Внимание: данный текст защищён авторским правом и предназначен только для частного ознакомления. Его распространение, копирование, дальнейшая пересылка и сохранение на жёстком диске компьютеров общего пользования запрещено правообладателем.

Монография посвящена исследованию значения античной литературы как образовательного единства философии, гуманитарных наук и художественного творчества для формирования системного восприятия литературы в важнейшие эпохи развития европейской кульутры. Специально исследуются творческие аспекты гуманитарного языка и теоретического мышления, понимание литературной образованностью историзма до нового времени, конструктивная роль системности в художественном открытии. "Система", как и "жанр" понимается в историческом единстве субъективно-перволичного и объективно-конструктивного функционирования этой категории. Историческая изменчивость гуманитарной терминологии связывается в монографии с теорией и практикой поэтики в различные эпохи, с созидательными возможностями методологической рефлексии. Монография показывает, что теория литературы не является просто оптимальным языком описания наличной суммы вошедших в оборот произведений, но может "опережать" литературу как открытая возможность творческого понимания слова.

20 а.л.

От автора

Введение

Глава 1.

(1) Античная типология сюжетосложения как начало системности литературы

(2) Начальное установление системности литературы в риторическом отношении к слову

(3) Формирование системного изучения предмета в риторической литературе

(4) Риторическая культура и историзм исследования природы

(5) Античное произведение как школа образной системности

(6) Творческие истоки научного языка

Глава 2

(1) Основание рационализма во внутренней структуре прозы и историческое измерение метафоры в рационализме.

(2) Гносеологические ограничения рационализма в системном содержании "идеи"

(3) Эллинистическая литература как пропилеи христианства

Глава 3

(1) Открытие языка как самопознание рационализма

(2) Имплицитная поэтика как самоактуализация античной традиции

(3) Образные границы поэтики в культуре

(4) Возникновение образного слова как жизненное проявление античной системы литературы

(5) Поздневизантийский экфрасис как модель историзма

(6) Античная просопопея в традиции европейской образованности

(7) Взгляд на античность изнутри системы

(8) Память о поэтике в системе литературы, исходящая из оснований самой поэтики

Глава 4

(1) Утопические аспекты антикизирующего системосозидания литературы

(2) Счастье как основание гуманитарного знания

(3) Античная системность в литературном опыте

(4) Романтическое антикоперниканство и античный тип рационализма

(5) Классическая "форма" внутри неклассического "образа"

(6) Классическая и неклассическая интерпретация "произведения"

(7) Реализм и идея историзма

Глава 5

(1) Работа герменевтики одновременно в плоскости античности и актуальной современности

(2) Традиции образа и смысл понятия "художественный мир"

(3) Мера системности в восходящих к античности способах мышления "политии" и "икономии"

(4) Духовная литература как антикизирование образа

(5) Актуальные возможности поэтики как системы

Заключение

Введение 

Задачи монографии. Монография "Античные основания системного изучения литературы" представляет собою опыт применения комплексного метода, анализа микроуровня судьбы научной речи и макроуровня образования культурных концептов эпохи и литературы как самопознания, для решения вопроса о самой природе обобщения в теории литературы, и о начальных интуициях словесного познания. Для этого в рамках монографии предпринято исследование образования античного рационализма в тех аспектах, которые мало исследованы в мировой науке, исследование судьбы античного литературного мышления, его способов выразительности как путей мысли в византийской, новогреческой и в определённых моментах — западноевропейской культуре, при этом ставится вопрос о причинах возникновения самой идеи культуры в определённые моменты литературного развития. Специальное внимание уделяется поэтике не как обобщающей, а как перспективной науке, которая всякий раз реконструируется литературным сознанием эпохи именно ради обретения будущего, при этом раскрываются механизмы приобретения "знания", "мудрости" и "ориентирования в фактах". Для рассматриваемой нами классической культуры известно, скажем что многие христианские богословы были вынуждены заняться богословием, чтобы отразить опасности, ложные ходы мысли, а подвижническая жизнь была не просто "приятнее" для них, но формировала их лучшим образом, и именно поэтому, благодаря "теоретической" памяти подвижничества, довольно легко они писали большие тома. Архаическая мудрость — принадлежность избранника, который таков, что продолжает сам избирать мудрость; и в контексте теоретической памяти дела как источника мудрости богословие связывает быстроту ангелов как их основную характеристику с тем, что они суть умы: модель мудрости оказывается знанием об уме и памятью о прямом понимании мироздания.

