Обращение к теме карнавала, с присущим ему качеством инверсии ценностных знаков, провоцирует нас на то, чтобы отказаться от академического дискурса и прибегнуть к языку «низкого» жанра литературной критики. Полагаем, что стиль В. Шкловского в данном случае более уместен, чем тяжеловесный академический поток М.М. Бахтина. В своем сообщении мы пытаемся показать на голливудском материале фильма Л. Хальстрема «Шоколад» как вместе с вырождением карнавальной культуры приходит к упадку культура европейская, т.е. иудео-христианская. Под культурой мы понимаем символическую систему насилия, которая налагается на природное, телесное начало в человеке. Именно механизм контроля над чувственной сферой, где свободно циркулирует Желание, насилие духа над плотью запускает в действие систему порождения символических ценностей, из которых и состоит здание культуры. Отказ от запретов на артикуляцию плотского начала, прежде всего запретов христианских, т.к. европейская культура до сих пор осмысляется в терминах иудео-христианской традиции, приводит к остановке развития и субъекта, и самой культуры. Символом этого тупика может стать карнавал, где участники не отказываются от своих социальных статусов, не разоблачаются и не сливаются в общей толчее и мешанине.

Метафизика хронотопии европейского города

Сюжет фильма повествует о том, как в небольшой европейский город, живущий по своим, веками заведенными законам, забредают, гонимые северным ветром путешественницы - мать и дочь. С их появлением в городе начинают происходить события, в корне изменившие жизнь обывателей. Все начинается с того, что странница Вианн (Жульетт Бинош) открывает шоколадное кафе. Правда, начало внешне безобидного кулинарного бизнеса пришлось на время христианского поста. Это вызывает неудовольствие мера городка, который всячески противодействует Вианн, ведь она нарушает священные предписания веры. Как известно, баловать себя гастрономическими изысками во время поста категорически запрещено. Ведь верующий, подвергая плоть испытанию, утверждает суть веры - торжество духовного начала над искусами плоти. Эстетический конфликт фильма развивается по классической схеме: старое - новое, прогрессивное - отжившее и т.п. Малопривлекательную роль хранителя традиционных ценностей, конечно же, играет мер - виконт де Рено (Альфред Молина). Между ним и шоколадницей возникает острая неприязнь. Виконт настраивает жителей городка против Вианн, требует, чтобы те бойкотировали ее заведение, тогда как молодая женщина, напротив, всячески стремится привлечь людей отведать чудодейственного напитка, изготовленного по древним рецептам индейцев Южной Америки. Первыми, кто не устоял перед соблазном оказались животное, собачка пожилого господина, рвущаяся с поводка на запах шоколада, и изгой провинциального общества, живущая против общественных правил, пожилая дама, сдавшая в аренду дом, в котором и разместилось кафе «Майя».

Место действия фильма - это, конечно же, аллегорический образ Европы.

Как-то забывается, что европейская культура в своем изначальном, первобытном, так сказать, виде это не мегаполисы, а небольшие города, в которых можно удерживать границы, создавать четкие системы. Дух Европы наиболее остро, как это не странно, ощущаешь не в реально живой Европе, а в умирающем Инстербурге (Черняховск), Тильзите (Советск), или умершем Кёнигсберге (Калининград). Особенно и главным образом это островок в Калининграде, на котором стояла Альбертина - университет Канта. Его величина приблизительно равна площади шоколадной фабрики «Красный октябрь» от памятника Петру 1 до чуть менее кинотеатра «Ударник». Эти города - музеи под открытым небом, этакие декорации довоенной поры - сейчас разрушаются. И вот оказывается, что она, европейская культура, в действительности по площади очень маленькая, состоящая из компактно размещенных островков-городов. Но удивительным образом именно там попадаешь под воздействие сферической оптики (небо Инстербурга, из какой бы вы точки на него не смотрели, всегда куполообразно и всегда точка обзора, т.е. вы, есть центр сферы) и во власть перспективы, отличающей Европу от остального мира. Обманчиво компактный Инстербург, - а именно этот тип европейского города дается вначале фильма с высоты птичьего полета, - если попытаться его обойти зараз, вдруг предстает перед вами вместительным городом и в архитектурно-пространственном смысле свободным. Причем эта свобода ощущается именно в двориках, в пространстве между домами, там, где у нас, традиционно в Петербурге, возникает эффект спертости, удушения, замкнутости и невозможности жизни, там - место для жизни. Все устроено так, чтобы было удобно человеку, чтобы он чувствовал себя дома, в безопасности.

Так или иначе, но именно пространство европейского города дало миру науку в ее современном виде, искусство, культурное мировосприятие, которое выражается в свободе духа, в победе ценностей духовных над плотскими. В этих городках изобретали, открывали, учили. В них и была построена та самая модель, которую предлагают зрителю в начале фильма: один человек, личность бросает вызов окружению. Это - романтический субъект, либо убегающий из удушающей атмосферы буржуазной цивилизации, либо вступающий с ней в смертельную схватку. И цена этой борьбы - самоутверждение суверенного Я как бы вопреки всему, логики самосохранения и здравого смысла. Плохо это или хорошо, но архитектура европейского города, центром которого были а) собор и б) университет как условие духовной независимости, выражает центральную иудео-христианскую идею. Суть ее заключается в том, что жить запросами плоти - плохо, а культивировать в себе потребности духа - хорошо. На том и стоит культура со времен Моисея. Чем сильнее сдавливать материальное, внешнее, сиюминутное, тем больше остается места внутренним ценностям.

