Ответ на вопрос о вкладе структурного психоанализа в развитие эстетических идей связан с пониманием того, что принципиально нового внесло учение Жака Лакана (1901-1981) в философию искусства ХХ века? Существенная трудность освещения данной проблемы обусловлена тем, что сам Лакан никогда не ставил перед собой эстетических проблем, не занимался, в отличие от Фрейда, исследованием бессознательной природы творчества и не пытался, как Юнг, искать в произведениях искусства архетипических символов жизни коллективного бессознательного. Он был прежде всего психоаналитиком, дипломированным врачом-психиатром. Между тем растущий авторитет учения Лакана среди исследователей литературы, кинематографа, живописи, а также обращение теоретиков и методологов искусства к объяснительным схемам и моделям Лакана, заставляет признавать его значительный вклад в развитие гуманитарного знания о природе эстетической реальности как целиком воссоздающей психические процессы формирования субъекта. Если все предшествующие и параллельно развивающиеся теории искусства (формализм, структурализм, структурально-семиотическое направление, постструктурализм и т.д.) видели в произведении либо механизм инженерную конструкцию, части которой собраны как детали двигателя внутреннего сгорания (формальная школа), либо организм, живущий по своим законам (структуралисты), то Лакан рассматривал произведение как динамичную систему, воспроизводящую в модельном виде процессы формирования структур личности. Достижения русской формальной школы, структурной лингвистики, семиотики, структурной антропологии переосмысливались Лаканном в одном направлении: элементы текста, социальной организации и языка не произвольны, а имеют психическое содержание и отражают процессы развития сознания индивида. Это становление происходит в пространстве межличностного взаимодействия с другим. Но, пожалуй, главное заключается в том, что язык в учении Лакана является формирующей и первичной субстанцией по отношению к сознанию субъекта. Индивид как бы заполняет формообразующую языковую среду в процессе интерсубъективного диалога психическим содержанием, точнее, оно появляется на стадиях усвоения языка. Какую же роль в этом драматическом процессе играет визуальность? Почему в интерсубъективном пространстве, как главном условии развития субъекта, первостепенную важность имеет феномен взгляда? Для ответа на эти вопросы обратимся к известному анализу новеллы Э. По «Похищенное письмо», который был проведен на семинаре Лаканном в 1955 году.

Эффект письма

Обозначим основную канву новеллы.

К сыщику-любителю Дюпену обратился префект полиции с чрезвычайно важным делом: из покоев королевы было похищено письмо интимного характера. Его необходимо вернуть королеве, так как человек, в чьих руках оно находится, министр Д., укравший письмо, приобрел огромную власть и использует ее в своих целях. Нужно положить конец шантажу, каким-то образом найти похищенное письмо у министра. Префект полиции несколько раз тщательнейшим образом обыскивал дом министра, инсценировал уличное нападение на министра, чтобы обыскать и изъять письмо, но все полицейские усилия были тщетны. Последняя надежда префекта – Дюпен. В конечном счете, именно он решает проблему. Сначала Дюпен под каким-то предлогом навещает министра и определяет место нахождение письма. А затем, во время второго посещения, отвлекая внимание министра уличным происшествием, которое сам же и подстроил, подменяет нужное письмо другим, заранее заготовленным муляжом. Правда, письмо содержит автограф Дюпена, цитату из Кребильона: «План такой зловещий достоин если не Атрея, то Фиеста». Эту фразу должен был бы прочитать ни о чем не подозревающий министр, если бы он захотел пустить вход оружие шантажа, то есть прочесть якобы компрометирующее королеву письмо.

Пересказав канву рассказа, Лакан начал свой анализ с того, что разделил его на две сцены: это сцена похищения письма и сцена его возвращения. Последняя также имеет две части по количество посещений сыщиком министра. В первое посещение Дюпен письмо обнаруживает. Он его не может изъять, так как опасается, что его не выпустят живым из дома. Кроме того, и на это обращает внимание своих семинаристов Лакан, Дюпену нужно было спланировать интригу, подготовить дубликат письма, организовать отвлекающий внимание министра шум на улице.

