Говорить о социальных и ментальных процессах, свидетелями и невольными участниками которых мы являемся, в силу ряда причин достаточно сложно. Изменение общества и сознания отдельных его членов происходит столь стремительно, что язык описания этих событий не успевает оформиться и адекватно выразить происходящее. «Любая сегодняшняя газета рассказывает о вчерашних событиях, т.е. о прошлом, хотя читатели воспринимают свежую газетную информацию как рассказ о настоящем» (Савельева И., Полетаев А. История как знание о прошлом // Философско-литературный журнал Логос. 2000. № 2 (23),. С. 68). Между тем попытки объяснить время сейчас, конечно же, предпринимаются. И, как это ни странно, прежде всего самим объектом. Не язык исследователя говорит об объекте изучения, он-то как раз молчит, а сам предмет, подыскивая определения, дает описание самого себя. Однако не столько в рамках научного дискурса, сколько в текстах массовой культуры, в высказываниях политиков, в языке обыденного сознания.

То, что происходит сейчас в обществе, отражается в системе понятий, в сшибке языков, фиксирующих разный опыт и ценностные представления и даже в невозможности передать в языке пережитое. Все наиболее значимое переводится на адекватный язык, далекий от канонов современного русского литературного языка. И здесь мы сталкиваемся с неизбежной в таких случаях ситуацией, когда освоение реальности и новый опыт провоцируют ситуацию языковой редукции: чтобы объяснить суть сложного, не умещающегося в голове явления, мы прибегаем к простым конструктам. Так, запутанные экономические отношения промышленных гигантов РАО ЕЭС и Газпрома выражены как «наезд» Р. Вяхирева на А. Чубайса. А арест В. Гусинского как «беспредел» власти. Наша задача сводится к тому, чтобы, минуя оценочные характеристики, объяснить данное явление как спонтанное стремление общества построить новую космогонию, упорядочить хаос, интуитивно нащупать пути развития и ценностные ориентиры.

Давно замечено агрессивное поведение языка уголовного мира, тотальное проникновение бандитской фени в речь официальных лиц, государственных чиновников, политиков, научной элиты и т.д. Изменение языкового ландшафта, проникновение в сложившуюся среду слов-чужаков - явление характерное для переломных эпох, революций, например. Однако уголовный язык не инородное явление, воровская лексика подспудно присутствовала как маргинальный слой в языке национальном как, скажем, русский мат и другие нецензурные слова, обозначающие функции телесного низа. Таким образом, репрезентация бандитской и воровской лексики в официальном языке является лингвистическим феноменом, выражающим в наиболее яркой, радикальной форме этно-ментальные, мировоззренческие процессы изменения отношения к реальности. И данный феномен нуждается в семиотическом описании. Опять-таки еще раз повторим, что лексика и ментальные схемы урок и бандитов, проникшие в официальную культуру и искусство России, рассматривается нами как семиотическое выражение событий настоящего времени сейчас, как системную перестройку базальных схем сознания, как смену идеологий и формирование новой космогонии. Иных слов и образов, описывающих «текущий момент» жизни страны, кроме как из бандитского языка у нашей культуры сейчас просто нет. И именно эта языковая реальность наиболее точно связана с тектоническими сдвигами мировоззренческих систем, с кардинальной переработкой символической реальности, в которой протекает наша жизнь.

Прежде всего эти сдвиги осуществляются в нашем отношении к самой словесной, символической реальности, к слову и тем ценностям, которые им означиваются. Почвенный слой языка одной культуры просел, и в результате проседания на поверхности оказались значительные вкрапления геологических пород, находившихся в прежнее время глубоко под спудом. Так «вылезают» из пахотной земли камни. Мы ежедневно и ежечасно слышим о «крысах», «козлах», «лохах», «наездах», «крышах», о «законе» и «понятиях», о том, что вокруг «беспредельщина» и что нужно кого-то «мочить». И этими словами пользуются не какие-нибудь бандиты, а люди, говорящие на нескольких иностранных языках, получившие образование в престижных вузах СССР. Очевидно, что капитализация России, разрушение прежних сдерживающих механизмов советского общества привело к бурной и разнообразной криминализации социо-культурного ландшафта. Прежние нормы порядка регулирования отношений с законом утратили свою эффективность, новые - едва оформляются, а промежуточные создают живительную среду для всяческих преступлений, которые списываются на пресловутое несовершенство законов.