Вот и получилось, что на острове по Водоотводному каналу в центре Москвы возникли такие шедевры, как «Красный Октябрь», «Ударник» и лубочно-игрушечный истукан Церетели, вдохновляющий посетителей «Валерия Брюсова» на очередной финансово-гастрономический подвиг. С другой стороны, островок гораздо меньших размеров дал как минимум Канта. А почему? Да потому, что культура начинается не с шоколада, она им окорачивается, а с университета и собора, с ценностей отнюдь не растительно-животного свойства. Случайна ли архитектурная символика нынешней Москвы, которую, возможно, скоро увенчает мост от храма Христа Спасителя к... шоколадной фабрике? И если, как утверждают структуралисты, архитектура - это язык, то что будет символизировать установленный корабль петровских времен? Куда можно на нем доплыть по Москве-реке? В ЦПК и О им. М. Горького?

Нищие духом, сальные телом

Итак, занесло в городок, т.е. в мир европейских культурных ценностей, женщину, путешественницу Вианн (Жульетт Бинош). У нее есть ребенок, но нет мужа. Это настораживает обитателей и воспринимается как вызов вековым устоям христианской семьи.

Женщина без мужа и ребенок без отца - аллегория набирающих силу культурных тенденций, которые иначе как безотцовщиной и не назовешь (оставим пока в стороне ныне модный феминизм). Это наше настоящее. А будущее за девочкой. Оно, это будущее, открывается в виде материализовавшегося фантазма - очаровательного кенгуру. Весьма тонкий, едва уловимый намек на осуществленное Желание Лакана. Правда, его невинность разумно поставить под сомнение. Как известно, именно оно, Желание, с которого сняты покровы Символического, означает у Лакана смерть субъекта культуры.

С точки зрения психоанализа, отец - фигура символическая и культурообразующая. Отец формирует Сверх-Я, он - закон, подчиняющий и контролирующий желание. Нет отца, нет закона, нет внутренних механизмов сдерживания, запретов, а в итоге - нет и субъекта. Опасность отсутствия символической фигуры отца проявляется даже не в том, что открывается беспрепятственный путь потоку желания. Правильнее было бы сказать, что само желание без этой поистине величественной и судьбоносной фигуры остается ублюдочным, не сформированным, т.е. неполноценно эротическим. А это, как ни крути, указывает на незрелую личность, и, кроме того, стать зрелой и полноценной шансов у такой личности нет вовсе. Не случайно, что у девочки не хватает запала продолжить путешествие с матерью, осуществлять историческую миссию, забегая вперед, скажем, анти-культурного значения. Она хочет спать и есть, что в общем-то и положено делать ребенку до определенного времени. Одну такую героиню знает и русская литература - это Вера Павловна Лопухова, которая только тем и занималась, что спала и ела. Кстати, тень русской литературы, а именно - романов Достоевского витает над этим фильмом. Чего стоит диалог виконта де Рено (Альфред Молина) с посрамленным Сержем, мужем Жозефин, который устроил поджог баржи - дома речных людей. Это аллюзия на диалог Федора Карамазова со Смердяковым. И обвинения поджигатель выдвигает образованному подстрекателю те же: что ж, вы думаете я не понял ваших слов? Не дурак, понял. Ведь не зря же вы меня к культуре приучали, ножичком с вилкой пользоваться заставляли. Но культура, мсье Серж, строится не на непрямом действии. Одно дело идеи, другое - старушек топориком лущить. Разрушение конвенций, перевод речевого поведения с уровня условных знаков в русло непосредственного действия означает откат культуры к биологии, победу видовой жизни над индивидуальной. Ну мало ли что сказал виконт, читай, Другой М.М. Бахтина. Отвечать, предстоит каждому за себя, даже если ты и не веришь в действенную силу десяти заповедей и не можешь передать, что такое смертный грех.

И здесь вспоминается сэр Лари Флинт Милоша Формана. Свои упражнения Хам начал по Ветхозаветному сценарию: не постеснялся оскорбить действием пьяного родителя. «Что ты делаешь, Лари?», - спрашивает испуганный братишка. «Он мне мешает зарабатывать мои доллары», отвечает прохвост. Конечно, не отец, пьющий самогон, мешает, а Закон, ассоциирующийся с фигурой Отца мешает зарабатывать. Не народ против Лари Флинта, а Закон запрещает художества «Хастлера».

