Война – феномен человеческого существования, будоражащий умы людей с момента ее возникновения и по сей день. Войну восхваляли, войну проклинали. Трудно отрицать тот факт, что столь массовое самоистребление человеческого рода является событием страшным и болезненным. Однако проходят годы, века, тысячелетия, а люди так и не смогли придумать действенное противоядие от войны.

Война – игра или реальность?

В войне как особом виде человеческой жизнедеятельности присутствуют элементы игры. Голландский философ и культуролог Йохан Хейзинга рассматривает войну как некое вооруженное состязание, игру агонального типа с определенным уклоном в сторону малоэстетичных моментов (таких как насилие, взятие заложников, мародерство и проч.), выходящих за рамки правил игры. Таким образом, в отношении войны Й. Хейзинга указывает на тот момент, по поводу которого выражал опасение в книге «Homo Ludens»: проникновение игровой реальности в бытовую, что приводит к их взаимному разрушению.

В концепцию «войны-состязания» легко укладывается представление о стратегической стороне войны. Бесчисленные труды, посвященные тактике боя, правилам дислокации войск, маневрированию и т.п. можно также с уверенностью отнести к правилам игры. Далее же начинаются неувязки: логичная теория военных действий хорошо смотрится в условиях игровой или текстовой реальности; культурологические, политические, социальные объяснения феномена войны имеют под собой определенные основания. Такой подход доминирует на современном этапе изучения войны как феномена культуры, к сожалению оставляя в стороне не менее актуальную проблему человеческого насилия, кроющуюся за рамками приличий игры. Огромный пласт психоаналитического изучения исследования человеческой агрессии наводит на некоторые соображения по поводу войны как игры, состязания.

Согласно взглядам З. Фрейда (статьи «Недовольство культурой», «Почему война?»), сдерживание в человеке его природных, первоначальных инстинктов (Эрос и Танатос) социокультурными факторами приводит к кумуляции агрессивности; война соответственно представляется как пример выплеска этой агрессивности из социума. Поскольку оба инстинкта сосуществуют в человеческом бессознательном, то можно объяснить парадоксальное стремление человека к миру и к войне одновременно, или же к миру – через войну.

Война, как и игровая деятельность, бесспорно, является одной из культурных универсалий Сравним феномен войны с классификацией игр по Роже Кайюа. Война попадает во все четыре типа игр:

1)   agon – агональная игра – состязание, победа любой ценой, порой и ценой правил;

2)   alea – жребий – роль случая на поле боя трудно переоценить;

3)   mimicry – имитация – «игра-подражание», один из самых сложных элементов войны, сродни актерской игре и не ограничивается только военными действиями;

4)   ilinx – «игра головокружения» - эти игры связаны с осознанной непосредственной опасностью для жизни или здоровья участника.

Отбросив в сторону некоторые спорные моменты, связанные с самой классификацией (как известно, исчерпывающей и точной типологии игр, равно как и однозначного определения игры не существует), можно прийти к выводу, что война затрагивает все типы игр. Даже если рассматривать реальность войны с точки зрения этолога К. Лоренца, представляющего войну как «культурно-технологическое воспроизведение модели поведения животных» (меж- и внутривидовая борьба), то оказывается, что человек сознательно создает «псевдовид» и конфликтует с таким же вымышленным противником. Использование игровых моделей, как утверждает Й. Хейзинга, не является прерогативой человека и присутствует в поведении животных. По теории К. Лоренца от «жестоких» игр человечество должны отвлечь игры нежестокие – спорт, состязания и пр.

Однако трудно отрицать тот факт, что в основу войны ложится тот же мотив состязательности. Можно вспомнить в качестве примера пионерскую игру советского времени «Зарницу», где все отличие между войной и игрой заключалось в том, что оружие у пионеров было заряжено холостыми патронами. Но если обратиться к опыту кинематографа, то окажется, что равно возможен и обратный вариант: патроны игрушечных солдатиков «случайно» оказываются боевыми («Игрушечные солдатики», «Детская игра – 3»), или игровая модель боя, где намеренно не предусмотрены холостые заряды («Королевская битва»).