Известны разные способы регуляции человеческого поведения, соответствующие трем уровням внешней (социальной) и внутренней (психической) человеческой организации. На первом уровне главенствует власть безусловного желания. В качестве регулятора-ограничителя выступает внешний фактор сдерживания, внешняя сила, например, власть вожака орды и страх перед ним. Этому уровню соответствует индексальная коммуникация, где связь осуществляется по принципу - стимул-реакция. В этом случае характерным является и определенная форма поведения: если нет внешних сдерживающих факторов, то по мере возникновения желания оно удовлетворяется путем прямого действия, направленного на обладание объектом желания. Здесь главенствует тактика захвата, кражи, ограбления, изнасилования. Желание, удовлетворение чувственного уровня жизни толкает индивида на импульсивный жест, преследующий одну цель - удовлетворить инстинкт. Для этого уровня характерно слабое, неразвитое индивидуально-личностное начало и сильное видовое, развитие получают механизмы, определяющие массовую, стихийную динамику. В первой коммуникативной системе главенствующую роль приобретает кража, как наиболее эффективный способ непосредственного удовлетворения чувственных импульсов. В качестве основного сдерживающего механизма, решающего задачи регуляции человеческого поведения, на первый план выступает фигура вожака-отца. Власть желания, внутренняя власть инстинктов наталкивается и пресекается властью отца-вожака первобытной орды, его карающей дланью. Сама же власть захватывается силой. Кто сильнее, тот и прав, тот и диктует свою волю другим, более слабым. Сильный, в конечном счете, и становится отцом-вожаком первобытного стада.

Второй, более высокий уровень организации предполагает несколько иной способ регуляции человеческого поведения. В этом случае намечается переход от безусловной системы связи, от знака-индекса к символу. Открытая коммуникация уступает место промежуточной: закрыто-открытой. Фигура отца - пока еще внешняя реальность власти, довлеющей над индивидом. Однако она опирается не на право силы, как в первой системе, а на силу традиций семьи, рода. Эти традиции имеют статус закона, который находится внутри индивида, принимается им как безусловная данность. Он, закон семейно-родовых устоев, и является основанием внешней власти отца. Внешняя власть по внутренним безусловным основаниям требует от индивида соблюдения норм и правил поведения, регулирует удовлетворение желания, его отношение к объекту. Наблюдается переход от семиотического механизма кражи к дару, от материнского языка удовлетворения чувственных потребностей к языку отеческому, к символической системе запретов, прекращающих свободный ток желания. Теперь блага нисходят к младшему от старшего члена, но уже не орды, а семьи. От отца к сыну, точнее, к сыновьям. Безраздельная власть отца, с одной стороны, и абсолютная зависимость сына от отеческой воли. От сыновей требуется беспрекословное подчинение и стремление заслужить милость отца. Однако отец не связывает себя при определении лучшего какими-либо критериями, они могут меняться. Его воля ничем не ограничена. Власть отца, закон традиций культивируют систему дара, неравных прав, неравной власти, слабое индивидуальное начало, жизнь которого строго регламентирована устоями. Закон играет роль мертвого авторитарного слова, имеющего и внешнюю, и внутреннюю, психическую силу. Индивидуальное начало на этом фоне находится в зачаточном состоянии, т.к. не определена мера личной ответственности. Милость отца, блага можно заслужить только путем слепого следования законодательным предписаниям.

Третья форма регуляции человеческого поведения предполагает наличие субъекта. Рост субъективного начала связан с изменением системы языка, коммуникации, которая принимает закрытый вид. Власть закона здесь перестает ассоциироваться лишь с внешними, безусловными ценностями традиций, которые олицетворяет фигура отца. Общественные отношения строятся теперь на соблюдении конвенции, ценностей, закрепленных в слове, имеющем природу конвенционального знака. Контроль осуществляет не внешняя, а внутренняя власть принимаемого закона. Локус контроля переходит в психическую реальность, его берет на себя инстанция «Сверх-Я». На этом уровне происходит отказ от семиотики дара и милости, распространение получает система товарно-денежных отношений купли-продажи. Данная модель культуры предполагает равенство прав, личную инициативу и индивидуальную ответственность. Деньги здесь выступают в качестве главного показателя личностной зрелости, готовности или неготовности человека платить самостоятельно. Деньги становятся универсальным переводным механизмом, позволяющим наиболее эффективно осуществлять связь субъекта с реальностью.

Теперь представим в виде таблицы описанные формы регуляции человеческого поведения.

