Одно из лучших описаний этого конфликта принадлежит Александру Пушкину³. Первые строфы его знаменитого стихотворения являют нам картину романтического мифа, сложившегося вокруг душевного заболевания:

Не дай мне Бог сойти с ума.
Нет, легче посох и сума;
    Нет, легче труд и глад.
Не то, чтоб разумом моим
Я дорожил; не то, чтоб с ним
   Расстаться был не рад:

Когда б оставили меня
На воле, как бы резво я
    Пустился в темный лес!
Я пел бы в пламенном бреду,
Я забывался бы в чаду
    Нестройных, чудных грез.

И я б заслушивался волн,
И я глядел бы, счастья полн,
    В пустые небеса;
И силен, волен был бы я,
Как вихорь, роющий поля,
    Ломающий леса.

Итак, существенные черты «мифа безумия» - ощущение свободы, близость к природе, высвобождение креативности. Обретая через «сумасшествие» радикальную раскованность герой наслаждается приливом сил, расширением пространственных горизонтов. «Расставшись с разумом», лирический герой стихотворения трансгрессирует в пространство измененного состояния сознания, отдается переживаниям с явной гедонистической окраской. Расплата, однако, близка:

Да вот беда: сойди с ума,
И страшен будешь как чума,
    Как раз тебя запрут,
Посадят на цепь дурака
И сквозь решетку как зверка
    Дразнить тебя придут.

А ночью слышать буду я
Не голос яркий соловья,
    Не шум глухой дубров —
А крик товарищей моих,
Да брань смотрителей ночных,
    Да визг, да звон оков.

Представление о неизбежности изоляции всплывает в памяти героя как некое отрезвление. Рациональность расправляется с безумным вдохновением исключительно жестокими средствами. Сумасшествие, как таковое, представляется лирическому герою стихотворения чем-то вроде первобытного рая. Вольное дитя природы, он чувствовал бы себя совершенно счастливым, если бы не страх заточения. Романтическое представление о безумии, свободное от клинических и социальных реалий, конфликтует с представлением о психиатрической реальности. Испокон веков изоляция – главный элемент этой реальности, главная составная часть политики общества по отношению к душевнобольным. Изоляция – основной репрессивный элемент этой политики. Где же любят безумие и за что? Есть контекстуальные пространства, где душевная болезнь окружается особенным вниманием, почитанием, ставится в привилегированное положение.

Сакральное поглощение безумия.

Первый контекст – сакрально-культовый. Уподобление безумия религиозно-экстатическим состояниям весьма распространено в культурном пространстве. Элементы сходства здесь весьма очевидны: и душевная болезнь, и религиозный экстаз выступают как противоположность обыденной рациональной повседневности, регламентированному режиму производства и досуга, одним словом дискурсу принципа реальности. И безумие, и религиозный экстаз как бы уводят человека в мир, противостоящий обыденной реальности. Они дают ощущение далекое от прозябания в повседневной рутине, формируют систему «возвышенных» смыслов. Присвоение религией измененных состояний сознания, в том числе и психопатологической природы, смотрится, как нечто вполне закономерное.

Это присвоение, в частности, осуществлялось в рамках института юродивых, существовавшем в православной культуре Византии и России⁴. Юродивый имел особый статус в обществе.Он был предметом особого почитания, причем это почитание включало в себя элементы страха. На юродивого смотрели как на человека, имеющего непосредственный коммуникативный доступ к божественному. Для заурядного человека эта коммуникация могла осуществляться только в рамках особых молитвенных практик, требовавших безгрешного поведения, последовательной аскезы и мобилизации духовных сил. «Близость к Божественному» сочеталась с верой в наличие у юродивого особых способностей ясновидчески-пророческого толка.

Что особенно интересно, юродивому дозволялось многое из того, что строго возбранялось обычному обывателю, в том числе и абсолютно непристойное поведение. Одно из древнерусских обозначений юродивого – «похаб», откуда и пошло современное «похабный». При Петре Первом, на волне интенсивной вестернизации России, институт юродивых был разрушен, многие из них ссылались по монастырям.

Однако и позднее юродивые были встроены в разные формы российской жизни. Биографии многих из них становилась объектом мифологизации. Один из них выведен в романе Ф. М. Достоевского «Бесы» как «Семен Яковлевич, наш блаженный и пророчествующий»⁵. К нему в гости, так сказать, за порцией откровения отправляются герои романа и, напрягая все свои герменевтические способности, пытаются отыскать в его бессвязных речах глубокий смысл. Прототипом этого персонажа был знаменитый московский юродивый Иван Яковлевич Корейша (1780-1861), к которому стремилось множество паломников за пророчеством и исцелением.

Итак, в сакральном контексте безумие обретало некие привилегированные черты, особый статус. Душевнобольной становился фигурой, наделенной особыми свойствами и обладающей особыми же правами.

