Язык – как любая знаковая система – основан на замещении одного другим и на установлении (равно как и поддержании) связи между этими двумя составляющими. Нетрудно догадаться, что речь идет об означающем и означаемом и установлении между ними знакового соответствия. Ж. Деррида говорит о вытеснении означаемого означающим и переводе знаковой ситуации целиком в поле языка, об «игре означающих». Это стало теперь общим местом семиотики. Но даже при поверхностном взгляде становится очевидной некоторая неестественность, нарочитая условность ситуации, которая сознательно маскируется под общепринятое положение вещей.

В чем же состоит глубинный смысл подобного замещения и вытеснения, какие важные изменения происходят в психике человека в этой точке и после нее? И какую роль играет в этом процессе культура? Рассматривая любую культурную систему как систему знаковую, которая оперирует не чистыми смыслами, а их значимостями в социальной среде, мы считаем уместным в очередной раз поразмышлять о языке культуры и роли языка в культуре.

Для начала следует принять ту гипотезу (которая стала уже аксиомой постструктуралистского варианта фрейдизма), что процесс освоения ребенком языка – основа социализации и инкультурации – базируется на процессе «окультуривания влечения», о котором говорит Ж. Лакан (12). «Влечение» характеризует досексуальный этап жизни ребенка, коррелирующий, очевидно, с фрейдовской полиморфной стадией. Влечение изначально не направлено на какой-либо объект действительности, поскольку ребенок еще не имеет постоянной идентификации, т.е. не отождествляет себя с определенным субъектом. Только через неотфильтрованные чисто телесные ощущения ребенок постигает действительность, о чем свидетельствует современная психоаналитическая наука: «Предшественниками половой идентич­ности являются телесное Я, ранний образ тела и диадическое ощущение «я — не я» (7). Изначально не включенное в знаковые отношения тело, лишенное половой идентификации, знает лишь одно «влечение», в котором Эрос и Танатос не разделены, т.е. не мыслятся в оппозиции «присутствие/отсутствие»[1].

Иными словами, ребенок на стадии «влечения» еще не мыслит мир через оппозицию «присутствие/отсутствие»; ребенок на данной стадии ничего не знает о смерти и о Другом, как смерти собственной субъектности. Позже, на «зеркальной стадии», когда начинает формироваться Воображаемое, эта основная для языка оппозиция становится актуальной для ребенка. В анализе новеллы Э. По «Украденное письмо» Ж. Лакан показывает, что детская чудесная совершенная идентификация с противником использует обращение к символическому регистру, и, таким образом, к действующему принципу, к закону, - более чем к чему-то «реальному» (13). Осознание себя, формирование идентичности должно по необходимости связываться с возможностью различения себя и Другого и – как исток – восприятия себя как Другого (зеркальный образ – это одновременно и Я, и не-Я;  это мое отражение). Но становление субъекта начинается с остранения этого образа Другого, отделения его от себя и формирования собственной идентичности. Т.о., феномены «присутствия» и «отсутствия», возникающие в психике ребенка в связи со столкновением и попыткой постижения логики Другого, связываются с началом освоения языка и вступлением в «символический порядок» культуры.

Язык дает рождающемуся субъекту возможность (впрочем – иллюзорную, если ограничить сферу личности только полем языка) инвестировать в Жизнь и замаскировать, забыть Смерть как отсутствие (точнее – как присутствие Другого), нехватку, т.е. создать такую систему, где Жизнь покрывает и присутствие, и отсутствие. И именно язык – в виде бесконечного поля «игры означающих» – ровно ничем не намекает на присутствие реальной угрозы целостности личности, т.к. еще Соссюр заметил, что языковые структуры не изменяются по желанию человека, но пребывают, длятся в социальной реальности. Стало быть, субъект – как социальное образование, – отождествляющий себя с языковым «Я» (местоимением), может реализоваться и пребывать в языке… вечно[2], причем в доминантной позиции производителя дискурса.

Намеренное забвение о телесной[3] составляющей своей человеческой природы, происходящее под давлением осознания субъектом своей смертности и «невездесущности» в действительности, приводит к расщеплению изначального «влечения» (в терминах Ж. Лакана) на противостоящее культурному и языковому опосредованию собственно «влечение» (регрессивное переосмысление исходного «влечения») и на культурно преобразуемое фаллологоцентричное «желание». Здесь можно провести параллель с различными и непересекающимися практиками чтения, установленными Р. Бартом, т.е. противостоянием чисто аффективного «текста-наслаждения» и окультуренного «текста-удовольствия» (1). Но эти способы чтения как раз и базируются на этих двух различных типах – влечении и желании.