Таким образом, в культурных традициях человечества границы между войной и ролевой игрой оказываются проницаемыми, если вообще существуют.

Persona: маска, роль и социальная игра

На войне вопрос person’ы, личности, маски, как кажется авторам статьи, ставится с особенной остротой. С одной стороны речь здесь идет о социальных личностных установках, перенесенных человеком  из так называемой «гражданской» жизни, а с другой – включает в себя те установки, которые содержат в себе сами правила военной игры.

Понятие личность в когнитивной психологии Дж. Келли рассматривается как проекция на индивидуума определенной роли, сознательно играемой в некоей социальной среде или в целях идентификации в этой среде или прикрепляемой к нему средой в различных ее проявлениях, от другого индивидуума – до социальной системы в целом.

Можно предположить, что в военной игре все происходит в обратном порядке, т.е. в русле нивелирования личности. Однако же, напротив, в армейской среде наблюдается еще более радикальное социальное, нормативное и морально-этическое расслоение по принципу «свой – чужой», с той лишь разницей, что в чисто армейской среде оно закрепляется и внутри сообщества (уставные и неуставные взаимоотношения), а в элитарной среде спецназа целиком переносится на отношение к противнику, не затрагивая самого устройства спецгруппы.

Опасность военной игры заключается в том, что в современном ее восприятии нет четкого определения войны либо как реальности, либо как игры, равно присутствует и то, и другое; так, Жак Деррида пишет об «агонизации» самого понятия «война», о чем мы подробнее поговорим позднее. Здесь коренится постоянное, в духе постмодернистской чувствительности наслоение реальности военной и мирной, здесь, по мнению авторов, и можно наблюдать ту якобы беспочвенную агрессивность, приводящую к эскалации кровопролития и ужасов войны. По сути дела, о настоящих – мы подчеркиваем это слово – правилах войны знают только те люди, которые войны устраивают, да и то, создав однажды чудовище, уже не способны справиться с ним и действовать в рамках конвенций. Война сама подчас начинает играть и пешками, и фигурами.

Армейская военизированная среда, созданная человеком, производит маски (звания) и тексты ролей (устав), насильно заставляет, порой неосознанно для субъекта (если здесь можно говорить о свободно действующем субъекте), играть по своим правилам и не задумываться о том, что эти маски обычно навсегда въедаются в плоть. Надевший эту маску и взявшийся играть эту роль, даже если он этого и не осознает, как обычно и происходит на войне, еще очень долго не будет способен адекватно и объективно анализировать проблематику «другого», если вообще сможет.

Мужские игры: философия и риторика боя

Что бы ни утверждали исследователи гендерной проблематики и последователи феминизма, но война par excellence происходит при участии представителей сильно пола, т.е. является «мужской игрой». Попытаемся исследовать основные доминанты и структуру войны как игровой реальности особого рода на примере отдельно взятого боя.

Определенно, сама техника и правила построения боя уходят корнями в греческую и римскую античность и традиции древнего Востока (Китай, Япония).

Классическая греческая традиция, начиная с «Илиады», представляет бой как упорядоченный процесс, развивающийся по строгой логике, воспроизводящей отношения античного человека и его космоса. Эта строгая конвенциальность, которой следует поведение и богов, и героев, нашла свое наиболее полное выражение в особом приеме, одном из типов риторического описания под названием экфрасис – включенное в литературное произведение яркое детализированное описание, наглядно демонстрирующее предмет, живое существо или событие (изначально – описание в тексте какого-либо произведения искусства). В принципе, более точный термин – прагматография: описание действия, такого как бой, празднество, свадьба или похороны и т.п, но по традиции мы будем говорить об  экфрасисе.