Кроме структурного членения текста на две зеркально симметричные композиционные части, Лакан предлагает определить круг персонажей, действующих лиц – участников драмы. Их не много: король, королева, министр, префект полиции и Дюпен. Есть, конечно, еще малозаметные персонажи, чья роль в развитии действия незначительна. Это – собеседник Дюпена, некий призрак авторского «Я», тот, кто стрелял на улице, выполняя поручение Дюпена, и неизвестный отправитель письма. Лакан предлагает исключить из списка действующих лиц именно его, отправителя компрометирующего королеву сообщения. Логика Лакана понятна: раз нет в тексте, нет и в анализе. Но далее Лакан говорит о том, что персона отправителя вообще говоря не важна, так как его роль функциональна. На месте пославшего сообщения мог быть кто угодно. Что несомненно важно для анализа, так это придание письму статуса участника событий. Письмо в первой сцене похищения является четвертым персонажем, действующим лицом наряду с королем, королевой и министром. Более того, Лакан предлагает рассматривать письмо как некую модель субъекта. В этой связи совершенно не важно, что собой представлял обладатель письма. Сам факт обладания письмом увлекает и вовлекает индивида в сложные символические отношения с другими. Письмо создает ситуации, позволяющие персонажам реализовать свои самые разные функциональные качества.

Наделив письмо символической ценностью, Лакан тем самым определяет его природу как природу речи. А того, кто держит письмо при себе, – статусом субъекта, держащего речь. Действенного, настоящего субъекта, а не функцию, которой можно пренебречь, как пренебрегли в начале анализа отправителем сообщения. Верно и обратное, кто держит речь, тот и является субъектом. Напомним, что для префекта полиции было важно понять, каким образом министр умудряется хранить письмо при себе, все время имея возможность его использовать. Оно, готовое к применению министром, находится в его власти, но, между тем, хитрый шантажист умеет прятать его от полиции. Детективный дискурс полиции обнаруживает бессилие, опытный префект не может найти письмо. Потому и не может, говорит Лакан, что оно везде, то есть слишком на виду, слишком очевидно его присутствие. И, кроме того, полицейский не знает, что ищет. Вопрос, где письмо? Должен содержать уточнение: а что оно означает? Что такое письмо вообще? В этой связи вспомним историю диалога Понтия Пилата с Христом. Главный вопрос прокуратора к арестованному – «Что есть истина? – остался без ответа. Пилат тоже был полицейским, хотя, конечно же, поумнее нашего префекта. Тем не менее ситуации обнаруживают удивительное сходство. Персонаж Э. По отправляется на поиски письма, не понимая, что письмо олицетворяет истину. А она везде и нигде. Если бы он сказал, что ищет не письмо, а истину, авторитет кондового дискурса полиции значительно вырос в наших глазах. Но и вопрос Пилата, адресованный к истине, изобличает в нем, хотя и умного, но все-таки прокуратора, призванного империей работать с реальными фактами, с реальностью. Тратить время на объяснение Пилату, что истина перед его очами, Христос не хотел. Бессмысленно говорить с человеком об истине, который ее не видит, хотя она рядом. Истина – это Бог. А Бог перед тобой. Таков, наверное, должен был быть ответ арестованного. Но смог ли Пилат в задержанном субъекте увидеть нечто большее, чем просто нарушителя порядка? И префект полиции видел в письме только украденный предмет, но не видел в нем его символического значении.

Кроме того, Дюпен обращает внимание своего собеседника на особенности зрения. Слишком очевидное ускользает от нашего внимания, как магазинная вывеска, написанная крупными буквами. В случае с префектом проявляется эта особенность «узнавать, но не видеть» (В.Б. Шкловский). Мы проходим мимо привычного, не видя его. Здесь зрение смыкается с умозрением. Так как префект ищет письмо там, куда бы сам его положил. Куда обычно прячут преступники украденные вещи. Не додумываясь стать на место другого, префект использовал сильнейшую оптику, лупы, которые наводились на тонкие предметы мебели, стульев, чтобы заметить след от буравчиков. Иными словами письмо как бы заставляет действовать дискурс полицейского. Префект ведет себя профессионально, но, увы, ни как субъект, ибо за него говорит (действует) его навык.

Итак, письмо должно было всегда находиться под рукой, так как если бы его не было, министр утратил свою силу. Но самое странное заключается в том, что и использовать это послание шантажист не мог. Допустим, возникла бы ситуация угрозы, суть которой можно передать риторической фразой: если вы не сделаете то-то и то-то, то я предъявлю кому следует содержание письма. Если бы министр в действительности вскрыл суть письма, то его власть немедленно испарилась. Так как прочитанное письмо перестает действовать как орудие шантажа. Кроме того, вообще не известно, какой эффект эта информация произведет на короля. Возможно, и никакой реакции не последует. Ну и самое главное – никто, включая Э. По и Ж. Лакана, не знает содержание письма. Что это за текст, производящий такие судьбоносные для жизни государства и многих людей изменения? Ведь министр больше года использовал его для усиления своей власти. Нужно было положить этому конец и королева была вынуждена обратиться к префекту полиции за помощью, отнюдь не бескорыстной, если учесть, что за находку Дюпену был выписан чек на сумму в пятьдесят тысяч франков.