Реконкиста или месть индейцев

Шоколадный след ведет в Америку, на родину чудного зелья. Индейцы - изобретатели диковинного напитка, конечно, здесь не причем, этот так, рекламное прикрытие, обертка, за которой стоит фабрика грез - главный мировой производитель и поставщик идей, сладкого яда в броской упаковке. Здесь мы имеем в виду не столько Голливуд, сколько саму американскую культуру как воплощенную мечту беженцев и переселенцев, по разным причинам не сумевших закрепиться на исконной родине, в Европе. Напомним, что этот континент в русской литературной традиции ассоциировался с загробным миром. Письма из Америки г-на Лопухова - это известия с того света. Свидригайлов - агент сатаны - собирается в Америку.

Планка, которую ставит перед собой режиссер, впечатляет. Героический пафос его творения направлен на сей раз против христианских (католических) и традиционных европейских ценностей. Американский друг щедро финансирует десантно-штурмовой отряд варяга аккурат в самое сердце Европы. Бьет по основам европейской культуры, используя широко известную тактику морских бандитов: невинный прикид обиженных и оскорбленных изгоев, странников, которым-де негде голову приклонить. Однако средства поражения теперь другие, вместо боевых топоров и резаков в ход пошли более эффективные предметы из арсенала культурной диверсии.

Пусть читатель не строит иллюзий относительно безобидной калорийности древнего напитка. Дело пахнет отнюдь не жаренным кофе. За кажущейся мешаниной образов (тут вам и рыцари-крестоносцы, и индейцы) стоит очень четкий ряд: христианство-язычество, телесность-духовность.

Нынче побеждает простейший. Кто примитивнее, тот и сильнее. Мигранты занимают культурную территорию, не встречая никакого сопротивления, так, просто, например, потому, что у них лучше работают потовые железы, аборигены местной культуры не выдерживают запаха и уходят сами (см. роман Дж. Кудзее «Бесчестье»). Майя, которых вытащили из небытия на свет божий, символизируют торжество язычества, победу плотского, материального над духовным. Осмеян и посрамлен потомок рыцарей. А ведь плохо это или хорошо, но именно они закладывали основы европейской культуры. Неумолимая логика такова, что не было бы тевтонов, не было бы и Канта, не было бы Европы, да и Америки в том виде, в каком она сейчас есть. Кенигсбергский университет, как ни крути, назван горожанами в честь главы Ордена. Это магистр Альберт подарил островок Епископату. «Шоколад» - реванш язычества, сведение древнейших счетов видового начала с индивидуальным. Оказывается Моисеевы Заповеди забыты и не воспроизводимы Сержем-Смердяковым.

Как сделан «Шоколад»

По фактуре образ мамаши Вианн представляет собой функциональный механизм рекламы, устройство захвата и соблазнения в действии. Правда, сама ситуация внешне, по словам Вадима Руднева, напоминает кафкианскую из «Замка». Городок - Замок, Вианн - землемер и т.п. Но это внешние впечатления. Миролюбие Троянского Коня рекламы. Напомним, что герой Кафки, попадая в мир Замка, стремится каким-то образом понять законы его устройства, чтобы по ним жить. Ужас ситуации в том, что законы эти уму не постижимы. А значит, если так, то и жить в этом непознаваемом пространстве невозможно. В фильме противоположная ситуация: героиня Бинош плевать хотела на традиции городка. «Да что вы знаете о наших традициях!», - сокрушается виконт. Она и в мыслях не держит того, чтобы понять другого. Ее стратегия - это рекламная стратегия инцеста. Обольщение в чистом виде. «Соблазни и погуби!», - девиз импотента-женоненавистника Фрэнка Мэтью (Том Круз) из «Магнолии». Пост, сложные платонические отношения мужчин и женщин, запреты и т.п. - все это ерунда. Ненужные и обременительные навороты европейской культуры. Сообразительные американцы поняли их чудовищную невразумительность и обременительную избыточность. Мать препятствующая контактам ребенка с бабушкой, которая все позволяет, - плохая мать. Значит, запреты - это плохо. Вы никак не можете объясниться в любви? Глупости, посмотрите на собак, вот они очень быстро находят друг с другом общий язык. Вы храните верность не вернувшемуся еще с той войны мужу? Это же смешно и противоестественно. Вы вопреки логике здравого смысла ждете жену и пишите ей письма с признаниями в любви? Посмотрите в глаза правде, признайте реальность: она никогда не вернется! А стало быть, немедленно решайте свои проблемы с реальным партнером. Ведь все это так просто и очевидно.

Но культура, способная производить ценности, строится на признании власти вещей неочевидных. Неслучайно Моисей своими запретами на поклонение видимому изображению божества поднял иудеев на немыслимые высоты духа. Рождение духа связано с запретами. Культура - это насилие над плотью, сознательное возложение на себя ограничений материальной жизни. Прекращение тока желания. Пост обитателей городка, время появления соблазна, олицетворяет кульминационную точку, апофеоз веры в торжество духа над схемами мира сего.

