Несмотря на всю внешнюю мистичность и темноту подобный речей, опыт о котором я пытаюсь писать  и  силами которого возможно нарушить инерцию связного дискурса, достигшего ныне новой Идентичности, это опыт наиболее близкого, это опыт Дома. Этот опыт неотчуждаем от человеческого существования и если здесь я говорю о нем, как о чем-то далеком, то лишь из-за того, что само говорение играет против  выговариваемого, обращая голос, дрожащими отголосками.  Поэзия и искусство, это лишь способы высказывания, соблюдение некоторой частотности,  к которой  приноровился наш слух.  Поэзия не должна и не может присваивать  глубину и подлинность опытов, которые раскрывают  не  фигуры поэта или художника, но само человеческое присутствие и если я все таки обращаюсь к поэзии и уделяю ей такое значительное внимание, то делаю это только потому, что она, оставаясь в каком-то смысле все-еще-говорением, в тоже самое время, борется против самой его сути, отказываясь говорить, сообщать, уточнять и объективировать.

Поэзия сдается. Бессильная красота, о  которой говорит  Батай, не деятельна, она не охвачена страстью к предъявлению, не идет путями объяснения и насильного обнаружения, напротив ее сокровенная суть - сдача, покорение существованию. И конечно же... Только в этом изначальном очарованном смирении (скорее чистом восхищении, нежели злопамятном смирении, подразумеваемым ницшеанским ressentiment’ом), в плутании и зове, поэзия оказывается много "точнее" нежели связное говорение, которое слышит только собственное эхо, но постепенно все меньше и меньше интересуется мелодией существования. Вот что такое поэтическое "схватывание".

Это схватывание коренится в расслаблении и отпускании, в сдаче, которая всегда предшествует письму.

"Поэзия как опыт" - это название  книги Ф. Лаку-Лабарта, которая вскоре будет издана на русском языке.  Здесь мне хотелось бы обратиться к ней, поскольку размышляя о поэзии Целана, Лабарт, порой очень тонко и точно, говорит о  том  ускользающем, но все же являющем головокружительную глубину, опыте, к которому может быть обращена поэзия. 

В размышлениях Лабарта принципиальную роль играет различение опыта и переживания (немецкое "Erfahrung"  и  "Erlebnis").  "Поэтическое переживание" Лабарт оставляет за скобками  речи, как нечто весьма сомнительное, или возможное в качестве исходной точки литературного произведения (рассказа или зарифмованного повествования) , но неспособное  породить подлинную поэзию, чуждую стремлению  поведать или сообщить.

"Поэтическое произведение ни о чем не рассказывает ни о чем не говорит. В нем рассказывается и говорится лишь о породившей его как поэзию стихии."

Однако сказать и высказать - две принципиальные разницы, когда дело идет о поэзии. По мысли Лабарта, стихотворение, отказываясь говорить и вести повествование, все же стремится высказать, но высказать не что-то, а ничто. Далее - удивительно красивый и возможно один из центральных пассажей этой книги.

"...вся поэзия - не что иное, как желание, намерение высказать. Но высказать ничто, небытие, то, благодаря чему  и в противовес чему существует  настоящее, наличное. Поскольку же небытие ускользает от любого волевого импульса,  то поэтическое намерение обречено на распад (стихотворение всегда непреднамеренно, непроизвольно, как страх, любовь и даже добровольно избранная смерть), выговаривается само ничто, выговаривается посредством того, что невольно к нему обращено, что внемлет его невнятности и покоряется ему (курсив мой - В.Л.). Принимает, боясь упустить, так как это "ничто" причудливо, изменчиво, неуловимо, - иным и не может быть смысл того, что просто есть"[1]

Таким предстает предельный  опыт поэзии. В своей уклончивости и "неточности" поэзия тщится выговорить опыт целостности, доступный рассудку как ничто.  И конечно же, речь никогда не идет о "небытии" или "инобытии" - комментировать эти фигуры я не отважусь.

Целан (из книги "Решетки речи", в пер. Анны Глазовой):

Говори и ты

Говори и ты,
Говори, наконец,
Скажи.

Говори -
Но не разделяй Да и Нет
И дай слову значение:
Дай ему тень.

Дай  достаточно тени,
Дай больше,
Как дано было полночи и полдню.

Оглянись:
Здесь все живет -
Где смерть! Живет!
Тот говорит правду, кто говорит тенью.