Экфрасис, началом которого в литературе служит знаменитое описание выкованного Гефестом щита Ахилла, расширил сферу своего применения и благополучно просуществовал вплоть до конца XVII века, когда пришла в упадок риторическая традиция в целом. Необходимо заметить, что экфрасис и близкие к нему типы описания служили для создания иллюзии реальности, т.е. по своей сути должны были лечь в основу романного повествования по классификации жанров Аристотеля. Но экфрасис – описание в широком смысле слова – мог включаться и в драматическое произведение (примером может служить описание внешнего вида призрака отца Гамлета).

Естественно предположить, что драматическое действие, основанное на мимесисе, всячески избегает подробных описаний – ведь они замедляют его ход и отвлекают внимание зрителя от логики поступков героя. Описания в драме предстают «реальностью третьего уровня», т.е. симулякром, что превращает драму как вид искусства, осознающий и подчеркивающий свою условность и тем самым ставящий на свои места реальность и игру, в псевдореальность, в которой повествование подменяет и скрывает историю, смешивая ее с игрой. В осознании этой контаминации, кстати, кроется основополагающее утверждение риторики, гласящее, что красота слога не должна лишать его ясности. Интересно все-таки другое: риторические описания практически исчезли из повествовательных форм, когда в моду вошел психологизм, и вновь стали появляться в современном искусстве, и не только литературе. Таким образом, можно заметить, что одна из особенностей постмодерного искусства и – шире – всех текстовых реальностей – коей является взаимопроникновение игровой и бытовой реальностей, с  очевидностью подводит человека к «контаминированному», неподлинному восприятию армейского уклада, военных действий и конкретного боя как они изображаются в литературе и кинематографе.

Что же представляет собой риторическое описание битвы? Это своего рода лишенная динамики картина, напоминающая фотографический снимок. Сама природа экфрасиса словно намекает на двойную условность ситуации: это искусство в искусстве, симулякроидная квазиреальность. Так, экфрасис боя предлагает универсальную матрицу, подходящую к любой войне, характеризующую самые общие законы этого действа; риторические описания, начиная с эпохи эллинизма, достигли таких высот абстракции, что их выхолощенная «красота» нисколько не могла повредить миметической основе драмы, и фактически превратились в самостоятельный жанр. Кроме всего прочего, как утверждает С. С. Аверинцев, типизированные описания распределялись по тематическим рядам и формировали своеобразный интертекст: исторически более поздние описания никогда не упускали из виду своих предшественников, да и авторской свободы хватало лишь на то, чтобы оспорить или уточнить чужую работу.

Типизированные внешние характеристики всех основных сфер человеческой деятельности (а также эмоциональной, интеллектуальной, событийной, интимной и прочих), не затрагивающие содержания, а описывающие лишь структуру, окончательно оформились в классицистской традиции эпохи Просвещения. Это дало возможность заново поставить вопрос о человеке как о существе, способном познавать себя  и не являться притом чисто механической суммой тех характеристик своей деятельности, которые сам же человек и производит и тех социальных ролей, которые, даже добровольно принимаемых, которые навязываются индивиду структурами принуждения. В культуре и искусстве эта грань была обозначена началом романтической – и романической – эпохи, принесшей в процессе отказа от готовых схем особый род искусства – кинематограф, претендующий на более полный и несхематичный охват жизни, чем литература. Восприятие войны через риторические схемы постепенно уступило личностному взгляду на данную проблему: настало время заглянуть под маску.

Й. Хейзинга в качестве структуры битвы описывает определенный порядок состязательной игры, в которой противники  выбирают территорию и время, гласно или негласно устанавливают правила, определяют стратегию и тактику, используют военную дипломатию и т.д. Фактически, в случае победы какой-либо из сторон, успех воспринимается как триумф военачальника. Й. Хейзинга буквально упивается рассуждениями о воинском благородстве рыцарства, сравнивая античность, позднее средневековье и Восток (Китай). Но идеалы рыцарства, как, соответственно, и идеалы античных и древнекитайских полководцев, написавших огромные трактаты об искусстве войны, на самом деле еще больше усугубили и обнажили человеческую невротичность и безумие, овладевающее людьми на войне. Й. Хейзинга выносит насилие, грабеж, резню за рамки приличий войны, очевидно не осознавая, что все это является конечным продуктом «правил» военной игры. Авторы статьи предполагают, что процесс «теоретизации» войны выглядел следующим образом: создававшиеся правила и конвенции цивилизованного ведения боя все больше удалялись от «варварских» методов рукопашной, непосредственных реалий военной «бойни», по сути дела создавая текстовую реальность, постепенно вытеснявшую в сознании обывателя неприглядную и неизвестную ему действительность.