Если в романтической традиции герой бросает вызов бездуховности мира, то в фильме анти-романтизм Вианн проявляется в обратном: духовные ценности Я окончательно и бесповоротно повергаются, наступает торжество телесности. Девальвация вековых традиций романтизма достигается за счет нехитрого эстетического приема осмеяния и пародии. По версии В.Б. Шкловского выставить в пародийном свете сакральные образы веры, означало не их необратимое отрицание, а утверждение и восстановление в прежнем и даже в еще более незыблемом качестве. В рекламной эстетике эпизодов фильма обнуление ценностей европейской культуры происходит необратимо. Чего стоит изображение процесса окультуривания грубого мужлана. Трудно не увидеть здесь подыгрывание набирающему силу феминизму. Идея проста: сколько волка ни корми, он все равно в лес смотрит. Институты брака, церкви, исповеди, морали отношений между полами - ничто не может защитить женщину от унижения и насилия. Вся культура белых мужчин - это эксплуатация женщины. Более того, грубиян, насилующий жену, представлен в фильме в виде истинного, реального содержания добропорядочного виконта. Это же настоящая физиономия мэра городка, лицемерно скрывающаяся за внешними атрибутами культуры. Женщины всего мира, объединяйтесь! Так-то оно так. Но горькая правда Сержа заключается в том, что действительно женщина без мужчины ничто, как, впрочем, и мужчина без женщины - абсолютный ноль.

Фильм воспроизводит хорошо опробованную русской культурой Х1Х века феминную модель швейных мастерских из «Что делать?». Правда, сублимированные швеи Веры Павловны заменены на столь же сублимированных работниц кондитерского цеха. Но на сути дела такие изменения не отражаются. И там и здесь женское сообщество. Однако проблема в том, что мало-мальски убедительно этот бред осуществленной победы феминного над маскулинным выглядит только на бумаге, в романе Н.Г. Чернышевского. Как только русские подвижники и подвижницы решались реализовать неуемные фантазии Веры Павловны в жизни, их ждало разочарование: ни одна из коммун, организованных по типу швейных мастерских, в реальности не выживала. Все заканчивалось полных крахом. Это к тому, что идеи хороши на бумаге, там им и место. Материализовавшаяся идея свертывает пространство жизни. Кенгуру из детской головки - фантазм, который не должен был скакать на воле. Ибо если таковое происходит, то это свидетельствует о загробном оттенке топоса. Желание, структурирующее символический порядок жизни, как неустанно учит Лакан, если оно осуществлено, прекращает саму жизнь. Так что, лишившись оппозиции «мужское-женское», культурное пространство деградирует, упрощается. А индивид в нем - регрессирует. Проявление регресса прежде всего обнаруживается в таких мелочах, как переход на детскую пищу, на чай с густыми сливками по рецепту Веры Павловны, к примеру. Чтобы даже не жевать, а пить теплую массу. Лежать в постельке и пить этак.

Экстренное всплытие покойничка

Лодка с Вильямом Блейком, оттолкнутая от берега в пучину первичных вод, откуда, если верить мифам, и происходит все на свете, благополучно достигла берегов Европы. Это вам наш ответ: вы нам Колумба, мы вам индейца Деппа. Тоже в общем-то бунтаря, то и дело бросающего вызов культуре взрослых дядь и теть. Только вот у Джармуша герой Деппа в полном смысле культурный герой. Суть культурного героя и его главное отличие от, с позволения сказать, некультурного в том, что он как бы жертвует собой, чаще всего буквально своим телом или членами оного. Пуруша, Прометей - примеры в длинном ряду. Блейк-Мертвец, выманенный из статического состояния ложным письмом (вспомним письмо Лакана), осуществляет свою культурную функцию также за счет жертвы, и жертвует он собой, опять же своей плотью. Сама же эта функция может быть определена как историческая, правда, в буквальном смысле, как история, рассказ. Получается, что путешествие Мертвеца - это повествование, возможность которого связано напрямую с количеством дырок на теле героя. Очередная пуля, прививка культуры, ущерб, стимулирующий движение, бегство от погони. Путь раненого Блейка - это визуальные ряды фильма, собственно текст. Зритель смотрит, как человек мучается. Собственно говоря, это и есть искусство: незавершенный половой акт в начале фильма, секс переведенный на медленное умирание. Растянутое, трудное повествование, заставляющее сочувствовать герою, переживать за него, причем совершенно напрасно, т.к. в реального Деппа, слава богу, никто не стрелял и он жив-здоров. Самостоятельная ценность истории, рассказа, байки - вот суть героизма. И пусть герой всего лишь цыган, мечтающий нажить миллионы на перегонки русской нефти в Кувейт из «Черной кошки, белого кота» Кустурицы. «Не расскажешь, как все было - убью», - говорит недотепе дедушка, цыганский барон, дающий деньги на аферу. Коммерческий идиотизм ситуации не замечается, главное - история.

Лассе Хальстрем берет романтический, бунтарский образ Деппа со шлейфом ассоциаций, который тянется за этим актером из-за сыгранных им ролей маргиналов, и как заправский рекламмекер вставляет в свой контекст. Дырок на теле воскресшего не видно на столько, что мы и не замечаем, что весь бунт сводится к детскому капризу: не хочу я вашу кашу, хочу простоквашу. «Вкусно, но это не мое». Оказывается весь спектр культурного проекта мадам Вианн сводится к подгонке своего продукта к вкусу потребителя. Сам продукт выступает как соблазн в чистом виде. Чтобы механизм соблазна, представленный в таком ключе, сработал нужно нащупать точки воздействия, вкусовые рецепторы, а потом на них как следует надавить. После этого - клиент ваш. Если в фильме «Дело вкуса» Бернара Раппа Фредерик Деламонт (Бернар Жиродо) ломает Николя Ривьера (Жан-Пьер Лори), насилует его вкус вначале гастрономически, а потом физически, подчиняет себе противоестественным способом, то здесь нет никакого насилия, никакой борьбы противоположностей. Там строится иная культура, здесь - идет подгонка товара к потребителю. Эпоха потребления.