Поразительно, что, являясь символической вещью, которая обладает огромной ценностью, структурно, то есть по своей реальной природе, письмо может представлять собой чистый лист бумаги, или незначительные замечания о погоде. Оно в реальности буквально бесценно, так как, скажем, изъятое из контекста отношений короля и королевы, или королевы и таинственного отправителя послания, не имеет никакой цены. Между тем, письмо действует, эффективно преображает тех, кто включен в цепь интриги, при условии, что оно не будет предъявлено и прочитано. Можно сказать, что этот предмет обладает, в терминологии Лакана, статусом Реального, природа, которого представляет собой некое отсутствие, пустоту. Вокруг нее и развертывается социальная или интерсубъективная драма. Чтобы представить ситуацию еще более очевидной, можно вспомнить один старый голливудский фильм, сюжет которого строится вокруг аналогичной ситуации. Только там вместо письма функцию символического средства выполняет банковская купюра на миллион долларов. Общество, узнав, что герой обладает чеком на огромную сумму, резко меняет отношение к этому человеку: для него открываются бессрочные кредиты в магазинах, ресторанах, дорогих отелях. Почему? Потому что все знают, что у героя в кармане банковский документ, что он миллионер. Кто видел этот билет? Из тех, кто предлагает герою материальные блага (дорогой номер, обед в шикарном ресторане, костюм и т.д.), никто. Естественно, по закону жанра герой чек теряет. Но оставшись с пустыми карманами, он, не сообщая о том, что вмиг обнищал, продолжает быть тем, кем был с бумажкой, означающей миллион. Гениальное использование пустоты. Отсутствующий предмет, наделенный статусом символической ценности, изменяет и ценность субъекта, владеющего этим отсутствием.

Все дело в структуре общества, говорит Лакан, в тех конвенциях, на которых строятся отношения между людьми. Человеческие существа связаны друг с другом «ручательствами, заранее предопределяющими их место, имя, их путь. Затем являются иные речи, иные ручательства, иные слова. Ясно, что приходится из положения выкручиваться» (Лакан Ж. Семинары, Книга 2: “Я” в теории Фрейда и в технике психоанализа (1954/55). М., 1999. С. 280). Например ни подавать вида, что у тебя уже нет банковской купюры на миллион долларов. Но даже если ее и нет, но если об этом не знает другой, то она как бы и есть. Он, этот другой, додумает нечто такое, чего нет на самом деле. Отсутствующий предмет, заявляющий о своем присутствии в бессознательном другого как иллюзорная реальность, как фантазм, существенно влияет на положение и поведение участников коммуникации. Влияет всегда однообразно: выигрывает тот, кто умеет использовать письмо, таинственный источник информации. Использовать никогда не используя, не доставая из кармана, не разворачивая перед удивленными взорами и т.д. Эффект письма определяется тем, на сколько эффективно субъект скрывает пустышку, свое знание о том, что вещь – пустышка, или что ее попросту нет. Тогда держатель символической ценности, суть которой определяется общественным договором, держатель речи, которую, возможно, он никогда и не произнесет, резко изменит свое положение. Обрастет властью, как министр Д., или, проще говоря, станет субъектом, субъектом речи. Словом, в глазах других он станет Другим.

