Сначала о том, что такое typos. Его значения могут быть, например, следующими: удар; знак, след, отпечаток (перстня), оттиск, резное изображение; форма, образец, тип; очерк, очертание, общий вид. Глагол typoo значит придавать форму, образовывать. А глагол typto, от которого они и происходят, значит просто бить, ударять. Подразумеваются те материальные соприкосновения одного предмета с другим, в результате которых на одном из них остается вмятина, отпечаток.

1. Образ typos'a фигурирует в двух популярных метафорах греческой философии: в метафоре восковой дощечки для письма, на которой возникают изображения букв, и в метафоре оттиска, оставляемой печаткой-перстнем на воске. Об этой метафоре в свое время писал Ортега-и-Гассет в статье под названием «Две великие метафоры», посвященной двухсотлетию со дня рождения Канта. Он говорит, что метафора оттиска на восковой дощечке в высшей степени свойственна античности, т.к для нее отношения между человеком и воспринимаемым им объектом аналогичны отношениям между двумя физическими предметами, один из которых при соприкосновении с другим оставляет на нем свой отпечаток. При таком подходе, говорит Ортега, роль субъекта ущемлена, материальное и нематериальное – воспринимающая душа – уравниваются. «Для античного человека «быть» значит пребывать среди множества других вещей, являясь одним из множества предметов, погруженных в «море бытия». В античном представлении «Я» не играет большой роли, это лишь маленькое зеркало, в котором отражаются очертания сущего».

Возрождение, говорит Ортега, обратило отношения субъекта и объекта. На смену метафоре печати и восковой дощечки приходит метафора сосуда и его содержимого. Здесь душа – это не восковая дощечка, на которой отпечатываются образы вещей, а некий сосуд, в котором содержатся идеи и образы до того, как сознание "включается" в общение с миром. Ортега так охарактеризовал эту метафору: "Вещи не входят в сознание извне, они содержатся в нем как идеи". Метафора сосуда и содержимого подготавливает появление субъективизма Нового времени с его недоверием к внешнему миру и опорой на собственный разум как на единственную достоверность.

Так, широкими мазками, противопоставляя две метафоры, Ортега характеризует целые эпохи. Можно заметить, что в данном случае расширенная интерпретация метафоры оказывается весьма ненадежным методом для описания разных периодов европейской «истории духа».

2. Действительно, метафора восковой дощечки, где под дощечкой понимаются ум или душа, а под оттиском печати – впечатления и ощущения, была очень популярна в античности. Однако не менее популярна она была и впоследствии. В средневековье она фигурирует как tabula rasa, например, у Альберта Великого (трактат О душе, III, 2,17), затем как tabula abrasa (т.е. табличка отскобленная) у Фрэнсиса Бэкона (Великое Восстановление Наук, Роспись сочинения) и, наконец, как знаменитая tabula rasa у Локка (Опыт о человеческом разуме, II, 1,2).

Локк в своем сочинении "Опыты о человеческом разуме" говорит: "Мы предполагаем, что наша душа есть, если так можно выразиться, как бы tabula rasa, на которой ничего не написано, свободная совершенно от всяких идей; но каким образом она ими снабжается? Откуда получает она весь материал разума и познания? На это я отвечаю одним словом: из опыта, на котором основывается все наше знание".

Против Локка выступил Лейбниц (1646-1715), который защищал наличие у человека врожденных идей, независимых от опыта и, наоборот, помогающих обрабатывать данные опыта. Для описания этого Лейбниц использует другую метафору: "я бы скорее воспользовался сравнением души с куском мрамора, имеющего жилки. Если в камне существуют жилки, которые намечают фигуру Геркулеса предпочтительно перед другими фигурами, этот камень будет более определен, и Геркулес будет ему в некотором роде врожден, хотя нужна работа, чтобы открыть эти жилки и отчистить их политурой, устраняя все, что препятствует им обнаружиться. Точно также и идеи, и истины нам врождены – их нужно только обнаружить в собственной душе».

Но метафора статуи в глыбе мрамора не приобрела такой популярности в философии, как восковая дощечка с оттисками. Фрейд в своих работах о бессознательном постоянно употребляет метафору отпечатка на поверхности – например, в «Заметках о «вечном блокноте» в «Психоаналитических этюдах». В определенном смысле можно сказать, что вся грамматология Деррида основана на этой метафоре.