Немного пикантного... Дополнение к рецепту мамзель Вианн

Образ Мертвеца, прибитого к берегу нашего городка, производит двоякое впечатление. С одной стороны, герой Деппа с подозрительной навязчивостью пытается убедить Вианн прервать с ним контакты, чтобы не вызвать недовольство местных жителей. Таким образом, нам дают понять, что это тот самый бунтарь. Не чеховский Яша, побренькивающий на гитаре, а чуть ли ни Данко. Вот еще не много и он разгонит над Окуровым свинцовые тучи мещанских мерзостей. С другой, - было бы большой ошибкой принимать риторику полпредов госдепа США за чистую монету. Не будем уподобляться доверчивым македонцам, а сместим немного акценты и будем считать мертвое, хотя и нетленное тело Вильяма Блейка, нашего Мертвеца, телом европейской культуры.

Как известно, с момента победы христианства над язычеством телесному началу было указано на подобающее ему место: его опутали власяницей, заковали в пояса верности, перестали вволю кормить и поить, сократили секс до минимума, свели его к детородной функции. Все телесные проявления теперь связывались с греховным, а плоть виделась как поле боя бога с сатаной за бессмертную душу христианина. Каменный истукан в фильме не случаен, это - двойник Мертвеца, бесчувственное тело христианства, культурного человека Европы вообще. Как мы помним, усилия шоколадницы принесли свои плоды, истукан улыбнулся и повернулся задницей к храму, а носом к шоколадному кафе - источнику счастья. Даже для автора, не испытывающего никаких симпатий ни к РПЦ, ни к католичеству с его бодрым папой такой поворот дела выглядит слегка неуместным.

Эротический набор Лассе Хальстрема, конечно, лежит на поверхности, только царевна Несмеянна В.Я. Проппа поменяла пол. Но итог в общем-то тот же - он, памятник, в конечном счете, засмеялся, что на языке фольклористов и структуралистов означает половой акт. Повзрослевший Джонни Депп уткнулся носом в чашку горячего, ароматного шоколада мадам Вианн и испил в волю сладостного напитка. Усилия претендентов, желающих рассмешить застывшую даму, не пропали даром. И на ее, пардон, ухо нашелся анекдот с заусеницей. Однако не все так просто.

Почтовая открытка Джиму Джармушу от Виктора Шкловского с приложениями к чертежу автомобиля

Текст литературный и кинематографический сопоставлялся формалистами с механизмом автомобиля. Разница в том, что на нем никуда ехать было не нужно. Он принципиально стоял на месте, а работа мощного мотора шла впустую. Спустя время догадались присоединить к колесам трансмиссию, автомобиль поехал, т.е. искусство перестало быть бескорыстным. Знаменитая задержка действия как основное правило развития повествования после открытия растворимого кофе стала непозволительной роскошью. В силу вступили законы экономии, на искусство до некоторых пор не распространявшиеся. Так вот, текст рекламы, иезуитски вкрапляемый в фактуру фильма «Шоколад» - тот самый приводной ремень, главная цель которого - связь, точнее, движение... товара к потребителю. Для того, чтобы все зашевелилось и ритмично задвигалось, чтобы камень стал живым нужно устранить невидимое препятствие между двигателем и колесами, на которое все время наталкиваешься и больно бьешься, если о нем забываешь. Вспомним, кто мешал Лари Флинту зарабатывать свои доллары? Разумеется, Закон, Суд, а в психоаналитическом смысле Отец, представленный во внешнем пространстве общественными институтами.

Рекламный текст сказки, рассказанной на ночь девочке Анук (Виктори Тивисол), повествует о чудодейственном напитке, поразившем мозги и оживившем половые органы молодого фармацевта. Он был хорошим католиком, но волшебный напиток, изготовленный по тысячелетнему рецепту индейцев, подействовал на него: он увидел Читу в таком свете, что отбросил все религиозные предрассудки прочь. Дальше по фильму идет откровенная эротическая сцена: молодая индианка и аптекарь занимаются любовью.

У Шкловского искусство порождает остроту переживания, делает камень каменным, а вещи как будто впервые увиденными, словно омытые волшебным раствором. Правда, речь идет о чувстве к тому объекту, которого нет, например, вкус хлеба во время голода переживается поразительно остро. Дух начинает парить над плотью. Здесь же эффект противоположный, рекламный, - плоть воспаряет над духом. Человек, поглощая волшебный напиток, переходит в разряд бессловесных, точнее, если цитировать фильм, бездушных тварей, срывается с поводка запретов и табу, как маленький песик Чарли. В нем, убогом, говорит зов природы: скушал шоколадку и взгромоздился на подружку. А что?