Рост субъектного начала связан с отказом от религии многобожия к монотеизму и Христианству. Появление личности стало возможным в результате победы духовного над чувственным, плотским началом. Эта победа закрепилась в специфических отношениях отца и сына, в особых мыслительных способностях, которые позволяли ребенку получать блага в качестве одобрительной реакции взрослого на тот или иной поступок. Отказ от политеизма, система жесточайших запретов, введенных Моисеем, «означал принижение чувственного восприятия в пользу некоего абстрактного представления, триумф духовности над чувственностью, в строгом смысле - запрет на влечения с его психологически неизбежными последствиями» (Фрейд З. Человек Моисей и монотеистическая религия // Фрейд З. Психоанализ. Религия. Культура. М., 1992. С. 234). Материнская же система языка связывала индивида с благом непосредственно, через индексальный знак. Слово служило средством необходимой манипуляции, в результате которой достигался объект желания. Однако среди запретов Моисея были и те, которые касались «магических злоупотреблений». Строго пресекалась «вся словесная ворожба и вера во власть, которую дает над вещью знание и произнесение ее имени» (Там же. С.235). Фрейд всячески старается подчеркнуть, что рождение субъекта и дальнейший прогресс человечества был связан с «развитием языка, имевшего следствием столь исключительное стимулирование интеллектуальной деятельности. Было открыто новое царство духовности, где определяющим были представления, воспоминания и умозаключения, в противоположность более низкой психической деятельности, имевшей содержанием непосредственное восприятие органов чувств. ...Матриархальный общественный порядок был сменен патриархальным...» (Там же).

Таким образом, на основании определений Фрейда можно составить представление о двух типах языка: первый тип - материнский, второй - отеческий. Третья система языка обусловливает переход от отеческой модели к сыновней. Она связана с Учение Христа, со Словом Евангелия. Именно Христос, являясь Сыном Божиим, дал людям пример пути к дальнейшему совершенству через принятие на себя личной ответственности. Он показал непродуктивность Отеческого Закона и ущербность психологии дара и милости.

Одним из индикаторов перехода от материнской системы языка к отческой и от нее к сыновней являются деньги, точнее, особое отношение индивида к деньгам, к природе универсального эквивалента. Очевидно, это отношение в первой системе будет иным, чем во второй и третьей. В. Руднев в своей работе «Русские деньги» (Руднев В. Русские деньги // Логос. 2000. № 4 (25). С. 78-84) актуализировал тему денег и Евангелия. Он показывает, что Христос не был противником денег и богатства. Напротив, в библейской притчи о зарытых в землю талантах поощряется поведение раба, пустившего деньги, отданные на хранение господином, в оборот и получившего прибыль, излишек. Попробуем развить интуиции В. Руднева.

В. Руднев в своей статье обращает наше внимание на то, как умело Христос обходит законы фарисеев, как Он приспосабливает жестокие традиции иудеев, делает их гибкими. Христос как бы показывает, что законы для людей, а не люди для законов. Так, Он учит не вступать в конфликт со светской властью, разделять вопросы веры и правовых норм: отдать кесарю кесарево, а Божие Богу. Он спасает грешницу от смерти, приспосабливая закон к конкретной ситуации. Причем апеллирует к сознанию участников конфликта.

Складывается парадоксальная ситуация: с одной стороны, Христос устанавливает правила регуляции поведения от Имени Бога, Его слово - слово Божие. С другой - перед нами думающий человек, предлагающий и другим, тем, кто уверовал в Него, думать, принимать самостоятельные решения и нести за них ответственность, платить. Напротив, следуя вере отцов, индивид не в праве думать, ибо тогда он разрушает устои племенного мира иудеев. Не думать, а беспрекословно подчиняться законам отеческой вере требуют священнослужители. В этом случае на ребенка нисходит благодать, милость Бога-Отца. Степень ответственности здесь равна нулю. В Учении, которое нес Христос, заложена идея личной ответственности за принимаемое решение, за поступок. Здесь резко актуализируется тема платы. Оказывается, что за все нужно платить. Ты берешь на себя ответственность за шаг, тебе и платить. В этом смысле именно здесь пролегает водораздел между религией Отца и религией Сына. И самый главный урок, который преподнес людям Христос, это - испытание ответственностью, которое они не выдержали, предав Его казни. Вытащить из состояния инфантилизма, перевести из отеческой символической системы дара и милости в сыновнее семиотическое пространство, структурированное конвенциональным знаком, способны деньги. Но не те деньги из притчи, не примитивные, а настоящие. Почему именно они? Потому что они непосредственно связывают субъекта с объектом желания, без посредничества взрослого, минуя систему дара. Активно действующий индивид сам способен осуществить сцепку с реальностью и рассчитать последствия, меру своей ответственности за тот или иной поступок.