Цель монографии — преодолеть инерцию языка описания ради восстановления начальных поэтических интуиций как антропологической перспективы и онтологического обоснования мышления. Метод монографии — исследование "большого времени" европейской культуры как реализации действующего слова и логики поэтических форм; работа объединяет методы философской герменевтики и критики, искусствоведения и интегративной теории литературы.

Так или иначе, литература не сводится к определённому набору беллетристических произведений, в неё входит рецепция поэзии и критика, художественное и научное осмысление литературы, поэтика и риторика, эстетика (учение об отношении природы и искусства, восприятия и факта) и общая теория литературы (учение о применении философского языка к пониманию конечного смысла художественного творчества). Как раз "системное изучение литературы" — это понимание литературы как принципа образованности, знание оснований комментария и отбора, высвеченного теорией. В монографии предпринимается попытка отметить начальную точку, в которой образовалось само понятие "литература", и от неё прочертить те перспективные возможности, которые подразумевала литература в разные эпохи для человеческого самосознания, ту программу будущего, которую она предлагала. Монография ставит целью показать память "учёной литературы" эллинистического типа в строении позднейших литератур, их ценностном составе, в начальных гносеологических интуициях художественного познания. Одновременно с этим монография должна уточнить границы интерпретации древних текстов, границы как по законам сохранения риторического слова и его герменевтики, для которого реальное открытие становится основанием художественного самосознания, так и по законам поэтического учреждения философского суждения в контексте классической культуры как "политии" и "икономии" жизнестроительного смысла.

Контекст монографии. Монография посвящена методологическим подходам к разработке средствами теории литературы в пограничном соединении научного и художественного познания парадигмы художественной целостности. На современном этапе одной из важнейших установок теории литературы, чтобы она не была сведена к автономному существованию какой-либо из дисциплин, таких как поэтика или наоборот социология литературы, должно стать историческое рассмотрение судьбы самой мысли о литературе. То есть теория литературы должна быть и теорией словесности, и теорией книжности, всегда имея в виду эти параметры "словесности" и "книжности" в своих обобщениях. Нужен анализ устройства комментаторской, риторической и поэтической терминологии, в которой из истории существования художественной формы извлекается смысл. Соответственно учёная литература эллинизма понимается как пропилеи проповеди, сопоставляется общая грамматика и философская рецепция литературы во вновь возникающих жанровых формах.

При рассмотрении словесного искусства центральным понятием может стать память слова, как сохранение в слове объективной характеристики предмета и субъективного описания состояния предмета и отношения к нему. Память слова есть сохранение древних смыслов в слове, переданном через жанр, и она наблюдается и в беллетристике, и в научных и идейных текстах; и для того, чтобы понять, как это становится действительным, необходимо исследовать логику самого классического рационализма в культуре. Так становится возможно показать и возникновение эпохальных идей, возникновение художественных эпох и мысли о предназначении эпохи, причём в каждом случае происходят определённые смысловые метаморфозы в понимании форм и идей.

Современный кризис образцов и парадигм проявляется прежде всего в забвении того, какова первая прагматика этих парадигм — обеспечить единство восприятия мира, прежде всего в систематическом постижении, а не в начальном восприятии. Это единство проявляется в строении книжности как образованности — её свойства нужны прежде всего для книжников, но они же становятся символом связности познания. При этом должны изучаться принципы формирования канона в различные эпохи, начиная с тех принципов отбора поэтико-риторических образцов, "литературы расцвета" (в том числе экономического расцвета Афин) которые создала античность. Для этого необходимо изучать смысл грамматического мышления, согласно доминирующей в наши дни тенденции в классической филологии, как мышления конститутивного для основного уровня культуры. Классическая филология ставит целью всегда реконструкцию всех уровней, начиная от реконструкции произношения; и теории литературы предстоит выяснить, какова начальная оптика этой критики. Это позволит уяснить отношение книжности и гуманистической традиции вплоть до наших дней.