«Облагораживание» войны вело к тому, что, с одной стороны, мы имеем перед глазами рыцарские кодексы чести и самурайские идеалы, а с другой – не уменьшающееся количество убитых, искалеченных, изнасилованных и обездоленных. Как отмечалось выше, война обладает удивительной способностью совмещать все, что приносится в нее человеком, создавать удивительно гармоничный симбиоз из диаметрально противоположных явлений и представлений, совершенно не считаясь с тем, как это отражается на не столь быстро и беспроблемно приспосабливающемся человеке. И как бы чудовищно это не звучало, но именно насилие, бесконтрольная бойня и является проявлением того человеческого, что еще осталось за масками пешек-солдат. Но человеческого исковерканного, извращенного.

Прежде чем перейти к конкретному видению, хочется отметить тот факт, что культура рыцарства или самурайства воспринимается как положительный фактор развития военного дела, кажется авторам в высшей степени спорным. В рассматриваемом нами аспекте обособление одной военной касты от других неизбежно ведет не к восприятию противника как равного и достойного, а к еще большему разрыву в пропасти дистанцирования и восприятия другого как воплощения зла. Характернее всего это воспринимается на примере специфики мышления и стереотипов современной воинской касты, схожей с рыцарским орденом и самурайским кланом – спецназа. Как отмечает Й. Хейзинга, уважение к противнику возникает не столько в процессе боя, сколько в процессе средневекового рыцарского турнира, в котором участники воспринимали себя как членов воинского братства, что характеризует и современный российский спецназ. (Необходимо только различать спецназ армейский – десант, ВДВ, войска МВД и спецназ элитный – боевые части ФСБ и ГРУ – с присущим ему культом германских воителей-рыцарей и элитных частей СС.) Пример рыцарского турнира – это и бой самураев на деревянных мечах, и рукопашные бои (до крови, до телесных повреждений!) в спецназе, и не только российском.

Это – еще более чудовищные маски (не случайно реальные маски самураев изображали демонов), и их уже не оторвать от лица, от тела и практически невозможно увидеть за ними человека, как в японских легендах о маске самурая, приросшей намертво к лицу своего владельца. Здесь мы и подходим к тому моменту, когда существующий порядок войны уступает место хаосу бойни. Приведем схему, в которой построение войска напоминает расположение команд на футбольном поле (здесь-то вероятно и кроется опасность следования советам З. Фрейда и К. Лоренца об «отводе» насилия с поля боя на поле спортивное, опасность самообмана, которую отчасти предчувствовал Й. Хейзинга). Как свидетельствует схема, столкновение двух масс противника приводит к образованию новой величины (бойни), в которой частично или полностью прекращают действовать правила и законы военной – да и любой – игры. Попытаемся разобраться, чем чревата такая ситуация.

С одной стороны, человекоубийство – это ужасное и непоправимое преступление, с другой стороны, отворачиваясь от анализа бойни, мы уподобились бы тем, кто лишь увеличивает разрыв между людьми и делает из них противников и пытается сгладить разницу между реальностью текстовой и действительности. Вспомним Ницше с его идеей о том, что война срывает с людей маски, обнажая их сущность, или современные направления социальной психологии (психодрама Джейкоба Морено), пытающиеся избавить личность от нарушений психики через участие в ролевых играх. Мы уже писали о том, что многие маски срываются только вместе с плотью, и важно понять, что бойня – с ее бесчеловечностью и кровью – является неотъемлемой частью патологического феномена войны.