3. Как видим, метафора отпечатков обслуживает разные концепции – впрочем, и в античности она понималась далеко не однозначно. Можно сказать, что отношение к этой метафоре и использование образа typos'a обозначило водораздел между двумя крупнейшими традициями античности – платонизмом и (хочется сказать, всеми остальными) т.н. сенсуализмом, в определенном смысле включающем и Аристотеля. Обратимся сначала к тем, кого в школьной истории философии называют атомистами и сенсуалистами.

По Демокриту, человек воспринимает не сам предмет, а исходящий от него поток мельчайших материальных частиц (атомов), формирующих различные отпечатки в среде. Объясняя феномен зрения, Демокрит говорит: отражение не прямо возникает в зрачке, но воздух, лежащий между глазом и видимым предметом, получает отпечаток, сдавливаясь видимым и видящим. Демокрит сравнивает образование отпечатков в воздухе с деланием отпечатков на воске. (Democr. Test. fr. 135).

Последователь Аристотеля Феофраст критикует это воззрение: нелепо принимать отпечатки в воздухе. Раз уж мы сравниваем процесс зрения с отпечатыванием на воске, следует, чтобы отпечатываемое (тюпоменон) имело плотность и не рассеивалось -- и уж воздух подходит для этого меньше всего. Т.о. Феофраст критикует Демокрита за то, что тот не строго следует своей же метафоре -- для него важна, т ск., сама идея отпечатка, но структурно метафора и концепция не являются полной аналогией.

По той же причине последующие философы критикуют стоиков, по мнению которых впечатление (phantasia) – это некий отпечаток (typosis) в душе от реальных вещей. Клеанф утверждал, что впечатление в душе – это отпечаток в смысле выемки и выпуклости, как от печати на воске; здесь отпечаток понимается в абсолютно буквальном смысле (Фр. 484. Секст Эмпирик Против ученых VII 228). Не все стоики были столь натуралистичны, но все признавали, что впечатление есть некий отпечаток в душе. И здесь, как Феофраст Демокрита, философы критикуют стоиков относительно субстанции, воспринимающей отпечаток. Дело в том, что для стоиков душа материальна и она есть тончайшая пневма или некое испарение. Если это так, говорит Секст Эмпирик, «то в ней нельзя будет помыслить отпечаток, ни в смысле выпуклостей и углублений, как на печатях, ни в смысле некоторой чудесной изменчивости» (Пирроновы полож. II 70). Ему вторит Плутарх: «Но ведь природа души у них – испарение, на котором трудно сделать отпечаток, поскольку оно разреженно, и невозможно сохранить полученный отпечаток. … Однако стоики настолько невнимательны к своим словам, что определяют «общие представления» как своего рода сохранившиеся мысли (ноэсейс) и воспоминания, представляющие собой прочные и устойчивые отпечатки, а знания надляют полной неизменностью как неколебимые и прочные – и после всего этого делают основой подобных вещей субстанцию постоянно движущуюся и текучую» (Плутарх Об общих представлениях 47).

Таким образом, здесь метафора тоже не работает полностью, поскольку воспринимающая субстанция совсем не подходит для восприятия и сохранения отпечатков.

4. По-другому подходит к этой метафоре Аристотель.

Во-первых, душа для него не материальна, хотя обязательна сопряжена с телом – душа, как он говорит, это энтелехия, то есть суть бытия естественного тела, которое в самом себе имеет начало движения и покоя. И вот тут, определяя сущность души и ее отношения к телу, он использует знакомую нам метафору: «Не следует спрашивать, есть ли душа и тело нечто единое, как не следует спрашивать это ни относительно воска и отпечатка на нем, ни вообще относительно любой материи и того, материя чего она есть». (De anim. 412b4-9). Здесь, как видим, наша метафора используется совсем для другого и по-другому. Воск и отпечаток на нем – это нечто единое; отпечатка без воска, как формы без материи, не существует. Отношения отпечатка и воспринимающей субстанции оборачиваются: здесь отпечатком оказывается сама душа как сущностная форма. Но далее, используя все ту же метафору, Аристотель делает новый поворот.

«Любое чувство – это то, что способно ощущать формы ощущаемого без его материи, как воск принимает отпечаток перстня без железа или золота» (424a19). Здесь воск – это снова, как и у стоиков, душа, но поскольку у Аристотеля она не материальна, он подчеркивает другие свойства воска – его способность принимать не материю, а форму. Неважно, из чего сделан перстень, из золота или из железа – воск воспримет не материал, а то, что вырезано на перстне, то есть чекан, образ, форму. Так же и душа -- сама будучи нематериальной, она воспринимает не материальные отпечатки, а формы –« логосы» – вещей.