Нужно, правда, еще и самому сделать некоторое усилие над своей мимикой, не подать вида, как голливудский персонаж, что письмо – на видном месте. Что отсутствие видит каждый, точнее, каждый сможет увидеть, если захочет. Следует не только владеть или не владеет символическим средством власти, главное – вообразить, что ты – это не ты, что ты – это другой на твоем месте. Разумеется, полицейский этого сделать не смог. Он все время ставил на место хитрого Д. себя самого, то есть подменял другого профессиональным дискурсом. Отсюда – интенсивный метод поисков: мелкие предметы, все закоулки обследованы с помощью увеличительных луп. Грубо говоря, у полицейского не хватило воображения, чтобы осуществить эту небольшую передвижку: на месте себя увидеть другого, или стать другим. Воображение – важное эстетическое качество, качество поэтов. Воображение – судьбоносная категория феноменологов и экзистенциалистов. Гуссерль, а за ним и Сартр, уделяли воображению огромное внимание. Наряду с уже упоминавшимися выше категориями (символическое, реальное), воображаемое для Лакана не мене важно как понятие, связанное с диалектикой становления субъекта. Но сейчас для нас важно другое, в отличие от своего оппонента, министр обладал богатым воображением, о чем сообщает нам устами Дюпена Э. По. Министр Д., кроме того, что он был математиком, писал стихи, был поэтической натурой. Именно избыток воображения, эстетического чувства, которое позволяет осуществлять подмены (выполнять миметическую функцию), давал ему преимущества, возможность водить за нос префекта. Однако наличие воображения не спасет нас от роли персонажей, которых обводят вокруг пальца. Ибо способность примысливать то, чего нет на самом деле, приводит к тому, что мы становимся послушными игрушками в руках другого. Такова королева, или те из голливудского фильма, кто не потрудился спросить с клиента по счету. Ведь каждый имел собственные виды на его счет.

Лакан обращает внимание на то, что письмо не содержит ни какой тайны, в нем нет мистический загадки. Более того, подмена писем проводилась на глазах у королевы. Она следила глазами за министром, когда тот делал доклад королю. Она видела как министр как бы невзначай вытащил почти такое же письмо, как положил его на стол королевы, рядом с настоящим письмом и, наконец, как взял подлинник, покидая покои королевы. Она все видела, но не могла остановить негодяя, так как думала, что привлечет внимание короля. Возможно также, что ей показалось, что безобидное послание вызовет монарший гнев, и ей, попросту, не сносить головы. Что еще могло предложить бедной женщине ее воображение? Что-то такое, что позволяет нам вслед за Лаканом думать, что это нечто ее на столько испугало, что она была не в силах предотвратить подмену письма.

Король, олицетворение абсолютной власти, в сущности, и есть контролирующий и наказывающий орган, психическая инстанция «Сверх-Я». Действие этого органа, как и действие письма, также связано с бездействием. Это – власть социального закона. Ее абсолютизация означает лишь то, что действует автоматически, то есть заставляет подданного бояться совершать проступки еще до их совершения. И даже наказывать до того, как эти воображаемые проступки подданным будут совершены. Только потому, что он захотел в мыслях пойти против закона. Отсюда и возникает страх наказания за несовершенное преступление, страх за бессознательное желание. Закон глазами короля ничего не видит, потому что он, если и что-то видит, то видит только реальность, факты, то, что произошло в действительности.

Сейчас в качестве предварительного итога заметим, что Лакан представляет произведение литературы, новеллу Э. По «Похищенное письмо» как психическую реальность, части которой находятся в диалектическом взаимодействии. Динамику этим отношениям задает весьма случайная вещь, наделяемая персонажами символической ценностью. Не важно, письмо это, или подвески, или морские камешки. Если предмет возникает между людьми как посредующее начало в их отношениях, то он начинает функционировать автоматически как элемент языка, как знак в семиотической системе. Причем письмо, по Лакану, является чистым знаком, то есть оно дает власть тому, кто им обладает вне зависимости от своего содержания, от того, какую ценность оно представляет в действительности, само по себе. Данное положение вещей позволило Лакану рассматривать бессознательное как условие языка и рассматривать семиотические системы как автоматически функционирующие механизмы.

Зачем выворачивать письмо наизнанку?

Деление новеллы Э. По на две части и определение их зеркально-симметричных отношений, продиктованных логикой письма, которое как бы опосредует, проводит линию знаменателя между сценами, позволило Лакану рассматривать зеркальное отражение в качестве иллюстрации работы одного из механизмов бессознательного. Фрейд называл эту функцию обращением в противоположность. Нам знаком этот механизм душевной жизни по классическим работам М.М. Бахтина. В общем смысле мы можем представить его действие в виде карнавальной инверсии ценностно значимых символов социокультурной организации. Описанный М.М. Бахтиным универсальный закон развития культуры утверждает, что в определенной пространственно-временной точке (например, на рыночной площади средневекового города) символические ценности, расположенные на вертикальной оси в строгой логической последовательности бинарных пар типа «верх – низ», «официальное – неофициальное», «хвала – брань», «лицо – зад» и т.д., оборачиваются в свою противоположность. Например, вместо почестей, воздаваемых официальным лицам или принцам крови, их осыпают вульгарными шутками, как бы принижающими их достоинство. Иными словами, природа карнавального образа укоренена в бессознательном. Логика обращения символа в свою противоположность обусловлена работой универсальных законов бессознательного.