Рассмотрение смены художественных эпох не может не учитывать законы формирования исторического сознания в европейской культуре как особого баланса наук и знаний, и соответственно понимание судьбы человека как отношения его "занятий", а не амплуа. Понимание рационалистических предпосылок возможности возникновения и изменения канона и на микро- и на макроуровне в ходе многовекового развития европейской литературы позволит уточнить характеристики Ренессанса, барокко, Просвещения. Понимание структуры античного литературного мышления открывает историческое и творческое измерение рационализма, конструктивные следствия для памяти культуры и состояния теоретического знания эллинистического философского типа "политии", наследие христианского богослужебного рационализма в европейской культуре, в открытиях художественной мысли, пути греческой культуры как тайного существования формы теоретического отношения к словесности, судьбы пластического и экфрастического начала в европейских жанрах и действие этих начал в понимании теории и в понимании истории, отношение научного исследования и научной истории в контексте литературных практик.

Практически должна исследоваться филология как система статусов литературных и теоретических явлений. Поможет этому история классической филологии, её приоритетов, методов, механизмов реконструкции в ней творческой памяти с их ограничениями. Например, как ответить на вопрос, что есть критический аппарат, символизирующий культурные возможности тяжкого филологического труда — комментарий, или оптика, или интеллектуальное упражнение? Как книжность (занимающие первый план литературного мышления приоритеты чтения, а уже не приоритеты творчества, на что претендовала древность и не меньше средние века, при всей "каноничности" последних) становится обратной стороной гуманизма? Рецепция эксегетики, особенности гомилетики богослужебной поэзии, её поэтики и строения как практики мысли становятся важнейшими вопросами, определяющими конструктивный состав гуманитарной мысли.

История как основа самосознания — довольно поздняя идея, прежде всего потому, что это идея особого баланса наук и знаний, и соответственно понимание судьбы человека как отношения его "занятий", а не масок уже. Исторические категории тогда символизируют творческие основания мировоззрения. Знаковым для нового времени может оказаться такой предствитель прежней традиции, как Никодим Святогорец — его расширение канона за счёт дополнительных "барочных" традиций: например, он употребляет выражение не скудельный сосуд (библейская идиома, обычная для прежней богословской традиция), а скудельная статуя. Много античных и "статуарных" терминов (поза и позиция, очевидность и раскрытие) отражают память слова уже в условиях нового историзма.

Идея ХХ века, с одной стороны отмена привелегированного места научного языка, который оказывается только одним из способов познания, наравне с мифом, интуицией, искусством и проч., а с другой стороны аксиология истории, должна подразумевать определённый способ полагания смысла внутри самого культурно-образовательного проекта европейской культуры. Этот проект сказался с одной стороны в образовании понятия гения (изнутри обычного строя творческо-мыслительной работы) как понятия полностью теоретического, но координированного с историческим моментом искусства, воздействием на чувства особого его момента, а с другой стороны в законах прозы как законах оценки прошлого как актуального момента; повествования, как раскрытия этой самооценивающей актуальности средствами риторики искусства. Открытие статичности цивилизаций и эпох при этом оказывается открытием определённой позиции созерцания, неизменность которой при определённых условиях отвечает неизменности языка познания и традиционности самого познания, и в филологическом плане — определённого тропологического мышления, оперирующего понятиями, названиями и видами искусства и типами научного самоопределения, способного к утверждению художественного открытия. Как раз поиск этого филологического плана — задача всех разделов монографии.

