Отзывы на трактат Алексея Романова

рассуждение первое

О таксисте в пространстве вещей и богов

А что ему вообще дался этот таксист? Слово какое-то дурацкое (сами люди за рулем обиделись бы, они предпочитают «водитель»), да и такси нормального, «зеленоглазого», давно уже не сыщешь (в Москве, не знаю как в Риге, где Гераклита на латышский переводят — вот это любопытно: Гераклит по-латышски...). Наверно, потому, что таксист он... это... едет — по пространству, набитому всякими вещами (они же боги), домами, ларьками, столбами и — о да! — знаками. Впрочем, сравнивается он не с философом, а с историком философии (жалостная фигура!), который так же едет между всякими Гуссерлями и Аристотелями, как таксист между домами, по улицам школ и направлений и т.п.; а философами оба становятся (оказываются) тогда, когда с ними случается мышление (замечательное выражение! Например, «...но тут с ним приключилось мышление, и поэтому...» и т.п.).

Вообще картинка вполне понятная — есть Мировой Ум, состоящий из богов (то есть больших-больших вещей) и вещей (то есть маленьких-маленьких богов) и он сам себя думает, на самом деле, то есть до, вне и после, и все с ним глубоко в порядке, полнейший диакосм; одно непонятно — откуда взялся еще какой-то таксист со своим нелепым, не выдерживающим не то что критики, ни малейшего просто рассмотрения предрассудком, будто это он думает, и еще с кучей всего (в конце концов выясняется, что у него даже совесть есть — ну это уже вообще ни в какие ворота. Это еще что такое? Не философское какое-то понятие. Ну ладно, о совести ниже). Убеждения таксиста, конечно, нелепы, но что тут плохого для самого таксиста? Клево так — едешь себе между всякими богами и вещами, рулишь, сигналишь...

Ах, вот оно что... у нас же не просто автолюбитель, а таксист, батрак, ему маршрут заказали... Об этом будет сказано: Действуем, как велит смысл вещей, решённая задачка, сбывшийся сон, совесть и Тангейзер. Странное убеждение: вся эта компания быть может и велит как-то действовать (хотя по-моему, ей все равно), но заставить-то не может. Действует человек все равно по собственному капризу. А философ, согласно уважаемой традиции, вообще не действует, а демонстративно бездействует (ср. не мешая всему (и мне самому) быть тем и таким, как оно есть). Это особенно капризно, т. е. по-человечески.

рассуждение второе

О Тангейзере

Нас нарочно провоцируют какими-то именами собственными? Заставляют предположить какие-то многозначительные недоговоренности, что-то вообразить? Риенци еще какой-то... Ну, на здоровье.

Шел однажды чувак по Риге. Вместе с ним шел противный дождик, с залива дул сырой пронизывающий ветер. Поставил чувак на тротуар банку из-под пива и зашел в оперный театр. А там давали «Тангейзера» (он в кавычках пишется, между прочим, как и «Будвайзер»). Буфет уже был закрыт, и пошел он в зрительный зал; садясь в темноте на место, зацепился за ногу соседа и немножко свалился, и тут tutti грянуло, и с чуваком случилось мышление, да такое, что уже не мышление, а прямо-таки — ТРАХ! — смысловой удар (ср. «солнечный удар», «тепловой удар»), и Фаворский свет его осиял, и все он понял — что смертен, дескать, смертен, иначе и быть не может, и даже грешен, да, грешен (у него ведь совесть была, в отличие от многих других. Это вызывает удивление. И... страшно сказать... уважение).

Нет, бред получается — в оперу так просто не завалишься, опоздав к началу сеанса, как в киношку... Значит, он что, дома Вагнера слушал, на CD? Нет, тогда уж на старом виниле, положим, у него был старый немецкий винил — кто слушает классику на CD? Она же моно от природы.

На этом «О Тангейзере» заканчивается. А вообще — слишком много фатализма вывел наш докладчик во втором рассуждении из такой забавной истории.

рассуждение третье

Философское, или о том,
как чувак останавливал удивительное мгновение узнавания

Как он это делал, замечательно, но вот зачем? Ясно же, что это невозможно — таксист только тогда таксист, когда едет. То же самое: можно и остановиться на этой стадии..., это тоже интересно и знакомо для школьной философии — плевок не очень понятно в чью сторону выводится из ложного можно остановиться — да нельзя, ежу понятно, что нельзя. Есть опасение, что с попытки его (миг понимания) остановить начинается что-то противоестественное. Если Аверроэс сорок раз перечитывал «Метафизику», чтобы его вызвать, он был тяжело болен. Я надеюсь, что ему просто нравился Аристотель.