В правомочности подобной интерпретации нас убеждает лакановское замечание о том, что желание «порождено смертью» (12). Предполагается, что желание неизбежно зависимо от символического регистра (и таким образом от эдипова комплекса кастрации/смерти), несмотря на факт, что желание является также тем, что избегает языка, тем, что - всегда остаточно при высказывании. По Лакану, «момент, в который желание становится человеческим – также еще тот, в который ребенок рождается в языке» (12). Субъект, т.о., постепенно становится «сверхдетерминированным»; его дважды определенное социально-культурными отношениями желание бесконечно расщепляется на креативное, культурно приемлемое желание, маркируемое «присутствием», и изгоняемое, деструктивное влечение. Возникает своего рода осадок, излишек материала, остающийся после создания культурного объекта – предмета искусства или языкового высказывания (т.е. отсутствующий смысл[4], необходимый коррелят присутствия, как осколки мрамора после работы скульптора).

Подобный намек на смерть и на то, что постигается только за ее пределами, произвольно маркируется культурой как отсутствующий и с необходимостью подлежит забвению. Возникает бесконечная серия, аналогичная работе простейшего реле, создающего примитивный двоичный код: 1/0. Парадокс этого языка состоит в том, что второй член оппозиции (ноль) намеренно подвергается стиранию, забвению, он всячески исключается из знаковых отношений языка и из ценностно-значимостных отношений культуры[5].

К чему приводит такое изгнание негативного компонента (отсутствия-смерти-смысла) из языка и культуры? И какой эффект производит его осознанное возвращение туда? Практически любая сфера культуры может снабдить нас материалом, свидетельствующем о необходимости дихотомии «запрет-нарушение запрета» для поддержания социальной системы[6].

Рассмотрение культуры как системы ценностей, призванных отказать смерти в реальности ее для индивида ведет, во-первых, к релятивизации всех ценностей, о которой, собственно, и говорил Ф. Ницше. Ценности, которые перестают соотноситься с осознанием необходимости их поддержания для бытия человека, лишаются своего смысла. То же самое можно заметить и в феномене «автоматизации» человеческого восприятия (применительно к сфере литературы, например, об этом впервые заговорили русские формалисты). Именно с этим процессом связано, по нашему мнению, некритичное восприятие идеологического дискурса, а также контролируемость и манипулируемость сознания человека со стороны масс-медиа, власти и многих других, которых Г. Маркузе называл «поставщиками смерти» (6).

Отказ от нормативного языка, поэтизация и искажение претендующих на логичность синтаксических структур и систематизированной лексики как попытка создания особого типа философствования – проект, который пытались реализовать, например, С. Кьеркегор и Ф. Ницше (чьи телесные практики по известным причинам не могли быть включены в культурную среду, т.е. семиотизированы). У С. Кьеркегора только намечается остранение культурных значимостей в непосредственно прилегающую к телу интимную сферу «кабинета» (см. 8); тело т.о. освобождается от экономии смерти, от окультуренной эротической составляющей (что чутко воспринимали современники философа, если судить по карикатурам, приведенным в книге В. Подороги).

Ф. Ницше же пытался восстановить в правах тело не только через включение его в природный ландшафт, но и путем осмысления этого ландшафта как части собственного тела. Тело у Ницше раздвигает рамки кьеркегоровского «кабинета» и обретает космическое измерение.

Но только ли в подобном «философско-жизненном» проекте смерть-отсутствие-смысл занимает свое равнозначное положение в бытии человека благодаря расширению рамок тела? Конкретные исследования, посвященные этому вопросу, переносят нас в несколько неожиданную сферу, а именно, в зону «техно-музыки».

Вот что пишет немецкий исследователь Б. Херцогенраф: «В единстве рэйверов субъект функционирует не как идентичность, но как часть большей системы, часть машины. Должно быть отмечено, однако, что это единство не структурировано фаллическим означающим, Богом или Фюрером. Некоторые критики показали, что ритмическая структура техно имеет некоторые подобия с фашистской марш-мьюзик. Как «пустое означающее» техно может быть «нейтрально», но опасность состоит в том, что это означающее может быть «заполнено» левой или правой идеологией. В «обществе рэйва» индивидуум теряет себя, и он ищет непрерывности в этот момент разрушения. Однако, эта непрерывность – не есть некая продолжительность, но нечто из ритма, ритма бесконечного колебания между Я и 0 (то есть: единицей и нолем, Я и Другим, fort и da), машинным и примитивно/духовным» (10). Основываясь на серьезном анализе феномена техно, проведенном Б. Херцогенрафом, мы можем здесь лишь наметить несколько параллелей между «машинной музыкой», основанной на простейшем ритме (1/0 или его усложненных вариантах), и другими областями человеческой деятельности, в т.ч. и языком.

Неожиданно интересным в этом контексте может показаться увлечение «машинностью» и магической функцией языка многих русских авангардистов начала ХХ века. Так, Д.И. Хармса чрезвычайно занимала проблема т.н. «словесных автоматов», к числу которых он относил молитвы, заговоры, обрядовые песни и подобные им жанры народного или боговдохновенного творчества (см. напр. 11).