Состав монографии. В первой главе монографии ставится вопрос о реконструкции изначального отношения к словесному искусству в античном рационализме, отличающемся от наших представлений и о "фольклоре", и об "античной литературе"; об универсальном концепте "мнения" как ключевом для восприятия литературы и о природе эллинистической литературы как особом соотношении идеального и реального, идеи и практики, проявляющимся и в античном типе софистического и научно-филологического спора. Данный метод реконструкции ставит целью не столько феноменологию литературы, сколько обретение начальных оснований поэтики. Тогда и возможно понимание консервативности и изменчивости искусства как устойчивости в созидании теоретического учреждения понимания, созидании жанровой образности, изменчивость чего определяется философско-жизнестроительной ситуацией.

Вторая глава показывает, что реконструированная поэтика помогает понять природу самого искусства поэзии в европейской цивилизации. Это рассматривается на примере понимания фигур речи в классической греческой словесности позднейшей культурой, на примере фигурального значения терминологии поэтики, на примере изучения комментаторского описания античного типа (включая биографическое) и его поэтической программы, особого типа — не привычного нам герменевтического взаимодействия, а одностороннего (атрибутивного) действия описания на представление реальности, что определило и богословскую и проповедническую проблематику христианской эпохи. Исследование этой "научной драмы" помогает понять пути межкультурного общения в европейской цивилизации, но также объяснить смещения в понимании "поэтического" и "прозаического". Также в этой главе показывается конститутивная роль античного рационализма для образования аллегорически-фигурального мышления в средневековой культуре, что позволяет глубже понять в сравнении особые смысловые метаморфозы поздневизантийской и итальянско-возрожденческой культур, обычно не учитываемые исследователями, особый тип наглядного историзма, выраженного в художественном слове. Искусство поэзии как "искусство любви" рассматривается как историческая конструктивная модель знания словесности на фоне интеллектуальной культуры ХХ века.

Третья глава рассматривает микроуровень поэтики, прежде всего на примере византийской богослужебной поэзии, с её особым онтологическим статусом (слова как текста и текста как знания) как особой феноменологии литературного языка, как произведения открытия словом. Это рассмотрение открывает по-новому отношение философии и "свободных" искусств, роль философского мышления заката средневековья как особой внутренне-комментаторской программы, распад которой привёл на Западе к становлению новой философии и науки, зиждущейся на определённом типе категориально-качественного мышления, а на греческом востоке — к становлению новых представлений о наглядной выразительности, о концептуальном значении ремесла. Такое различие обосновано начальной категориальностью римской литературы: в римской литературе соревнование с Вергилием обращено вперёд, если есть уже почтение к нему, но обращённое назад, а не вперёд, в смысле будущего роста, как мы привыкли; но более подробное обоснование этого различия в рамках наших методов вряд ли возможно. В контексте такого рассмотрения исследуется миметическое представление жанра, стиля, формы, образа, микроуровень поэтического высказывания и авторства в эпоху господства риторики. Для этого устанавливается, что есть "средний уровень" функционирования культурной ситуации эпохи. При этом особо вычленяются движущие факторы обращения к "среднему уровню" жизнестроительного сознания в памятниках оригинальной мысли, так, только наследием богослужебного рационализма, например, можно объяснить великую смелость Данте в обращении с каноническими текстами, когда например он говорит, что Христос, если бы не умер, дожил бы до 81 года.

Четвёртая глава рассматривает изменчивость концептуального мышления, и следовательно представления о категории системности, и анализирует, из каких моментов складывается новоевропейская и современная системность литературы. На примере понятия (концепта-представления) о счастье в гуманитарном знании рассматривается значение концептуального мышления для самого понятия о литературе, анализируется, каков минимум составляющих новоевропейского историзма, получают онтологическое обоснование как общие, а не функционально-концептуальные, европейские представления о гении, шедевре и творческом слове (поэтическом жесте) в искусстве. Из этого делаются выводы об отношении понятия произведения в литературе и в искусстве и об отношении мысли о реализме и идеи историзма.

Пятая глава показывает, как категория системности работает при рассмотрении типов художественности в литературе различных эпох, формируя само представление об эпохе; и как она является, вопреки расхожему мнению, основанием не обратимости литературы и реальности, а основанием исторической аксиологии. Для этого рассматривается на исторических примерах природа поэтического слова как части исторически значимой речи, и значимость для этого теологической концепции высказывания, как она прочитывается в конфессиональном словесном искусстве. В этой главе говорится об отношении гуманитарного знания и изящных искусств, и об универсальной грамматической модели смысла как существенной для самого новоевропейского рационализма. Рассмотрение современной ситуации в ряде традиций, прежде всего новогреческой, вскрывает и сущность конститутивных для европейской культуре моментов обретения смысла.