рассуждение четвертое

Не понял я, о чем

Ямвлих (не читал, по отзывам) мне всегда казался каким-то шарлатаном. Мысль записывать дыхание Гуссерля или свое собственное, сидя на необитаемом острове, не столько смешна, сколько неприятна. Скучно и претенциозно. Вот о том, что слова философии всегда должны быть другими — это хорошо, понятно, по крайней мере, и неизбежно вытекает из самомыслящего мирового ума и узнавания; хотя повторять тысячу лет одни и те же (substantia non accidentia, substantia non accidentia, substantia non accidentia, substantia non accidentia, substantia non accidentia...) тоже хорошо, смешно. А вот называть все вещи их собственными именами — нет, называть Вещи их Собственными Именами — это ведь, пардон, сказка какая-то, миф, как говорится... Значит он сам стал как вещь или как бог? Человек, ставший вещью или богом — чудовище (напр. стулочеловек), прикинувшийся — скоморох. Чудовище это плохо, потому что страшно и жалко, а скоморох — лучше, во всяком случае, очень по-человечески. Но у детей скоморохи, клоуны и прочие массовики-затейники тоже нередко вызывают здоровый испуг.

Да, но это всё, если мы не поверили; а если, как дети, поверили — вот, сохранив все свое человеческое, стал таким же спокойным и неистребимым, как вещи и боги, и они все заговорили с ним на своем собственном языке... Ну, тогда по водам ходить должен, исцелять прикосновением пальца — нет, зачем пальца, одним взглядом голубых глаз (обязательно голубых; если пока не голубые, значит, поголубеют при переходе к натурфилософской теургике — ср. меняет ли столь глубокое философствование что-нибудь в самом философствующем?). Шествует так по Рижскому заливу, а на пляже толпа ждущих исцеления, и окидывает их взором светлых очей, и забывают они о заботах и тревогах, и нисходит на них покой и умиротворение полной диакосмезы... Не взять ли билет в Ригу, а то нога так болит, за компьютером сидеть сил нет?

А является ли философствование условием такой диакосмезы? Не знаю. Для меня скорей острой приправой[1].

[1] А «эпиграмма», кстати, кажется, написана в-основном пеонами — редкий размер, и редкий случай, и не вполне, но иначе в ней вообще не расслышать ритмической организации — а как же тогда с до-нововременной аргументацией? Впрочем, надо еще подумать.

на главную страницу	ОТЗЫВЫ на трактат Алексея Романова «АПОЛОГИЯ ДИАКОСМЕЗЫ»
Отзывы: А. Олейникова - Е. Поляковой - И. Прошлецовой - Д. Торшилова - Э. Соловьева

*А. Олейников*	Декарт и Хайдеггер – а не какие-то там современные гностики – вот два имени, которые первым делом приходят мне на ум, когда всерьез начинаешь относиться к тому, о чем этот текст. Подражая авторской глубокомысленности, я бы сказал, что эти два имени лучше всего помогают мне понять то, как я не узнал себя в этом тексте. Можно еще вспомнить Мамардашвили с его извечным камланием вокруг «держания мысли». Этих трех авторов я делаю ответственными за свою, в целом, незаинтересованность содержанием этого текста. А теперь о том, что меня, действительно, задело. Приведу фразу, которая показалась мне наиболее интересной: «То, что просто есть, в понимании присутствует как необратимость, здесь человеческое всегда позже. Мышление обманывает. Тут — либо быть всегда обманутым силой обстоятельств, принять их за то, чем они никогда не были, либо узнать, вспомнить только себя и своё». Это очень хорошо. Это то, что мне невероятно близко. Это то, с чего можно начинать думать самому. Мне только осталось непонятно, почему в данной ситуации (если я правильно понял автора) теурги и суфии выглядят предпочтительнее профессоров философии. Думаю, что и те и другие, стараясь узнать и вспомнить свое, всегда узнают и вспоминают что-то совсем другое – может быть, то, чего просто нет, но что позволяет им понимать, насколько они далеки от себя самих. Непонимание, наверное, тоже происходит с необратимостью, однако, в отличие от таких непреднамеренных событий, как изумление или ошибка, оно длится, а не просто случается. Речь, следовательно, может идти о разных по качеству типах непонимания, которое и позволяет нам, часто без нашего на то согласия, жить дальше (будь я сегодня таксист или теург). Жить до следующего события изумления или ошибки.