В культуре многих народов война рассматривается как некое место, в котором проявляются самые ужасные, демонические, сверхъестественные силы. Таким черным пятном и является бойня, причем тот факт, что для восприятия человека привычные понятия пространства и времени в бойне теряют свое значение. Бойня, подобно болоту или дремучему лесу стягивает и срывает с человека все установки социума и правила военной игры, которые были противны человеческой природе; и далеко не все однако становятся чистыми и непорочными, как полагал Ницше, многие, сбросив символическую одежду, превращаются в монстров, похлеще мистических демонов, другим маски въелись в лицо и тело, а третьи ведь просто погибают. Бойня – это в любом случае, сначала столкновение и насилие, и лишь потом – возможное очищение.

В бойне ярко проявляется и еще одна проблема, актуальная для человека, но не чувствительная для войны: пересечение и смешение реальностей. В военной игре как игре мужской по преимуществу, происходят серьезные изменения в психике, что может привести к смещению сексуальных приоритетов. Так, например, в израильской армии уставные взаимоотношения между солдатами – мужчинами и женщинами – не позволяют  им вести нормальную сексуальную жизнь, хотя и регламентируют их совместное проживание в одной казарме. Авторы статьи не рискнут предположить, что вся армейская среда – это территория латентного или открытого гомосексуализма, но определенно подозрения психологов в какой-то мере подтверждаются.

Мы уже пришли к выводу, что в военной (армейской) среде присутствует определенный прессинг, выражающийся в мужской логоцентричной форме, т.е. приказах, символической дифференциации по званиям и рангам, а также по сроку службы и опыту (дедовщина), строгом соблюдении закона-устава и субординации. Любой закон, любая власть, любая доминанта – это насилие. Насилие, выраженное в принуждении, в ограничении свободы действий, выбора и личной инициативы. Это насилие, в принципе, может выражаться физически, но в рамках того же закона и правил армейской среды не должно проявляться открыто. Подчас высшие армейские чины закрывают глаза или же просто не способны обеспечивать соблюдение закона; тогда агрессивность военнослужащих оборачивается вовнутрь армейского сообщества, что и приводит к дедовщине, суициду, к издевательству и расправе над сослуживцами, самовольному уходу из воинских частей, а более того -  к инфантильному поведению солдат в местах военных действий. Элитный спецназ же (как и рыцари Европы и Востока) целенаправленно накапливает эту деструктивную энергию: отсюда и более продуктивная деятельность в ходе боев. Спецназ армейский совмещает  в себе и те, и другие элементы, т.е. высокая эффективность, но и внушительные потери (нередко и от своих же ВДВ-шников).

Таким образом бойня представляет собой некую версию карнавальной оргии или, если угодно, группового изнасилования друг друга, побеждает в котором, если оставить в стороне роль случая и технику, тот, кто наиболее подготовлен в сексуальной агрессии, точнее в ее накоплении. Одновременно происходит  и упоминавшееся ранее стирание граней между реальностью текстовой и действительной, когда символический элемент логоцентричной силы (фаллос) регрессивно представляется в виде непосредственно маскулинной составляющей (представляемого в виде пениса огнестрельного и особенно холодного оружия). Происходит переход на более низкую, редко употребляемую даже  среди животных, стадию коммуникации, когда для человека, находящегося в состоянии аффекта, прекращают действовать преимущества символического языка.

Приведем несколько примеров, подтверждающих нашу точку зрения. Культуролог Филипп Арьес приводит документально зафиксированные сведения, что у многих солдат, погибших в ходе штыковой атаки, была обнаружена эрекция пениса, что свидетельствует о состоянии полового возбуждения. При этом трудно предположить, что в этот момент солдат думал о женщине. Другие примеры можно найти в фильмах, посвященных военной тематике. Вот сцена из фильма Стивена Спилберга «Спасение рядового Райана»: огромный, отлично приспособленный к военной игре (как показано в ходе фильма) эсесовец убивает маленького, щуплого американского солдата отобранным у него же ножом, который был до этого взят у убитого гранатой немецкого бойца. Операторская работа недвусмысленно намекает на истинный смысл происходящего: немец дан крупным планом; он как бы нависает над американцем, гипертрофированный нож медленно, с надрывом (и с написанным на лице немца удовольствием) вводимый в тело американца, лежащего снизу с широко расставленными дергающимися ногами и причитающего: «Не надо, пожалуйста, не надо! Давай поговорим!»