В заключении подытоживаются позитивные выводы из античной поэтики, с учётом опыта поэтики ХХ века, ставится вопрос о поэтической антропологии как мере "творчества" и "смысла", о возможности реконструкции миметического субъекта в актуальной философской ситуации. Память формы теоретического мышления, античного рационализма как речевой тактики, а не набора мыслительных приёмов, позволяет поставить на место обычные предрассудки о разрыве статусов научного языка и художественного творчества, особенно учитывая тезис позднего модернизма о "произведении, возникающем в момент чтения", и увидеть так же впереди гуманитарную мысль и теоретическую модальность: если творческое созидание преодолевает рутину, то интеллектуальное созидание просто легко её обгоняет, будучи памятью слова, и понимание этого позволяет уточнить место творческих впечатлений и фактов истории искусства просто исходя из целесообразности интеллектуального усилия, которая окажется и историко-культурной целесообразностью.

В общем и целом, важно то, что стремление к мудрости во все эпохи сохранялось, пусть в превращённых формах, ибо сами шедевры искусства не просто передавали знания, но передавали импульс к познанию, и более того, особую память, позволявшую узнавать и открывать. Это обосновано как трагедийной структурой внутри институционального познания, так и историзмом, как определённым образным (тропологическим или фигуральным) в своей глубинной сути конструированием поэтического открытия. Именно этим оправданы как многочисленные интеллектуальные усилия, огромная работа схоластики для имплицитно передающейся эрудиции читателю Данте, или огромная работа новоевропейского Просвещения для реалистического нахождения интенции отношения к миру. Читатель отдаёт себе отчёт в том, что автор шедевра знает больше него, что он сам не "расшифрует" все намёки, которые и сам автор улавливал, и потому только и подал как намёки, но устойчивая интуиция "персонального" целого, чувство целесообразности произведения, позволяют обретать это знание, сравнивая и видя цель своих сравнений и познавательных усилий.

Это поможет объяснить, почему латынь как литературный язык, поддерживаемый интеллектуальным усилием, считалась в Греции философским языком (такое выражение употреблено русским участником Флорентийского Собора). Об этом же говорит греческий анекдот о патриархе, которому турки дали почитать Фому (Лебедев 2004, 202), а он не смог, ибо не знал латыни, но для турков (явно, конечно, не знавших и греческого языка) это означало его некомпетентность. Если поздняя Византия стремилась ответить на это философским поведением, то дальнейшая восточнохристианская традиция отвечает на это особым космологизмом, таков этический космос барочных греческих авторов или космологическое начало жизнеописания Григория Сковороды, составленного Ковалинским. Как раз это исследование греческой реакции на литературу как предельный опыт, как на опыт реализации философии, раскрывает и многое в становлении категории художественности в европейской литературе. А модель творческого учреждения субъективности позволяет лучше и глубже понять многие антиномии новоевропейского развития идей.

Научным заделом монографии являются статьи автора в научных изданиях и доклады автора на научно-методических семинарах, заседаниях научных обществ, международных и всероссийских конференциях, с 1996 по 2004 год. Также реальной основой создания монографии является текстологическая и переводческая работа автора в исследуемых областях с 1997 по 2004 год.