*Е. Полякова*	Я только сейчас прочитала этот текст. Очень странный. Местами даже любопытно, хотя, по-моему, не очень ново (?). Может быть, я не все поняла. Написано несколько косноязычно, и это раздражает. Например, на стр.4 Силой памяти... Должно быть, конечно, в силу памяти... или в силу воздействия памяти... И так почти все. Текст не помогает себя читать, а препятствует чтению. Не для того ли, чтобы, усложнив задачу читателя, создать видимость глубокомыслия? Выводы местами совсем неожиданные. Напр., почему условием появления имен является непонимание? С таким же успехом можно было сказать, что их условием является понимание или они есть метка понимания, ну и т.п. Одним словом, опять впечатление, что ловкий фокусник ловко (или не очень) выворачивает слова. Интересно, что скажет Егор [Овчаренко]. Андрей-то [Олейников], конечно, увидит здесь Хайдеггера с Гуссерлем и потребует чтобы все было поставлено в контекст . В применении к такому тексту, может, это и правильно. Фокусник должен разоблачить себя или хотя бы продемонстрировать свой пустой ящик .

*И. Прошлецова*	То, больше чего нельзя себе представить, обращает человека к пределу его самого, от света которого (свет здесь не метафора) видно, как естественно разворачивается новая космогония и для чего нужна смерть. - Дж. Глейк. Хаос. СПб: Амфора., 2001. С. 217. «Ньютон держал призму перед источником света, проецируя расщепляющийся пучок на белую поверхность, Гете же, приложив призму к глазу, посмотрел сквозь нее и не увидел никакого цвета. Ни радуги, ни отдельных оттенков. ... Но если на белой поверхности поялялось едва заметное пятнышко или небо застилали облака, Гете видел цветовую вспышку.» Это выбрал Хайдеггер, который пишет цветотень родного немецкого языка как вспышку слова. Смерть — от ясного чувства необратимости, от ясности своей человеческой незначительности и в то же время от ослепления после такого смыслового удара. - Ваша эмоция «смерть» поднимается, правда вне Вагнера, до безумия Ницше, простонавшего «жизнь тяжело нести». Понимание — дар вещей, его удержать невозможно: как оно само появилось, так оно и всегда само уходит, следуя за силой мышления, оставляя очередные конструкции обстоятельств (вполне непридуманные и настоящие). - Вот это нужно сместить в конец. Они ослепили и связали, чтобы высасывать память о том, что это не они, и все делают сами... - Вам во всем тексте мешает Булгаковский стиль и Мастер. И, оставшись по-человечески обращенным, всегда обманывается. - Попробуйте «Последнего человека» Бланшо, который на французском надоедливо журчит каплей из водопроводного крана, а в русском шелестит простыней кровати, около которой он бессмысленно пишет за полированным столом с вазой, над которой появится диск Солнечной светотени. О том, что человек оказывается в порожденной мышлением размерности - - Все то, что вы пытаетесь написать, лучше помещается в философское эссе, без пояснений и обращенности к читательскому недоумению. На эмоциональной вспышке это эссе должно заканчиваться. Словом и Именем (или Словами и Именами), которые уже не надо переназывать и интерпретировать, а нужно просто называть и знать, как это делается в их собственной физике. - Прочтите «дальний параллелизм» Эйнштейна в «Геометрии и физике» («Математическое мышление» Г. Вейля С. 208). Эйнштейн сам идет в науке дальше с отрицанием всей своей общей теории относительности и неясностью останутся ли хоть какие-нибудь крошки от специальной. Вейль выберет теории. Но Эйнштейн выберет путь и ясность. Вы философ. Правда, истинная философия читается только через переживание вспышки, но вот как она пишется не знает никто. Каждый пишет сам и обычно он выбирает в себе человека. Нечеловеческое мышление можно найти в «Поэме без героя» Ахматовой.