Рассуждая о памяти, Аристотель снова использует метафору восковой дощечки. Как можно помнить отсутствующее?-- спрашивает он. И отвечает: Ясно, что нужно мыслить возникающее в душе как некое изображение, картину (zwgr£fhm£ ti), возникающую словно отпечаток ощущения, как нечто отпечатываемое перстнем. (De memor. 450a25-b7). Однако это не материальный отпечаток, как у стоиков, а «как бы отпечаток», а память – это лишь способность, а не субстанция. Продолжая метафору с воском, Аристотель говорит, что отпечатки не возникают ни в слишком подвижном ни в слишком твердом. Поэтому младенцы и старики беспамятны -- у первых представления не остаются в душе из-за ее подвижности, у вторых не схватываются из-за ее окаменелости (склеротета).

Использует он и метафору дощечки для письма, сравнивая ум, который есть только потенция мышления, с дощечкой для письма, на которой ничего еще не написано (429b30).

Итак, Аристотель использует нашу метафору гораздо более изобретательно, чем Демокрит и стоики, и работает она у него в зависимости от контекста.

5. Платон, разумеется, не менее, чем Аристотель, изощрен в употреблении метафор. В диалоге «Теэтет» он тоже употребляет метафору души как восковой дощечки (Теэтет, 191с-194в), но контекст у него несколько иной: он рассуждает о том, что такое знание. Сократ говорит Теэтету: «вообрази, что в наших душах есть восковая дощечка; у кого-то она побольше, у кого-то поменьше, у одного из более чистого воска, у другого - из более грязного или у некоторых он более жесткий, а у других помягче, но есть у кого и в меру. Скажем теперь, что это дар матери Муз Мнемосины, и, подкладывая его под наши ощущения и мысли, мы делаем в нем оттиск того, что хотим запомнить из виденного, слышанного или самими нами придуманного, как бы оставляя на нем отпечатки перстней. И то, что застывает в этом воске, мы помним и знаем, пока сохраняется изображение этого, когда же оно стирается или нет уже места для новых отпечатков, тогда мы забываем и больше уже не знаем...»

Здесь восковая дощечка – это способность памяти, дар Мнемосины, и она у всех разная (это как и у Аристотеля, но тот говорит о возрасте, а Платон об индивидуальных особенностях). Однако дальше метафора развивается по-другому. Сначала собеседники признают, что истинное мнение получается тогда, когда человек сличает отпечатки, знаки в памяти со своими реальными ощущениями, и если они совпадают, то это и есть истинное мнение. Однако бывают и другие случаи: например, в душе есть знак числа 12 – что же, если человека, имеющего такой отпечаток, спросить, сколько будет семь плюс пять, всякий ли ответит правильно? Нет, отвечает Теэтет, клянусь Зевсом, многие скажут, что одиннадцать. Получается, что отпечатки в памяти ничего не дают для знания или хотя бы истинного мнения – они просто отпечатки. Более того, дальше Сократ откровенно смеется над своим уподоблением, называя восковую дощечку «смехотворным и неведомо каким восковым сооружением».

Истинное знание, как и подлинная память, не нуждаются в отпечатках. Это Платон провозглашает и в знаменитом мифе об изобретении письменности в «Федре». Письменность, считает он, расслабляет человека, он перестает упражняться и пользуется готовыми отпечатками. «Веря в написанное, мы доверяемся тому, что идет снаружи, чужим отпечаткам (allotrion typon), а не тому, что есть внутри нас»: письменность -- это средство не для памяти, а для припоминания. Мы видим, что отпечатки не пользуются доверием Платона. Это доказывается еще одним случаем употребления метафоры typos'a.

Он говорит об отпечатках, когда рассуждает в Тимее о трех родах сущего: один – это как бы отец, чекан, образец, исходная форма, второй, сын – отпечаток этой формы, а третий род, мать – субстанция, принимающая этот отпечаток. Она странная и неуловимая, она кормилица и восприемница всего, она не имеет собственной формы и вида и существует только в других формах, но не сама по себе. Это то, что Платон называет в Тимее хорой и что потом Аристотель назовет хюлэ – материей. Именно материя существует исключительно в отпечатках -- в этом ее сущность, если можно в данном случае говорить о сущности. Так метафора typos'a оказывается центральной в основных, базовых философских построениях Платона.