К сожалению, принятое на Руси христианство не способствовало переходу язычников из системы дара и милости, в систему конвенциональных ценностей. Точнее, механический переход из одной веры в другую не гарантировал системных изменений мировоззрения, а формальное следование религиозным предписаниям не затрагивает основ бытия. И деньги у нас не рассматривались как универсальное переводное устройство. С ними ассоциировалось нечто преступное. Богатый человек воспринимался как плохой. Примечательно, что труд митрополита Илариона называется «Слово о Законе и Благодати». Благодать - это наше православие. Прими язычник христианство, сбрось идолище в реку и на тебя снизойдет благодать, едва ли не чувственное удовлетворение. В то время, как не верить призывает Евангелие, а думать, передумывать. Ясно, что православное христианство, предлагает путь, который заметно отличается от пути языческого. С Богом не нужно играть, задабривать приношениями, исполнять ритуальные пляски. Если это так, то тогда Бог - авторитет, заплативший за тебя, взявший тебя, маленького и слабого, под свою опеку, конечно, если ты следуешь закону, если ты наш. Если ты живешь по правилам. Вот тогда на тебя снизойдет милость-благодать.

В системе второго типа социальной организации культивировались достаточно сложные символические отношения обмена ценностей. Законы экономии власти предполагали отчуждение продукта, чтобы затем передать его уже в качестве дара. Риторика социализма имела некоторые феодальные основания: мы передаем сюзерену добычу, а он затем раздает ее по чину, князьям и дружинникам. Заработать индивид ничего не мог в принципе. Заработать - хуже, чем украсть. Вор - нашкодивший ребенок, которому захотелось конфет, экономический преступник - проявил инициативу, «крутился», что понимается как - индивидуальность (фалличность) - угроза отцу. Финансовый преступник должен был погрузиться в поэтический мир абсурда, чтобы получить товар. Примером тому - фильм «Бриллиантовая рука». Вор зарывает деньги, нажитые, конечно, не честным путем, в землю, потом во время пресловутого озеленения микрорайона (бесплатного труда на государство) якобы находит клад и сдает найденное Хозяину, а тот возвращает ему 25 % от суммы найденного, на которые покупается автомобиль. Можно догадаться, что живых денег герой Гайдая, разумеется, не видел. Его отоварили машиной из спецраспределителя, выдали по документам с обкомовской базы.

Сюжетный ход Гайдая с найденным кладом возвращает нас к библейской притче о зарытых талантах. Гайдаевская перевернутая цитата Евангелия от Матфея с невероятной точностью передает социалистический принцип экономических отношений, противопоставляя его, условно говоря, капиталистическому, т.е. естественному и, в сущности, христианскому. Извращенная экономическая модель отношений с «господином» поощряет именно жест «негодного» раба, зарывшего таланты, изъявшего деньги из оборота. Нельзя не заметить в акте перевода плохим рабом денег в землю, обращении добра в дерьмо, некий архаический пласт сознания, схему, подчеркивающую амбивалентный характер образа серебра (талантов), ценности и противоположный член оппозиции: земли, грязи, праха, разложения, испорожнений, пространственного низа, материнского, порождающего все блага лона земли.

Действие нашего раба, его жест «зарыть-достать», связан с древнейшим комплексом представлений о «жизни - смерти - жизни», о «рождении - умирании - рождении» жертвенного тела. Нужно обратиться в прах, чтобы затем возродиться в новом жизненном цикле. «Сей в грязь, будешь князь», - говорит земледельческая пословица. Мифопоэтическое сознание с его циклическими представлениями о жизни-смерти, с его «заземлением», привязкой к ценностям рода-племени, с архаическими страхами перед господином, который «жнет там, где не сеял», противопоставляется иному типу сознания, не коллективной, а индивидуальной ответственности. Хозяин поощряет раба, который перевел дар в систему символических (знаковых, конвенциональных) отношений всеобщего эквивалента, денег и получил «излишек». Сам получил, подчеркнем, а не дожидался милости. Тот же, кто пассивно ждет блага, изгоняется во тьму внешнюю, надо понимать, тьму общинных верований земледельческой культуры, тьму язычества. Вспомним, что в памятниках древнерусской письменности, те, кто не принял Слово Божие, «ходят во тьме». Слепота и беспомощность характеризует примитивные культуры, связанные с земледельческими циклическими представлениями, регулируемыми жизнью божественного тела умирающего-воскресающего бога плодородия. Культуры материальные, в которых нет еще индивидуальности, в которых развито только плотско-чувственное начало, но не развито духовное. Здесь процветает ворожба, магические ритуалы и заклинания, жертвоприношения и др. ритуальные действия, направленные на задабривание божеств-идолов, от которых зависит плодородие земли, удача на войне и охоте. Это культура, ожидающих милости (наша, советская культура). Это первый, самый примитивный тип коммуникации, когда ребенок не разделяет своего «Я» с материнским телом, симбиотически связан с источником тепла, пищи, заботы, слит с материнской грудью. Здесь и возникает первый акт обмена: ты мне благо, а я тебе свое золото - испорожнения.