Однако через какое-то время получение привилегированного статуса благодаря душевной болезни стало возможным совсем в другом контексте.

Душевнобольного поглощает гений.

Связь душевной болезни и особой одаренности давно стала общим местом. Начиная с Аристотеля она обсуждается в самых разных контекстах⁶ (см. TellenbachH., 1976). Однако во второй половине XIX века эта связь стала предметом специальной, вполне интердисциплинарной области знания. В 1864 году в свет вышла книга итальянского психиатра ЧезареЛомброзо «Гениальность и помешательство» (другой перевод названия «Гений и безумие»)⁷. В ней приводилось множество фактов наличия душевных болезней у разного рода выдающихся личностей в истории науки, искусства, политики. Множество великих художников, поэтов, ученых, полководцев, композиторов, религиозных деятелей обнаруживали несомненные признаки душевных болезней. Это время в психиатрической науке – эпоха господства теории вырождения ⁸. Ч. Ломброзо был одним из тех, кто разделял эту теорию и полагал, что «гениальные безумцы» есть «высшие дегенераты» (degeneressuperieures). Хотя для современной психиатрической мысли такие взгляды имеют разве что историческое значение, тогда, в конце ХIХ века, они сыграли заметную роль.

Если до этой книги, тема «гений и безумие» рассматривалась походя и случайно, то теперь связь особой одаренности и душевной болезни оказалась легитимирована специальным научным исследованием, целиком посвященным этой теме. После этой книги, можно сказать без преувеличения, разверзлись грозовые тучи, и на голову читателя хлынул поток литературы в этом духе. Особенно преуспел немецкий психиатр и невропатолог Пауль Мёбиус. От общих обзоров он перешел к жанру «психиатрической биографии» (назвал он этот жанр «патография», именно ему мы обязаны этим термином). Прекрасный стилист, он оставил после себя целый ряд книг в этом жанре, в частности, патографии Роберта Шумана, Жана-Жака Руссо, Артура Шопенгауэра⁹.

Итак, безумие, частично покинув юродивого охотно вселяется в поэта, художника, ученого. И вот производитель культурных ценностей в состоянии безумного озарения порождает вдохновенные образы, гармонии, истины, после чего, делится всем этим делом с остальным населением. Давно общим местом стало мнение, что человек европейской культуры идентифицирует себя с производителем культурных ценностей. Это обстоятельство, несомненно, повышало как статус душевнобольного, так и интерес к его личности.

Безумный гений как интересное.

В этой связи крайне интересно разобраться с тем, что же такое интересное.

М. Эпштейн, определяя феномен «интересного», пишет так:

Игра между двумя полюсами одной модальности, возможным и невозможным, переход наименее возможного в наиболее возможное - вот что составляет феномен интересного. Так, интересность научной работы или теории обратно пропорциональна вероятности ее тезиса и прямо пропорциональна достоверности аргумента. Самая интересная теория - та, что наиболее последовательно и неопровержимо доказывает то, что наименее вероятно. Например, вероятность того, что человек воскреснет после смерти, исключительно мала, и теория, которая убедительно доказала бы возможность воскресения, была бы в высшей степени интересна¹⁰.

Нет сомнения, что житейский интерес любого исследователя формируется раньше научного. Он не может не влиять на наше восприятие текстов в профессиональном пространстве. Интересное рассматривается нами, как важнейший аспект аттрактивности:

По мере того, как вероятность тезиса растет, а достоверность аргумента падает, теория становится менее интересной. Наименее интересны теории: (1) либо доказывающие самоочевидный тезис, (2) либо приводящие шаткие доказательства неочевидного тезиса, (3) либо, что хуже всего, неосновательные в доказательстве очевидных вещей. Таким образом, интересность теории зависит не только от ее достоверности, но и от малой вероятности того, что она объясняет и доказывает. Интересность - это соотношение, образуемое дробью, в числителе которой стоит достоверность доказательства, а в знаменателе - вероятность доказуемого. Интересность растет по мере увеличения числителя и уменьшения знаменателя. Чем менее вероятен тезис и чем более достоверен аргумент, тем интереснее научная идея¹¹.

Разумеется, связка «гений – безумие» отвечает всем критериям «интересности». Особая одаренность – свойство, востребованное в социальном пространстве, окруженное привилегиями, оказывается привязанным к болезни, наделенным совершенно иными свойствами. Малая вероятность этой связи вкупе с высоким уровнем внимания к сфере «успеха», «славы», «дара» и формируют остроту интереса к проблеме. Научно верифицированные многочисленные наблюдения в этом духе серьезно усиливают этот интерес.

Безумие прирастает искусством.

Однако следовало бы иметь ввиду и расширенное понимание патографии.