В самом деле, ну что плохого в раскрепощающей силе культуры потребления? В чем опасность заведения мамаши Вианн? Вот, скажет читатель, в Америке, к примеру, чего только нет: и «Плейбой», и «Хастлер», и «Макдоналдс», а стоит Америка и будет стоять вечно. Действительно, в чем? Судя по тому, как представляет Америку Милош Форман, можно определить, что главным ее качеством является именно иерархия языков, от которой, кстати, голос за кадром в «Шоколаде» предлагает отказаться обитателям городка. Ну, не совсем чтобы предлагает, а иронизирует по поводу иерархии, своего места, на которое чуть что вам укажут рутинеры. Словом, понятно, что деление системы на элементы по принципу лучше-хуже, выше-ниже, свое-чужое и т.д. есть пережиток, с которым нужно бороться, как к ксенофобией, например. И подвижки-то у вас, европейцев, в общем-то имеются, подбадривают нас друзья из Голливуда. Вот, М. Фуко ведь не в Нью-Йорке же появился со своей философией, в которой прямо сказано, что каждый феномен культуры обладает абсолютной аксеологической значимостью. Надпись на заборе, этикетка, стишок на стене туалета, с одной стороны, с другой, - «Так говорил Заратустра», «Фауст» и т.п.

Дело однако в том, что в Америке к Лари Флинту приставлен либо психоаналитик, либо адвокат, который, по Леви-Стросу, выполняет медиативную роль: растолковывает хаму, что если он обделает американский флаг, то его поместят в психушку, если он будет швырять в судью апельсинами - в тюрьму. С другой стороны, тот же адвокат умеет говорить и с судьями на их языке, именно на языке Другого с большой буквы, на языке Закона, который (Боже, храни Америку!) превыше всего. Словом, терпимость терпимостью, а электрический стул работает в три смены, полицейский стреляет не в воздух, а в нарушителя. Хотя, теория языковой относительности родилась и в Америке, но среди множества языков выделяется главный - язык Отца, который требует подчинения. Остальные - с боку припека, так, свита, играющая короля. (Между прочим, сейчас и именно в США набирает силу тенденция, которую иначе как лингворасизм и не назовешь. К примеру, в недавней книге Стивена Пинкера (Pinker S. The language instinct. New York, 1994), расхваленной самим Н. Хомским, утверждается прямо-таки с прямотой Ленина и скромностью Сталина мысль об универсальности лингво-ментальных структур. И конечно же, базой такого врожденного универсума является английский язык, точнее, американский новояз. В этом смысле не только эскимосы с их ста пятьюдесятью пятью определениями снега, но и чуткий к любым типам расизма Набоков со своими дефинициями русского слова «пошлость» остаются не у дел. Это вам, господа бывшие соотечественники, не большой русский брат со своей навязчивостью по поводу языка межнациональной коммуникации и обязательной профилактики сибирской язвы.) В той ситуации и «Хастлер» оказывается полезен, не дает карасю дремать.

Вспомним, что сэр Лари во время скандала Клинтона-Левински обещал порядочно денег тому, кто достанет компромат на обидчиков нашкодившего президента. И многие приутихли. Мораль такова, что президент - лицо функциональное. И его деятельность оценивают по критериям отнюдь не этического свойства, по росту валового национального продукта, к примеру. Все остальное проходит по ведомству Хилари. И нос вам, господа независимые судьи, на кухню или паче чаяния в постель супругов Клинтон, совать не след. На такую простую вещь, как неприкосновенность границ приватного, своими, конечно, способами указывает хозяин «Хастлера». Если не будет таких, как Флинт, то власть залезет к вам в штаны без санкции прокурора, а преподобный возьмет себе в голову, что он бог. И напротив, если силу наберут беспредельщики типа формановского Лари Флинта, то порнографию будут продавать в школьных буфетах. Сохраняй дистанцию и помни о своем месте!

Сравнение на уровне моделей показывает, что победа шоколадницы Бинош приводит к свертыванию всех других языковых стратегий к одной-единственной, плотской, чувственной. Кульминационная сцена праздника кощунственным образом переворачивает идею воскресения Христа в идею пробуждения одной только плоти, превращает пасху в языческую мистерию на карнавальной площади. Причем в отличие от средневекового карнавала здесь каждый остается самим собой, никто и не думал окунаться в инверсивное действие переодевания. Священник не дистанцировался от сана (он не снял подрясник), мэр - от официальной должности.

Важным следствие такого карнавала можно считать невозможность восстановить иерархическую вертикаль. Официальный верх слился в перверсивно-эротической свалке с неофициальным низом, пространство культуры, до селе служившее непреодолимым барьером ценностей разного уровня, скукожилось до неразличения знаков оппозиции. Произошло схлопывание створок бытия. Священник в пасхальной проповеди начал оправдывать нашу греховную слабость.

Бросьте сопротивляться своим желаниям, дети мои! 