Так или иначе, но и феномен техно, и магико-поэтическая функция языка очевидно связаны с простейшим бинарным кодом, лежащем у самых истоков освоения языка ребенком, да и самого происхождения языка (см. 9). Кроме того, у этих на первый взгляд несходных явлений прослеживается ряд генетических и структурных сходств, требующих дальнейшего исследования. Но вернемся к проблеме языка и личности.

Итак, язык предлагает человеку возможность сохранения собственной личности, своего «Я» в поле самого языка (тонко сочетающего анонимность, исходную пустоту дейктического знака местоимения и абсолютную изначальность равно как и невозможность исчезновения, «не-алиби» говорящего в поле языка). Но возможность, основанную на подмене терминов, иллюзорную, поскольку через простейший первичный языковой механизм – 1/0 – заставляет говорящего «забыть» о Другом, поместить его в поле исчезновения и утвердить собственное «Я» как абсолютную ценность. Наша современность постоянно дает понять, что многие – осознанно или бессознательно – пытаются выбрать иные пути, иной, более критичный по отношению к ценностно-нормативному аспекту культуры способ существования. Будь то увлечение техно-музыкой, повальная страсть к «анонимной» массовой литературе или другим продуктам «индустрии развлечений», феномен спортивного фанатизма или интерес к маргинальным субкультурам и прочим подобным явлениям, они на наш взгляд свидетельствуют о следующем.

Во-первых, о необходимости для человека периодически отвлекаться от культурных норм и ценностей, релятивизировать их в поле «карнавала», где начинают действовать архаические механизмы мышления, примитивный и в буквальном смысле «доступный ребенку» способ коммуникации (1/0, fort|da – в терминах З. Фрейда), в котором обе составляющие оппозиции «присутствие/отсутствие» амбивалентны, т.е. одинаково реальны и важны.

Во-вторых, о важности того факта (подробно рассмотренного философами франкфуртской школы неомарксизма, равно как и многими постструктуралистами), что любая создаваемая властью идеология в своем пределе направлена на овладение и подчинение человеческого тела, поскольку, как показывает печальный исторический опыт не только лишь ХХ века, человеческую душу подчинить сравнительно просто. В идеале – и это было актуально еще для XIX и начала XX века – основой и фундаментом человеческого бытия является Дух, стремление к совершенству как нравственному, душевному, так и физическому, телесному. Но действительность показывает, что последним оплотом человечности – по крайней мере, В Европе и США – осталось тело. Бессмысленно протестовать против такого отношения к телесности, которое включает человека в намеренно зауженный контекст Машины; его утверждала европейская рационалистическая философия еще со времен Декарта. Но анализ языка, изменение точки зрения на него в духе философии М. Хайдеггера (как один из вариантов) позволяет нам приблизиться к разгадке логики отношений между людьми и возможности изменить эти отношения в сторону любви и взаимопонимания.

Библиография:

1.   Р. Барт. Избранные работы: Семиотика: Поэтика. Пер. с фр. / Сост., общ. ред. и вступ. ст. Г. К. Косикова. – М.: Прогресс, 1989

2.   Э. Бенвенист. Общая лингвистика. – Благовещенск: БГК им. И.А. Бодуэна де Куртене, 2000

3.   И.М. Быховская. «Homo somatikos»: аксиология человеческого тела. – М.: Эдиториал УРСС, 2000

4.   Ж. Делез. Критика и клиника. – М.:Ad Marginem, 2002

5.   Ж. Деррида. Эссе об имени. Пер. с франц. Н.А. Шматко. – СПб.: Алетейя, 1998

6.   Г. Маркузе. Эрос и цивилизация. – Киев: «ИСА», 1995

7.     Психоаналитические термины и понятия: Словарь/Под ред. Б. Э. Мура и Б. Д. Фаина/ Пер. с англ. А.М. Боковикова, И.Б. Гриншпуна, А. Фильца. – М.: Независимая фирма «Класс», 2000

8.   В. Подорога. Метафизика ландшафта. Коммуникативные стратегии в философской культуре XIX-XX вв. – М.: Наука, 1993

9.     Д. Трунов. Экзистенциальная функция магического и поэтического мышления. (dmitry@mail.perm.ru )

10. Б. Херцогенраф. Остановить производство смысла: «Е*ать их и их закон», 2000 (http://www.highbook.narod.ru/)

11. М. Ямпольский. Беспамятство как исток (читая Хармса). – М.: НЛО, 1999

12. Lacan, Jacques. Ecrits. A Selection. Trans. A. Sheridan. New York: Norton, 1977.

13. Lacan, Jacques. The Seminar of Jacques Lacan Book II: The Ego in Freud's Theory and in the Technique of Psycho-Analysis 1954-55. Trans. S. Tomaselli. Cambridge: Cambridge UP, 1988

[1] Е.Ю.Артемова «Культура России глазами посетивших ее французов», с.22

[2] «Вольтер и России», с.32

[3] Ш.Массон «Секретные записки о России времен царствования Екатерины II и ПавлаI», с.48

[4] Там же, с.51

[5] «Вольтер и Россия», с.33

[6] Там же, с.36