Возникшие в ХХ веке гуманитарные дисциплины строятся на определённых очень "кратких" принципах, обеспечивших их успех. Само сочетание жизненного успеха, предлагаемого наукой, и успеха самой науки, так как в обоих случаях речь идёт о первоначальном доверии, говорит о том, что этот научный процесс идёт в пределах античных оснований поэтики, для которой культура слова и культивация человека взаимосвязаны. И сами эти дисциплины могут быть описаны античной поэтикой, в свою очередь риторика может уяснить единство гуманитарной науки вообще. Очевидно, что гуманитарное познание может развиваться, а не быть просто традиционным описанием некоторых объектов, именно благодаря общей рабочей установке, поэтико-риторической корреляции природной для человека склонности к познанию и герменевтической работы. Но и традиционное описание зиждется на особом понимании описания как исторически значимой фиксации момента, значимой для определённого типа исторического самосознания. Разделить уровни корреляций, типы творческого и исторического сознания, опираясь на их истоки и очевидные проявления, и является самой несомненной и "вершинной" задачей этой работы.

Двадцатый век, разрабатывавший общегуманитарные проблемы слова в таких контекстах, как поэтический язык, теория символа, границы языка как границы мира, порождающие модели поэтики, альтернативные логики знака и логики высказывания, подводят к коренному вопросу о металогике, соединяющей научное и художественное познание. Для того, чтобы эксплицировать эту металогику, предоставлен только один путь: описание поэтико-риторических основ европейской цивилизации, как они выражены в "памяти слова".

Нужно уяснить, каким образом существует здравый смысл, что всякий раз можно правильно определить вещи, испытывающие становление, правильно отнестись к ним. Это вполне может быть описано языком филологии, и только поспособствует осмысленному становлению этого языка. Язык филологии и язык истории как проекции созидательного мышления человека должны дать отчёт в своих истоках и ориентирах, начальном опыте созерцания, "первых впечатлениях" и первых стимулах.

В практическом плане монография касается следующих тем. Прежде всего это статус античной поэтики: закрытость её для анализа и открытость её возможностей. Исследование этого подразумевает разыскание из области философских возможностей античной поэтики. Литература как мир образованности оказывается первой областью приложения философских интуиций. Миметическое учение о жанре и стилях, как и миметическое учение о форме и образе открывают в своей совокупности учение о субъекте и путь к "поэтической грамматике". Она включает в себя аспект восприятия (от фонетики до семантики) и аспект творения (от семантики до смысла). Если первое исследуется на избранных примерах, неожиданных открытиях, то второе исследуется в плане построения истории самой художественной организацией текста. В рамках этой работы мы не касаемся всех вопросов, связанных с функционированием истории как жанра, хотя всегда нужно иметь в виду, что историография классического типа — это всякий раз новый тип описания единой реальности, то есть непосредственная модель знания, тогда как новоевропейская история есть экзистенция, претендующая быть единственным описанием и истолкованием. Реалистический историзм как "речь вещей", на что направлено познание, дискредитированный в ХХ веке открытием множественности культур, сопоставляется с утраченной альтернативой позднего средневековья — историзмом выразительности вещей; а за инициативой ХХ века раскрывается герменевтическая модель субъектной многонаправленности творческого смысла.

Античная философская поэтика просматривается и в принципах становления и развития позднеантичной и византийской литературы, важности для них системной категории слова и образа, и в становлении европейской литературы раннего средневековья, как пограничного языка "искусства любви". Из сочетания интеллектуальной жизни и конструктивного наследия философской поэтики происходят мировоззренческие предпосылки Возрождения как научно-культурной инициативы, при этом не сводящейся к позднейшей филологии: к эксплуатации творческих мотивов, хотя бы и содержащейся в первых имплицитно. Возрождение — это время актуального, а не прикладного, "школьного" выбора в культуре — проблематизирует литературу как совокупность поэтик. Философская рефлексия над литературой в эту эпоху достигает особого размаха, определяя статус литературного познания, изучения знаний как отношения к реальности. Это создаёт особый футуристический потенциал всей культуры.

Новое время прежде всего пересматривает институциональный статус философии, что создаёт новые парадигмы поэтики, ориентированные на смысловые возможности образцов традиции, развивающиеся изнутри диалектики прерывности и непрерывности. Внутри этого процесса остаются и старые основания поэтического познания, не в снятом виде, а скорее как болезнь языка. При этом романный тип субъективности определяется как новый канон чтения, соединяющий риторическое безразличие к числу слушателей в смысле вариантов их субъективных установок в силу самой своей телеологии, и философски-жизнестроительное разграничение жанров в зависимости от участия субъектов речи; а "эстетическая религия" нового времени — как экфрастическое учреждение исторической субъективности.