По нашему убеждению, патографией следует считать любое усмотрение, описание и анализ психопатологических феноменов за пределами психиатрической и психотерапевтической деятельности."За пределами" - то есть в таких областях, как культура, искусство, наука, религия, история, общественная жизнь¹².

Объем и характер патографического действия может быть разным. Можно написать развернутую психиатрическую биографию в духе вышеупомянутого П. Мебиуса, а можно походя давать психиатрическую оценку бытового поведения, объектов искусства и политических явлений.

Первое время патографическими исследованиями занимались психиатры и невропатологи. Развитие этого направления шло двумя путями: количественного накопления материала и уточнения диагностики. Особое значение имело здесь создание учения о пограничных формах психических расстройств (тогда это называлось психопатиями, по последней классификации – расстройствами личности). Это учение возникло в начале ХХ века благодаря трудам немецких психиатров, в первую очередь Эмиля Крепелина и КуртаШнайдера. Если раньше в поле зрения психиатров попадали больные страдающие серьезными психотическими расстройствами, то теперь любое своеобразие характера могло стать поводом для психиатрических рассуждений и диагностики¹³.

Большое роль сыграла также деятельность Эрнста Кречмера, автора знаменитой книги «Строение тела и характер»¹³, одна из глав которой называлась «Гениальные люди» и была впоследствии переработана в отдельную монографию. Предметом исследований Кречмера была связь между телесной конституцией и психической. Художественное творчество оценивалось им также с этих позиций. То есть предметом анализа была уже не собственно «патология», а психическая конституция.

Появляется Фрейд под руку с Эдипом.

На рубеже XIX – XX веков в патографию пришли психоаналитики. Зигмунд Фрейд обратил свое внимание на соответствие между невротическими расстройствами и образным строем художественного произведения. Акцент с «морфологии» был перенесен на творческую продукцию, а с диагноза – на внутреннюю структуру психики. Создатель психоанализа установил сходство между структурой семейных отношений и сюжетами ряда литературных творений. То, что в1910 году было названо Эдиповым комплексом, обнаружилось не только в пьесе «Царь Эдип» Софокла, но и в «Гамлете», «Братьях Карамазовых» и во многих других творениях. Эти соотношения обсуждалось Фрейдом подробно еще в «Толковании сновидений», труде, опубликованном в 1899 г.. Поток литературы психоаналитического направления образовал широкое русло, вскоре появились и первые итоговые исследования, среди которых следует назвать «Мотив инцеста в сказаниях и поэзии» и «Миф о рождении героя» Отто Ранка¹⁴, ближайшего ученика и сподвижника Фрейда. Сам Фрейд не утерял интереса к патографическим исследованиям до конца своих дней.

В 1928 году в Германии вышла в свет книга Вильгельма Ланге-Айхбаума «Гений, безумие и слава»¹⁵. Без преувеличения можно сказать, что это главный обобщающий труд по этому предмету. Это своего рода энциклопедия патографии. В книге дается аналитический обзор всех возможных подходов к предмету, а в списке персоналий присутствуют все мало-мальски известные персонажи истории культуры (в первом издании их пятьсот, в последующих изданиях – несколько тысяч). По каждой из персоналий приводятся все диагнозы, которые когда-либо выставлялись этому человеку. Нередко эти диагнозы носят взаимоисключающий характер.

При этом мы видим, что «патографическое поведение» обеспечивает интересы, как психиатра, так и психолога. Оно позволяет им быть востребованными далеко за пределами профессиональной деятельности.

Аттрактивность плюс привилегии.

Итак, мы видим два основных контекста, в которых безумию оказывается большой почет.Сперва душевную болезнь «возвысила» религия, после – искусство и прочие области «реализации гениальности».

Что же такого находят в безумии, что оно представляется чем-то желанным, особенным, вызывающим не просто интерес - преклонение?

В безумии мы видим аналог измененного состояния сознания (ИСС). Эти состояния издавна являются неотъемлемой частью самых разных религиозных практик. К сожалению, очень важный аспект этих практик ускользает от внимания авторов, пишущих на эти темы. ИСС имеют выраженный гедонистический характер. Чаще всего описывается их структура, способы их достижения, содержательная часть, степень глубины погружения в них. Почему-то тема наслаждения от транса обсуждается крайне редко. Те же ИСС роднят транс не только с экстазом религиозных практик, но и с вдохновением художника, точнее с образом этого вдохновения, представленным в культуре.

Вообще, человек с больной психикой стоит вне многих правил общественного регламента, трансгредиентен ему. Безумие привлекательно определенного рода внешней свободой, хотя за нее и приходится расплачиваться целым рядом социальных ограничений.

Место душевнобольного в социальном пространстве – это чаще всего позиция маргинала. Маргинальность создает особый статус, а именно статус одиночки, человека, выпавшего из общей системы правил. Это особая форма сингулярности, аттрактивная по-своему. Маргинальность соответствует нарцистическому «необыкновенно-грандиозному Я»¹⁶ . Маргинал, выпадающий из системы действия законов, обязательных для других, привлекателен своей позицией аутсайдера.