Примитивный советский тип символического обмена извращает христианскую систему ценностей, лежащую в основе капиталистической модели, где дар переводится в деньги, чтобы потом деньги «заработали» и дали излишек, еще деньги, на которые именно покупается, а не снисходит в форме благодати товар. У Гайдая, чтобы получить ценность, следует извести деньги, спрятать их, вывести из экономического открытого оборота под спуд. И этот жест поощряется «хозяином-государством» вручением символической ценности, недостижимого советского идеала благосостояния - автомобиля. Вор разворачивает подпольный бизнес, чтобы получить «излишек». Но путь денег к товару пролегает через замысловатую траекторию, опровергающую естественные законы товарно-денежных (символических, основанных на конвенциональных знаках) отношений. Деньги перевоплощаются в испорожнения показываются мамочке и та одаривает младенца благом. Там поощряется демонстрация универсального эквивалента, тут за такую демонстрацию подвергаются репрессии, выталкиваются «во тьму внешнюю, где стоны и скрежет зубов», отправляются на Колыму.

Библейская притча как бы приветстует новый тип индивидуального сознания, героику денег, предполагающих дифференциацию «твоего-моего». Новелла Гайдая повествует о единственно возможной форме обмена в советской системе, где деньги имеют статус детского испорожнения, которым хвастается малыш, осуществляя первичный дар матери. Безденежная советская системы, таким образом, воспроизводит материнскую модель языка, древнейшую по отношению к языку отеческой религии, основанную на неукоснительном следовании Слову, Закону. Социалистическая реальность, реальность благодати, дара, в которой живут герои Гайдая, целиком поэтическая, т.е. бессмысленная, подчиненная имманентным законам развития поэтического слова. Законы языка поэзии в корне отличаются от правил организации системы языка реальной действительности. Первая существует вопреки принципам экономии, она пролегает в пространстве по ту сторону принципа наслаждения как бессмысленная трата сил, вторая - стремится соблюдать законы сохранения и накопления энергии. Чтобы существовать в эстетической реальности социализма, оправдывать декларируемые идеалы, следует пуститься во все тяжкие: перевести в тень производство, криминализировать бизнес, притвориться ребенком-недоумком, словом, зарыть таланты в землю. Тогда возникнет ответная поощрительная реакция «взрослого», ты получишь свой неуловимый объект желания. И не важно, что это - автомобиль или женщина.

Основная мысль, которую мы пытаемся передать, заключается в том, что без этих невероятных усилий, направленных на перевод реального языка в поэтический, идеальный образ, эротический объект желания, автомобиль - вещь недостижимая в принципе. Образ авто - оборот речи советской риторики. Оказывается, чтобы подтвердить идеальные ценности социализма, следует пользоваться иным языком освоения реальности, иными приемами поведения, которые официально объявлены вне закона. Автомобиль - вещь сугубо эстетическая, символизирующая достаток советского среднего человека, демонстрирующая достижения развитого социализма. Поэтический образ, как Чаша Грааля. С одной стороны, он где-то есть и активно возбуждает желание, он привлекает паломников-паладинов. С другой - открытая демонстрация желания и практические шаги в направлении к идеалу вызывают репрессивную реакцию «господина». Это все равно как если бы Ватикан, призывая к освобождению Гроба Господнего, одновременно предавал анафеме отправившихся в поход рыцарей. За движение к идеалу полагалась индульгенция, как минимум. Здесь же естественный путь к товару через деньги пробуждал кастрационную жестикуляцию власти. Товар эротически манил, но на пути к нему находился ритуальный нож.

Существует фундаментальная оппозиция «Закон и Благодать», в пространстве которой и протекает современная социокультурная динамика российского общества. Можно жить по закону, а можно - по понятиям. Однако появление реальных денег как универсального конвенционально средства перевода ценностей предполагает систему, поощряющую индивидуальное, а не видовое начало. Мы вдруг обнаружили невероятную актуальность Евангелие. С одной стороны, вроде бы у всех есть таланты, с другой - отсутствие «хозяина» застает нас в ситуации полной растерянности. Оказывается, что мы не умеем жить без отца-вождя, без страха перед его карающей дланью. Новая реальность, точнее, открывшиеся в ней дыры, заставляет индивида строить отношения с другими на базе конвенциональных знаков коммуникации. Соблюдение конвенций - самое важное требование нового времени.