*Д. Торшилов*	рассуждение первое О таксисте в пространстве вещей и богов А что ему вообще дался этот таксист? Слово какое-то дурацкое (сами люди за рулем обиделись бы, они предпочитают «водитель»), да и такси нормального, «зеленоглазого», давно уже не сыщешь (в Москве, не знаю как в Риге, где Гераклита на латышский переводят — вот это любопытно: Гераклит по-латышски...). Наверно, потому, что таксист он... это... едет — по пространству, набитому всякими вещами (они же боги), домами, ларьками, столбами и — о да! — знаками. Впрочем, сравнивается он не с философом, а с историком философии (жалостная фигура!), который так же едет между всякими Гуссерлями и Аристотелями, как таксист между домами, по улицам школ и направлений и т.п.; а философами оба становятся (оказываются) тогда, когда с ними случается мышление (замечательное выражение! Например, «...но тут с ним приключилось мышление, и поэтому...» и т.п.). Вообще картинка вполне понятная — есть Мировой Ум, состоящий из богов (то есть больших-больших вещей) и вещей (то есть маленьких-маленьких богов) и он сам себя думает, *на самом деле,* то есть до, вне и после, и все с ним глубоко в порядке, полнейший диакосм; одно непонятно — откуда взялся еще какой-то таксист со своим нелепым, не выдерживающим не то что критики, ни малейшего просто рассмотрения предрассудком, будто это он думает, и еще с кучей всего (в конце концов выясняется, что у него даже совесть есть — ну это уже вообще ни в какие ворота. Это еще что такое? Не философское какое-то понятие. Ну ладно, о совести ниже). Убеждения таксиста, конечно, нелепы, но что тут плохого для самого таксиста? Клево так — едешь себе между всякими богами и вещами, рулишь, сигналишь... Ах, вот оно что... у нас же не просто автолюбитель, а таксист, батрак, ему маршрут заказали... Об этом будет сказано: Действуем, как велит смысл вещей, решённая задачка, сбывшийся сон, совесть и Тангейзер. Странное убеждение: вся эта компания быть может и велит как-то действовать (хотя по-моему, ей все равно), но заставить-то не может. Действует человек все равно по собственному капризу. А философ, согласно уважаемой традиции, вообще не действует, а демонстративно бездействует (ср. не мешая всему (и мне самому) быть тем и таким, как оно есть). Это особенно капризно, т. е. по-человечески. рассуждение второе О Тангейзере Нас нарочно провоцируют какими-то именами собственными? Заставляют предположить какие-то многозначительные недоговоренности, что-то вообразить? Риенци еще какой-то... Ну, на здоровье. Шел однажды чувак по Риге. Вместе с ним шел противный дождик, с залива дул сырой пронизывающий ветер. Поставил чувак на тротуар банку из-под пива и зашел в оперный театр. А там давали «Тангейзера» (он в кавычках пишется, между прочим, как и «Будвайзер»). Буфет уже был закрыт, и пошел он в зрительный зал; садясь в темноте на место, зацепился за ногу соседа и немножко свалился, и тут tutti грянуло, и с чуваком случилось мышление, да такое, что уже не мышление, а прямо-таки — ТРАХ! — смысловой удар (ср. «солнечный удар», «тепловой удар»), и Фаворский свет его осиял, и все он понял — что смертен, дескать, смертен, иначе и быть не может, и даже грешен, да, грешен (у него ведь совесть была, в отличие от многих других. Это вызывает удивление. И... страшно сказать... уважение). Нет, бред получается — в оперу так просто не завалишься, опоздав к началу сеанса, как в киношку... Значит, он что, дома Вагнера слушал, на CD? Нет, тогда уж на старом виниле, положим, у него был старый немецкий винил — кто слушает классику на CD? Она же моно от природы. На этом «О Тангейзере» заканчивается. А вообще — слишком много фатализма вывел наш докладчик во втором рассуждении из такой забавной истории. рассуждение третье Философское, или о том, как чувак останавливал удивительное мгновение узнавания Как он это делал, замечательно, но вот зачем? Ясно же, что это невозможно — таксист только тогда таксист, когда едет. То же самое: можно и остановиться на этой стадии..., это тоже интересно и знакомо для школьной философии — плевок не очень понятно в чью сторону выводится из ложного можно остановиться — да нельзя, ежу понятно, что нельзя. Есть опасение, что с попытки его (миг понимания) остановить начинается что-то противоестественное. Если Аверроэс сорок раз перечитывал «Метафизику», чтобы его вызвать, он был тяжело болен. Я надеюсь, что ему просто нравился Аристотель. рассуждение четвертое Не понял я, о чем Ямвлих (не читал, по отзывам) мне всегда казался каким-то шарлатаном. Мысль записывать дыхание Гуссерля или свое собственное, сидя на необитаемом острове, не столько смешна, сколько неприятна. Скучно и претенциозно. Вот о том, что слова философии всегда должны быть другими — это хорошо, понятно, по крайней мере, и неизбежно вытекает из самомыслящего мирового ума и узнавания; хотя повторять тысячу лет одни и те же (substantia non accidentia, substantia non accidentia, substantia non accidentia, substantia non accidentia, substantia non accidentia...) тоже хорошо, смешно. А вот называть все вещи их собственными именами — нет, называть Вещи их Собственными Именами — это ведь, пардон, сказка какая-то, миф, как говорится... Значит он сам стал как вещь или как бог? Человек, ставший вещью или богом — чудовище (напр. стулочеловек), прикинувшийся — скоморох. Чудовище это плохо, потому что страшно и жалко, а скоморох — лучше, во всяком случае, очень по-человечески. Но у детей скоморохи, клоуны и прочие массовики-затейники тоже нередко вызывают здоровый испуг. Да, но это всё, если мы не поверили; а если, как дети, поверили — вот, сохранив все свое человеческое, стал таким же спокойным и неистребимым, как вещи и боги, и они все заговорили с ним на своем собственном языке... Ну, тогда по водам ходить должен, исцелять прикосновением пальца — нет, зачем пальца, одним взглядом голубых глаз (обязательно голубых; если пока не голубые, значит, поголубеют при переходе к натурфилософской теургике — ср. меняет ли столь глубокое философствование что-нибудь в самом философствующем?). Шествует так по Рижскому заливу, а на пляже толпа ждущих исцеления, и окидывает их взором светлых очей, и забывают они о заботах и тревогах, и нисходит на них покой и умиротворение полной диакосмезы... Не взять ли билет в Ригу, а то нога так болит, за компьютером сидеть сил нет? А является ли философствование условием такой диакосмезы? Не знаю. Для меня скорей острой приправой[1]. [1] А «эпиграмма», кстати, кажется, написана в-основном пеонами — редкий размер, и редкий случай, и не вполне, но иначе в ней вообще не расслышать ритмической организации — а как же тогда с до-нововременной аргументацией? Впрочем, надо еще подумать.