И вот тут надо обратить внимание на то, как употребляется слово typos у Платона. Он, конечно, использует его и в значении отпечатка – но достаточно редко, например, в Теэтете он для обозначения отпечатка чаще использует слово «знак», semeion. А вот в Государстве он практически везде употребляет typos в значении чекана, образца (RESP.383a2-5, 383C6-7, 387C10, 398B3, 398D5, 402D3, 403E1, 412в2-3, 443и7-с2). Здесь typos'aми оказываются те общие принципы, которые он описывает, рассказывая, каким должно быть, например, воспитание, словесное искусство или само государство. Эти typos'ы-образцы у него практически всегда оказываются метафорами – мифами, которые он сам придумывает, поскольку, как он постоянно подчеркивает, об этих первопринципах очень трудно говорить прямо – только образ поможет приблизить нас к пониманию typos'a как образца.

6. Еще дальше, если можно так сказать, идет в интерпретации typos'a Плотин. Он достаточно часто использует метафору отпечатка на воске и всегда ее, т.ск., разоблачает. Говоря о чувственном восприятии и памяти (IV 6 1), он настаивает на том, что это не отпечатки в душе, используя при этом образ из Аристотеля. Аристотель говорит, что если предмет положить прямо на глаз, глаз ничего не увидит, необходима дистанция (лицом к лицу лица не увидать). Этот образ, считает Плотин, можно перенести (метаферейн, то есть используя метафору) на чувственные восприятия души: если она воспринимает отпечатки в себе же самой, то где здесь будет зритель и где зримое? Или, другими словами: может ли воск увидеть отпечаток на самом себе? Реальность вещей исчезает – что, вобщем-то, справедливо для Демокрита, Локка, Канта, которые говорят, что мы видим отнюдь не сами вещи, а что-то другое.

Необходима дистанция, говорит Плотин. И это дистанция между воспринимающими и самими вещами, а не отпечатками. Когда мы видим небо, мы видим именно небо, а не его отпечаток. Другой вопрос, что зримое небо, как и вообще все зримое – это реальные отпечатки в материи реальных же образцов, чеканов, которые не-материальны. Typos'ы-отпечатки являются сущностью только материи, природы. Typos'ы-образцы возникают не снаружи, а, наоборот, в мире ума, где typos – это не отпечаток, а чекан. Имея в себе эти образцы, душа воспринимает все, поэтому чувственное восприятие – это отнюдь не отпечатки, а энергии, связанные с тем, что врождено душе. Впечатления в душе, говорит Плотин, не имеют величины, они не как отпечатки на воске, они ноэтичны. (IV 3 26 30-331). «Ощущающая сила души не от чувственного, но скорее от врожденных в живом существе typos'ов: а это умное; так что ощущение внешнее есть эйдол (призрак) того, которое более истинное, по сути сущее, бесстрастное созерцание самих эйдосов (Enn. I 1 7).

Таким образом, значение слово typos у Плотина, как и у Платона, тяготеет к обозначению образца. Но при этом Плотину приходится объяснять, когда он говорит об истинных typos'aх, т.е образцах, а когда об отпечатках. Поэтому для разграничения он очень часто использует слово архетип, которое обозначает первичные образцы, первообразы, в отличие от typos'a, остающегося отпечатком. При этом важно, что отпечатки в этом мире не похожи на сами архетипы, их сходство не внешнее, но по сущности. Так, говоря о добродетели, Плотин говорит, что в ноэтическом мире это нечто другое: «архетип добродетели не является добродетелью. Подобие должно быть понятно другим способом. Мы не должны требовать сходный вид, но скорее другой, т.к. подобие устанавливается через другое» (I 2 2). Таким образом, отношения архетипа и typos'a – в отличие от отпечатка на воске, это не подобие и подражание, а, скорее, метафора.

Выводы

Можно сказать, что у сенсуалистов метонимическое отношение к реальности: мы соприкасаемся материально. Метонимическое восприятие реальности осуществляет значение typos'a как отпечатка, от тюпто, бить, ударять, т.е. непосредственно соприкасаться.

У платоников – метафорическое отношение к реальности. Мы воспринимаем не отпечатки и не формы, а сами вещи, которые однако есть лишь эйдолы, метафоры первичных typos'ов-архетипов.

Так определенное использование метафоры typos'a оказывается знаком принадлежности к той или иной философской школе, так понимание этой метафоры разграничивает основные пути греческой философии.