Но словесный дискурс в бойне невозможен.

«Что день грядущий нам готовит?»
Перспективы мира без войны

Итак, война сама по себе – игрок, существо, выросшее из патологий, страхов и крови человека, игрок, играющий и пешками, и фигурами, которые наивно считают себя игроками.

В современной ситуации в военной игре намечается другая опасная тенденция. Вспомним о заявлении Жака Дерриды о том, что понятие войны «агонизирует» как таковое, и с этим трудно не согласиться. Современные военные и политические деятели США и стран НАТО широко внедряют понятие «мировой (читай: мусульманский) терроризм», ведут разговоры о недопущении появления оружия массового поражения (ядерного в том числе) у  т.н. «государств-мошенников» (rogue states) или – мягче – государств, вызывающих опасения (states of concern). Подобная нечистоплотная политика (ведь страны имеющие «большую дубину» – США и Россия – могут позволить себе нарушать принятые ими же самими конвенции, как, например, непризнание США авторитета международного трибунала в Гааге) приводит к тому, что продолжает соблюдаться одно из главных правил военной игры: наличие «чужого», вымышленного (!) другого как объекта уничтожения.

Но ситуация меняется коренным образом: с одной стороны, оружие становится все более точным и сложным, что позволяет говорить о «цивилизованных» методах ведения войны; с другой – угроза террористических действий искажает само традиционное противопоставление войны и мирного времени. Терроризм существует только в мирное время, когда война не объявлена официально, что необходимо ограничило бы возможности стран-противников, заставив их соблюдать конвенции, правила войны и при этом видеть противника в лучшем случае в бинокль или на экране компьютера. Когда присутствует неявная угроза самим культурным устоям и традициям мирного времени, каковая присутствует в настоящее время со стороны США по отношению к мусульманским странам, и не только к ним, когда ненависть и скрытая агрессия проникают в жизнь обычного человека «мирным» способом (через насаждение чуждого образа жизни, норм и ценностей), тогда терроризм становится наиболее действенным – и тем более страшным – ответом на «цивилизованное насилие».

Можно прийти к неутешительным выводам: из военных действий исчезает ключевой момент бойни, тот момент, после которого все же может наступить очищение, катарсис, чувство человеческого (!) единения,  названное Жаном Бодрияром состоянием «после оргии». Пусть это состояние не продлится долго, пусть оно существует только для тех, кто выжил в бою, но все же оно возможно (вспомнить хотя бы о фактах побратимства солдат во время позиционных действий 1-ой и 2-ой Мировой войны), но только после кровавой бойни.

Война, просуществовавшая многие тысячи лет во всех человеческих культурах, является сложным, далеко не однозначным и не лучшим способом выплеска человеческих эмоций, агрессии, ярости. Но трудно – и страшно! – себе представить, каким станет мир после исчезновения ясного разделения на мирное и военное время, каким может быть иной способ существования человека в мире, тем более, что намеки на это мы можем наблюдать уже сегодня. Авторы искренне надеются, что будущее НЕ оправдает их худших ожиданий на этот счет.