В какой-то степени привлекательность душевной болезни связана с особым привилегированным статусом в трудовом сообществе. Душевная болезнь имеет преимущество в смысле права на праздность. Соответствующий диагноз может служить поводом для освобождения от трудовой повинности, и – что намного более актуально, к примеру, в современном российском обществе – от воинской.

Душевная болезнь, что немаловажно позволяет рассчитывать на серьезные снисхождения и в случае уголовного преследования. Трансгрессия в психической сфере, таким образом, ослабляет последствия трансгрессии в сфере правонарушений.

Таким образом, душевнобольной привлекателен по целому ряду признаков. Он близок к святому и художнику благодаря схожести своего состояния с религиозным и творческим экстазом. Он обладает очень высоким уровнем независимости. Он свободен от многих обязательств и условностей. Эта свобода так желанна для любого, что создает непосредственные условия для идентификации с душевнобольным.

Он имеет право на многие привилегии. Привилегии душевной болезни отчасти сродни тем, что имеют место при болезнях соматических. Однако соматические не наделяют их обладателя ни статусом святого, ни славой гения.

Безумие меняет статус

В конце концов, безумие стало заложником своей популярности. Если раньше душевная болезнь была явлением исключительным и катастрофическим, то целый ряд факторов сделал ее чем-то обыденным и почти повседневным.

Во-первых, душевная болезнь стала широко имитироваться в различных художественных практиках ХХ века. Достаточно вспомнить о том, как Сальвадор Дали, не обнаруживавший никаких реальных признаков психического расстройства, обозначил свой художественный стиль как «параноидальный». Имитация им «безумного» поведенческого стиля оказало влияние на современные акционистские практики. С другой стороны, благодаря, в частности, психоанализу, повсеместно распространилась «мода на безумие», которое превратилось в ходовой товар на художественном рынке.

Во-вторых, большой прогресс в терапии душевных болезней, в первую очередь в сфере психофармакологии, сделал больных не такими париями, какими они были раньше. Драматизм в сфере психиатрии существенно снизился. Болезни психики перестали восприниматься как непоправимая катастрофа. Большинство больных, так или иначе, встроены в систему социальных и производственных отношений, многие даже в состоянии сделать достойную карьеру. Происходит, скажем так, банализация безумия.

Преодолеть страх

В своем эссе «О собеседнике» Осип Мандельштам писал так: «Скажите, что в безумце производит на вас наиболее грозное впечатление безумия? Расширенные зрачки – потому что они невидящие, ни на что, в частности не устремленные, пустые. Безумные речи – потому что, обращаясь к вам, безумный не считается с вами, с вашим существованием, как бы не желает его признавать, абсолютно не интересуется вами. Мы боимся в сумасшедшем главным образом того жуткого абсолютного безразличия, которое он выказывает нам. Нет ничего более страшного для нас, чем другой человек, которому нет до нас никакого дела»¹⁷.

Нетрудно предположить, что интерес к безумию, «любовь» к нему, привилегизация - есть оборотная сторона страха перед ним. Если, с одной стороны, этот страх выражается в стремлении изолировать душевнобольного, то с другой, он проявляется в разных формах внимания и симпатии к нему. На отношение к безумию распространяется известная закономерность: когда мы не можем изменить что-то нас пугающее, мы пытаемся сделать это привлекательным для себя.

Безумие и аттрактивистика.

Вот так, собственно, на глазах у благосклонного читателя, мы встроили безумие в систему аттрактив-анализа. С одной стороны, мы продемонстрировали, почему именно безумие может быть привлекательно. С другой стороны, «прописав» безумие в аттрактивистике, мы сделали его одним из элементов этого дискурсивного агрегата. Безумие стало теперь одной из аттрактивистких аллюзий подобно тому, как ими стали уже игра, противосуетность, новолюбие и некоторые другие концепты (см сноску 1.). Теперь через «безумие» мы свободно можем определять привлекательность в структуре других текстов и форм жизни. Это и есть цепная аппроприация, окоторой шла речь в начале статьи. Дело обстоит здесь приблизительно так же, как в сюжетах о вампирах: некий вампир пьет кровь из героя, после чего тот, в свою очередь, становится в вампиром и начинает охотиться за другими людьми.

_______________

Я выражаю свою признательность Татьяне Михайловой и Вадиму Рудневу, оказавших мне существенную помощь в работе над этой статьей. Очень благодарен Нине Брагинской, которая далеко не в первый раз терпеливо и доброжелательно помогает мне в терминологической работе. Я весьма обязан также Елене Улыбиной, подсказавшей мне важный ход в моих построениях.

____________________________