*Э. Соловьев*	Эээх, потирая ручонки, - глот философических текстов заговорил во мне, ленивом до всякой внепрофессиональной деятельности, когда интернет выдал мне диакосмезу от Романова. Апологетикой данного автора заниматься я не буду ,так как сей факт для моего сознания самоочевиден .Отмечу, что и спустя 20 где-то лет порох в пороховницах сух. Сопоставляя «Апологию» с «Магией слова», работой Алексей Николаича начала 80-х, чудом сохранившейся у меня в бытийных пертурбациях (а, видимо, неспроста), скажу, что дилетанту-потребителю философии (сопоставляю-то большей частью не тексты,а впечатления от них!) кажется полное их соответствие. То есть, Романов не есть мыслитель, он - философ. Поясню этот трюизм. Тексты АР - высокохудожественная, кропотливо простроенная философская литература, в которой излагается комментарий гносеологического характера к самой гносеологии, но, как естественное следствие, автор заставляет читающего мыслить, а не философствовать. К тому же, помимо целостного восприятия текста на уровне древних эпосов возможно детальное, шаг за шагом, строго (но не обязательно линейно) логическое следование указаниям А.Н., которых в «Апологии» иному хватило бы на весь физический срок. Море удовольствия (satisfaction) и побудило к краткому участию в обсуждении труда АНР в компании с доками от философии. Моя привычка не сравнивать автора ни с кем сохраняется, хотя некоторые параллели обсуждающих нахожу вполне меткими. Трактаты Романова едва ли найдут на будущих руинах торговых центров или в ранцах боевиков Шамиля Басаева, но то, что труды Алексея Николаевича получат пусть и неожиданное онтологическое продолжение, я не сомневаюсь. Эрик Соловьёв, И.о.гл.ред. радио «Эхо Москвы-Кавминводы», Пятигорск.