О Законе и Благодати

Следует понимать, что Закон начинает действовать не только потому, что Ларри, соорудив подгузник из американского флага, оскорбил государственную символику. Дело здесь не только в патриотической чувствительности судей. Этот джентльмен нарушил культурную пространственную иерархию: испорожняются в туалетах, а не в присутственных местах. Если ты переносишь эстетические принципы постмодерна в жизнь, то есть шанс загреметь за решетку. Разведение социальных и интимно-половых ролей никто не отменял. Так же как и требование удерживать рамки, быть в отведенных обществом культурных границах, все еще остается в силе.

С другой стороны, карнавальная жестикуляция Ларри Флинта служит напоминанием людям, олицетворяющим Закон, что они - люди, которым приходится играть различные социальные роли, находиться в сложной символической реальности культуры. Судья, сняв мантию, становится таким же человеком, как и все. Проповедник, оказавшись в роли истца, перестает быть голосом бога, по крайней мере в стенах суда. Он проигрывает процесс не потому, что безнравственные судьи относятся неуважительно к его сану, а из-за ошибок своих адвокатов. Ибо перед судом он такой же гражданин, как и ответчик.

Закон - официальная культура М.М. Бахтина, авторитарный отеческий голос - сам по себе лишен способности видеть спонтанные конвульсии телесного низа. Он не замечает подцензурной жизни неофициальных желаний. А если и смотрит, то это взгляд сквозь перекрестье оптического прицела винтовки, поразившей половую сферу бедолаги Флинта. Европейская культура, мыслящая себя как сложный символический механизм, давно отказалась от несимволических, спонтанных действий по цепи «стимул-реакция». Снайпер - это не символическое, а прямое, рефлексивное действие закона, реакция официального порядка. Но, нажимая на спуск, стрелок из благих побуждений сокращает дистанцию между культурой и природой до их полного слияния (о кастрационной символике снайперского оружия см. Колотаев В.А. Расставание с Эдипом. О фильме С. Говорухина «Ворошиловский стрелок» // Искусство кино. 2000. № 5. С. 67-73). Официальное, сливаясь с запретно-интимным, поглощает его, порядок покрывает собой все пространство культуры. Отстреливая половые органы Ларри, закон упрощает пространство культуры, делает невозможным развитие символических форм. Происходит как бы абсолютное наведение резкости, когда многоуровневая, разноплоскостная и даже мозаичная картина мира сводится к одному единственному образу и действию. В таком мире, когда маска, социальная роль, срастается с сакральной сердцевиной личности, происходит резкое сокращение пространства жизни.

Однако и Ларри Флинт, олицетворяя собой жизнь запретных, стихийных желаний, самостоятельно не способен видеть, а значит, и понимать, почему его желания действительно неприличны. Роль отсутствующего Сверх-Я берет на себя суд - внешняя социальная инстанция контроля и кары. Оказывается, что и разрешительные способности оптики Ларри, стихийных, неконтролируемых импульсов плоти, существенно ограничены неспособностью удерживать границы. Культурные рамки, не будь закона, были бы сметены. Кастрированный Эдип выполняет важную социальную функцию: его сублимационная деятельность, направленная против Отца, сообщает системе основополагающий принцип - принцип структурной дополнительности. Но и она, эта система, не может действовать, если нет посредующего звена, функции которого берет на себя адвокат. Это - преломляющая разнонаправленные лучи оптика, переводящая агрессивный импульс бессознательного в иное, культурное русло вербальных знаков, понятных Сверх-Я, Закону. Полагаем, что адвокат здесь действует как Предсознательное Фрейда, ответственное за формирование и построение символического языка желания.

Но главная функция речевого поведения адвоката заключается в его способности напоминать о герметичности границ приватного пространства личности. Дело в том, что ни одна из сторон конфликта сама по себе не в состоянии сдерживать свои экспансивные намерения, имеющие конечную цель - подмять под себя остальные социальные структуры. Человек современной культуры сталкивается сейчас с мало утешительной ситуацией, которая проявляется в неспособности самостоятельно обеспечивать сохранность границ внутреннего мира, души. Римский порядок, требующий от подданных империи следованию закону и верности долгу, но не претендующий на душу христианина, утрачен. Наступил век фараона, властного и над телом подданного, и над его душой.

Почему остановка?

Нас учили, что завоевывают территорию мужчины. Им не сидится дома. Они отправляются в крестовые походы, плывут бог знает куда на утлых суденышках, скачут за тридевять земель. Нет, разумеется, и женщины могут, если нужно, с конем управится, и в огонь войти. Но это - случаи экстренные. Т.е. в наших селеньях найдутся и такие, но не все же поголовно. Вообще-то никто и не собирался поощрять энтузиазм пожаротушения некрасовских женщин. Каждый должен заниматься своим делом. Как говаривал мой старшина, если баба бросает гранату меньше, чем на 30 метров, то она труп, а если больше, то это уже вроде как и не баба. Когда ситуация безвыходная, тогда и хрупкая Жанна выручает, поднимает впавших в глубокую депрессию рыцарей за милую Францию.