Но Сейчас
Сокращает место, где ты стоишь,
Куда теперь ты пойдешь обнаженный тенью?
Вверх. Нащупай свой путь.
Тоньше, ты растешь, неизведанный.
Утонченный:
Луч, по которому хочет спуститься звезда:
Плыть все дальше вниз,
Где она увидит себя мерцающей:
В дрожании блуждающих слов.[2]

Это стихотворение словно бы подходит к пределу дозволенного поэзии. И, как и всегда у предела, возникает странная отрешенная легкость, которая предвещает вспышку события. Стихотворение длится и длится однако здесь нет ни одного лишнего слова. Это всегда удивительно. Однако только так и может быть. Подходя к экзистенциальным пикам, мы часто сталкиваемся с опытом странной свободы, прохладной и глубокой, в которой  удерживаешься (или нечто удерживает тебя) без видимых усилий. Многое вдруг становится очевидным, многое доступным, но тебе нет до этого дела, вместе со свободой приходит и усталость, безразличие.  Нечто подобное происходит и со стихотворением. Стремясь выговорить несказуемое, вернув слово к дословесной глубине, поэзия становится поэзией, утверждает себя, но лишь только достигается точка, где следующим шагом будет молчание, стихотворение перестает высказывать, очарованно лепетать нечто,  но просто отрешенно констатирует предел, обращаясь на себя, на поэзию как  таковую.

В этом стихотворении Целана,  поэзия говорит языком собственного предела. Четко и последовательно очерчиваются возможности поэтического движения.  Построчный комментарий, позволили бы мне, пожалуй, набрать еще с десяток страниц текста, но, думаю, уже написанного вполне хватит для  создания оптики прочтения этого  текста.   Ведь уже было сказано и о механике речи, о различении и слиянности,  о "тени слова " и сокровенной глубине Сейчас, уничтожающего всякую возможность горизонтального ( то есть экстенсивного) движения. Однако я не коснулся еще одного момента. Он важен не только для поэзии Целана (ведь речь здесь, в конечном счете, идет не о филологическом анализе), но скорее для того, что Хайдеггер именовал экзистенциальной аналитикой Da-sein.

Это  вопрос другого и встречи.  Сюжет связанный с Другим, пожалуй, центральный сюжет современной философии.  Здесь я не посмею касаться столь фундаментальных проблем, но лишь скромно укажу на одну из возможностей, которую предоставляет нам поэзия Целана и поэзия вообще.  Это возможность связана с преодолением презумпции другого, в фундаментальном событии встречи.

"Ты" - тот абстрактный адресат, которым может быть только Другой, не кто-то, но "любой другой", тот, кому доведется услышать, в эпоху отсутствия богов  и конца истории. В определенном смысле, Другой - проекция последней надежды, но и исконного страха. Этот страх,  а точнее ужас - ужас последнего человека, которого больше некому услышать (все эти фигуры не так уж и далеки  от  повседневной жизни, хоть и вырывают нас за грань повседневности).

В поэзии Целана, как впрочем и в жизни каждого из нас, существует, по крайней мере, две возможности.  Первая, исходящая от собственно человеческого - другой надежды и страха, сообщение с которым невозможно, как невозможна и мысль об отказе от стремления к нему. Но вторая возможность, в каком-то смысле бесчеловечна, так как лежит за пределами того, в чем человек привык себя узнавать. Я однако полагаю, что эта возможность как раз и является подлинно человеческой. 

Она появляется из молчания, которым всегда наделена настоящая поэзия. Это молчание позволяет услышать собственный голос, оно подводит поэта, к мысли о том, что Другой - всегда и предельно он сам. Другой эта точка, в которой не было различений, это цель той тоски, которая ошибочно ищет своего разрешения во вне,  где ей никогда не обрести его.  Однако это место Другого - место где никакой Другой невозможен, где происходит тотальное слияние, где существование расцветает в своей целостности, это опыт цветения Ничто. И поэзия Целана, часто соприкасается с этим озарением. Но мы говорим Другой, постольку поскольку в момент нашего говорения существует "Я". 

Лабарт пишет: "То, что Целан называет встречей есть, прежде всего, самоуглубление, зияние внутри неповторимого. Встреча - это тот изначальный внутренний экстаз, на котором зиждется неповторимое существование".  Да, но эта сингулярность  есть также и целостность в котором существование осознано обращается к самому себе.  Вот почему подлинная встреча не может  сохранить Другого, но всегда будет событием единства. Эта возможность - откровение поэзии, но сбыться ей суждено лишь  на "пути вверх", пути непосредственного опыта.