Общезначимые возможности античных философских предпосылок поэзии в новогреческой национальной литературе, в антропологических дисциплинах ХХ века по-новому соотносят возможность и действительность. Все предпосылки к этому создал ранний романтический опыт, как опыт особой "религиозности", особого отношения к вещам. Именно романтическую литературу мы читаем, а не "изучаем", как древнюю, когда изучение означало предельную мобилизацию творческого участия, герменевтику смысла как созидательное открытие, а догматику (учение) — как понимание меры вещей.

На этих двух гребнях, торжества изучения и торжества чтения, и выясняется, как античное слово творческой теории и творческой практики продолжает определять основы человеческого самосознания, поэтику поведения, и этику и политию познания мира. Тогда в понимании личностной образовательной функции литературы, поддержания её принципов как эффективного механизма созидания участников разговора, оказывается ясной устойчивость художественных эпох, равная устойчивости самого содержания понятия "литература".

Термин как "концепт", как по имени и житие или от жития имя, аллегорическое слово означает особое понимание истории, необходимости и свободы, означает теорию исторического творчества, а поэтическое слово — общение бытия и мышления. Ускорение истории человечества и культуры заставляет обратиться к исходным моментам самосознания цивилизации именно с точки зрения единства словесной семантики и поэтического языка, а потом уже толковать инициативы и общение, символы и эмблемы эпох. Само понятие "эпоха" означает, что принцип аллегории обратился от текста к самой творческой мысли, отсюда разработка в поэзии этических тем, и трансцендирующе-мировоззренческое понимание прозы.

Это исследование позволит также прояснить идею культуры, возникшую именно как "идея" со всеми обертонами этого слова, особое представление о культуре, так или иначе выраженное, в центре которой находятся произведения искусства как модели теории и практики, а на периферии — общение с другими культурами. Идея культуры, несомненно, воспроизводит модель творческого свершения как утверждения динамики бытия, но понятна в своей смысловой полноте, в полноте учреждения бытия и личности, из своих истоков, из особой стратификации философии, свободных искусств, изящных искусств и комментаторско-эксегетической культуры, как она возникла в самом начале европейской культуры, ещё в античный период.

Осталось сказать, что "практика" в контексте классическом, спора философских школ, означает совсем не то, что практика в бытовом употреблении. Спор философских школ есть уже не только созерцание, но и литературно-жизненная программа. Поэтому спекулятивная методология Полибия и культурная деятельность александрийского Мусея принадлежат одному плану. Онтология этики и политики, что это не функции обмена действиями, а герменевтические модели, и откроет нам пути понимания древних инициатив как устремлённых в будущее, имеющих целью оправдание — в очерченном рационалистической методой отстранённости и терминологического описания как особой творческой рефлексии над искусством пространстве, когда суждение не вытесняет предмет, а даёт ему другой пространственно-временно-причинностный контекст существования, что и есть рефлексия — словом как священной и жизнестроительной реальностью. Это будет не ностальгия по старым добрым временам, давно ставшая лишь дальним углом беллетристики, и не вызванная определёнными конструктивными действиями "актуальность", но действительное понимание рода гуманитарного мышления.

Филологическое исследование имеет целью истину, но одновременно и механизм порождения истины. Вне античного рационализма нельзя понять созданное и создаваемое гуманитарной деятельностью как особой творческой деятельностью, имеющей в виду настройку взгляда, и вовсе не "отводящей место" искусству, а действенно практикующей взгляд на вещи, которые "усилены" словом в речи. Соответственно понимание форм должно означать выбор наиболее действенных концептов филологического развития, которые бы могли и оценивать сами себя, и соотносить филологическое понимание создания произведения с философией, образом жизни, творческим открытием и бытием образного мышления.

С протоколом обсуждения книги А.В. Маркова в ИМЛИ можно познакомиться по адресу: http://www.imli.ru/dep_theory/zasedanija.html  (протокол от 21.09.2004)