В «Шоколаде» другое. Уж не знаю почему, традиционная расстановка полов объявляется сказкой. С легкой руки Хольстрема получилось, что только во сне так бывает, чтобы аптекарь-мужчина бросил свое дело и ушел за море, искать волшебное средство. На самом деле мы знаем, что в исторической реальности так именно все и было. Так и должно быть. Не понятным образом вселялся в тихого паренька бес, он бросал все, присоединялся к компании рыцарей или варягов и шел воевать. Но варяги варягами, а в фильме мы сталкиваемся с инверсией половых ролей, с подменой. Мужчина-отец остается дома на положении хранительницы очага, а женщина с дочерью отправляется в путь, покорять города и веси.

Произведение киноискусства тем и хорошо, что способно проговаривать смысл помимо воли продюсера и режиссера. Историческая, поистине судьбоносная миссия мамаши Вианн, обряженной в плащ конквистадора, в общем сводится к возвращению человеку человеческого. Она владеет тайной, сказочным волшебным средством язычников, способным расколдовать, окаменевшую под властью духа плоть современного человека. Вспомним, как она в отчаянии колошматит статую на городской площади. Намек очевиден: мэр утратил человеческие качества, он везде, даже в домашней обстановке, продолжает играть официальную роль блюстителя морали и традиций. Если те, настоящие рыцари-христиане несли в себе четкое представление о разделении человеческого и божеского, то мессианская роль героини Бинош, ее призвание в том, чтобы напомнить людям не только об их человеческой природе, но и о человечности Христа. Идею того, что Иисус Христос был прежде всего человеком в конце концов проговорил священник городка в своей пасхальной проповеди: «Не хотелось бы в день светлого Воскресенья говорить о самом чуде воскресения Господа из мертвых. Нет. Я бы не хотел говорить о его божественности. Я хочу сказать о его человечности». Смысл проповеди в том, что священник призывает верующих не скрывать свою доброту, т.е. не сопротивляться желаниям. Победа Вианн вроде бы налицо. Все, кажется, раскрепостились на столько, что мэр пригласил Каролин на ужин. А это, как ни крути, лучше, чем сидеть дома в официальной позе перед портретом давно исчезнувшего человека.

Однако трудно не заметить, что победа феминистского проекта культурного передела мира оказалась Пирровой. Материнский язык природы, на котором говорит, кроме Вианн, бабушка, совращающая внука тортиком во время поста, благополучно почил в бозе. Старуха, понятно, умерла, ведь есть шоколад при диабете - себе дороже. Это как бы наглядный урок пренебрежительного отношения к отеческому языку запретов. А что же наша шоколадница? Она свои секреты пустила по ветру. То есть, конечно, никаких секретов не было. Что-то в коробочках, сродни тому, что было в шкатулке клиента Дневной Красавицы. Пыль, которую подхватил северный ветер, можно при некоторых натяжках определить по разряду лакановского Желания, раскрытого, лишенного своих таинственных покровов, выпущенного на волю. С одной стороны, этот порошок может инфецировать пол мира. С другой - ясно, что миссия Вианн завершилась капитуляцией, неспособностью ее продолжать. Пусть лучше северный ветер разносит всякую всячину, а мне - надоело. К тому же капитан речных крыс какой-никакой, а, кажется, мужчина, партнер.

Женский секрет мамаши Вианн в том, что она, женщина, пробуждающая с помощью своих кулинарных штучек эротический инстинкт, природный зов. Но пока она не отбросит (северному ветру под хвост, или на помойку - все одно) свои привычки закоренелого бродяги, у нее нет шансов вернуть себе мужчину, который, почитай, без женщины мертвец. Природный проект, к осуществлению которому стремится героиня ценой перверсивных поступков, свертывается. Наша Ассоль получает своего Грэя только после отказа от половой идентификации. Паруса яхты, на которой незамедлил приплыть Депп, отличались девственной белизной. Совершенно очевидно, что его появление прямо связано с распылением волшебного и таинственного зелья, с отказом от сексуальности, от генитальной любви.

Символический коллапс ситуации проявляется в абсолютной победе детского, регрессивного желания. Взрослая пища покрывается толстым, толстым слоем шоколадной массы. Нам некуда больше идти, нам некого больше любить, кроме себя, разумеется. Все в нашем городке благополучно застывает на оральной, несимволической фазе развития. На желании спать и есть, уткнувшись в материнскую грудь. Вспомним, что и мэр приглашает наконец-то Каролин ни куда-нибудь, а на совместную трапезу.

Предлагаем вновь обратиться к русской классике. Эта цитата есть спонтанный образ того, чем заканчиваются многообещающие культурные проекты. «На тебе я замечаю вещь гораздо более любопытную: еще года через три разучишься читать, и из всех способностей к умственной жизни у тебя останется одна - зрение, да и то разучится видеть что-нибудь, кроме меня (источника тепла и пищи, коим видится Верочке Кирсанов. - В.К.)» (Чернышевский Н.Г. Что делать? Из рассказов о новых людях. Л., 1978. С.368). Мы приводим мысли А. Кирсанова, обращенные к Вере Павловне, точнее, к тому, что от нее остается. Этакое развалившееся месиво, внутри которого плавают глаза. Итог нейтрализации культурных оппозиций.