Библиография

1.   Аверинцев С.С. Риторика как подход к обобщению действительности// Поэтика др. греч. литературы. М., 1981

2.   Антропология насилия// сб. статей. – М.: 1996

3.   Арьес, Ф. Человек перед лицом смерти. – М.: 1992

4.   Батлер Дж. Психика власти: теории субъекции. – СПб.: 2002

5.   Берн Э. Игры, в которые играют люди. Люди, которые играют в игры. – М.: 1998

6.   Бодрияр Ж. Насилие глобализации// Война: спецвыпуск журнала «Логос»// сост. В. Анашвили. М.: 2003. №1 (36)

7.   Бодрияр Ж. Прозрачность зла. М.: 2003

8.   Бодрияр Ж. Система вещей. – М.: 2001

9.   Валлерстайн И. Конец начала// Война: спецвыпуск журнала «Логос»// сост. В. Анашвили. М.: 2003. №1 (36)

10.Валлерстайн И. «Шок и трепет?»// Война: спецвыпуск журнала «Логос»// сост. В. Анашвили. М.: 2003. №1 (36)

11.Докучаев А.В. Война и культура.– М.: 2000

12.Гадамер Г.-Г. Истина и метод. – М., 1988

13.Гладкова М.Н. Игра как феномен человеческого бытия/ Диплом, науч. рук. д.ф.н. В.Д. Губин. – М.: РГГУ. – 2000

14.Деррида Ж. Существуют ли государства-мошенники?// Война: спецвыпуск журнала «Логос»// сост. В. Анашвили. М.: 2003. №1 (36)

15.Дневники и записные тетради солдат спецназа, участв. в 1-ой и 2-ой Чеченской войне// сост. Е. Лапин (в публикации)

16.Жижек С. Война в Ираке: в чем заключается подлинная опасность?// Война: спецвыпуск журнала «Логос»// сост. В. Анашвили. М.: 2003. №1 (36)

17.Идеалы самураев. Сочинения японских воинов// сост. и ред. У. С. Уилсон. - СПб., 2001

18.Келли Дж. Психология личности: теория личных конструктов. – СПб.: 2000

19.Киппер Д. Клинические ролевые игры и психодрама. – М.: 1993

20.Лиотар Ж.-Ф. Состояние постмодерна. – СПб.: 1998

21.Лоренц К. Агрессия. – СПб.: 2001

22.Люшер П. Ролевые игры или сигналы личности. – М.: 1998

23.Насилие и ненасилие: Философия. Политика. Этика// материалы международной интернет конференции 15 мая - 31 июля 2001. www.auditorium. ru. М., 2003

24.Ницше Ф. Сочинения в 2-х т. М., 1990

25.Панов Е.Н. Знаки. Символы. Языки. М., 1983

26.Ромашко С. Оружие завтрашнего дня// Война: спецвыпуск журнала «Логос»// сост. В. Анашвили. М.: 2003. №1 (36)

27.Тернер Дж. Структура социологической теории. М., 1985

28.Фрейд З. Недовольство культурой// Тексты по истории социологии 19-20 веков. Хрестоматия. М., 1994

29.Фрейд З. Почему война?// Психоанализ и культурология. Учебно-методическое пособие/ сост. Л.И. Бондаренко, С.А. Таглин, А.В. Баженов. Харьков, 1991

30.Фрейд З. Размышления о войне и смерти// Психоанализ и культурология. Учебно-методическое пособие/ сост. Л.И. Бондаренко, С.А. Таглин, А.В. Баженов. Харьков, 1991

31.Хейзинга Й. Homo Ludens. Статьи по истории культуры. – М.: 1997

32.Хейзинга Й. Осень средневековья. – М.: 1998

33. Metz C. Psychoanalysis and Cinema. – London , 1986

34.Virillio P. War and Cinema. – New York , 2000

 Использованы материалы интернет-портала: http://humanities.byu.edu/rhetoric/silva.htm

Визуальные тексты

1.   Детская игра - 3// реж.: Дж. Бендер

2.   Дозор смерти// реж.: М. Дж. Бассетт

3.   Игрушечные солдатики// реж.: Д. Данте

4.   Королевская битва// реж.: К. Фукасаку

5.   Полночный отбой// реж.: К. Гордон

6.  Спасение рядового Райана// реж.: С. Спилберг

7.  Бронежилет// реж.: С. Кубрик