Для нас важно обратить внимание на структурные условия этого процесса. Грубо говоря, понять что во что обращается. Для этого приведем достаточно известный и уже описанный Вяч. Вс. Ивановым пример из фильма С.М. Эйзенштейна «Иван Грозный». Пример, который должен показать, как действует механизм обращения, инверсии, и как устроен карнавальный образ. Царь Иван, разумеется, и есть необходимый нам карнавальный персонаж. Для усиления своей власти и для укрепления целостности государства он часто прибегает к карнавальным уловкам. Например, разыгрывает спектакль со своей смертельной болезнью, а затем с чудесным выздоровлением. В этом случае он работает с бессознательным своих подданных, так как ничто не действует с такой силой на мифологическое сознание, как процесс умирания и чудесного воскресения. Ибо жизнь и смерть – самое таинственное и непознаваемое таинство. А тот, кто знает секрет жизни и смерти, обладает божественной способностью управлять миром. Но важно другое. Иван С.М. Эйзенштейна был падок и на другие игры. Так, он любит подчеркивать, что он прежде всего раб божий. Соответственно со статусом раба царь облачается в рубище, в простую домотканую рубаху. Обращение владыки в раба – это классический пример социальной инверсии. Правда, подчеркнем, что это прежде всего символическое действо имеет не вполне серьезный, карнавальный характер. Хотя, возможно, что его участники, как и главное действующее лицо, верили, что в данный момент им явлен раб, а не господин. Сейчас важно подчеркнуть, что пара противостоящих друг другу образов раба и господина является едва ли не главным основополагающим принципом и условием развития культуры и личности. Этот извечный спектакль не так уж безобиден. Цена противостояния – жизнь одного либо смерть другого участника схватки. Перспектива смерти слишком сильный мотив, чтобы кому-то уступить, а значит – признать над собой власть господина. Так или иначе, но этот пример призван помочь нам понять логику Лакана, который стремился показать, что драма с украденным письмом является моделью психической жизни субъекта. Одним из поворотных событий этой жизни является акт противостояния. Само наличие противоположности, само присутствие другого заставляет личность строить новый образ реальности, и прежде всего внутренней реальности. Это противостояние, когда нечто другое находится передо мной, как находился министр перед растерянной королевой, является главным условием формирования личности, структур самосознания. В общем об этом достаточно подробно говорится у Гегеля в «Феноменологии духа». Лакан во многом исходил из гегелевской системы знания. Особенно из того, что касалось диалектики противостояния раба и господина. Ведь в конечном счете и в отношениях королевы и министра разыгрывалась драма власти, драма признания в другом либо твоего повелителя, либо твоего подданного, раба.

Путь становления самосознания, как следует не только из анализа Лакана, но и из трактата Гегеля, через диалектику обращения. Грубо говоря, субъектом становятся в два приема: первый раз это описано в сцене похищения письма министром. Министр здесь другой для королевы, а ее страх перед воображаемыми последствиями воображаемого разоблачение является страхом раба, феноменологическим страхом смерти. Стало быть, министр, господин, получивший символические атрибуты власти, очевидно, ее пользуется, воздействуя через королеву на короля. Но важно здесь, что королева, наш становящийся субъект, втягивается в «символический порядок», который организован письмом. В сущности, этот пресловутый символический порядок и есть язык. Первичная по отношению к субъекту субстанция. И более того, формирующая структуры «Я», самосознание. «Не человек является конститутивным для символического порядка моментом, но, напротив, этот последний есть конститутативный элемент субъективности» (Лакан). Как мы уже говорили, письмо, являясь элементом языка, единицей символического порядка, является точкой соприкосновения нескольких субъективностей. Оно выполняет диалогизирующую роль. Человек же, по Лакану, становится личностью, лишь через обращенный к другому вопрос. Однако в речи субъекта уже содержится ответ («истинная речь уже содержит ответ»). Этот ответ и есть возвращенное письмо, твоя субъективность. Но письмо это, согласно новеллы Э. По, возвращается в несколько измененном виде: оно вывернуто наизнанку. Выше мы показали, что в первой сцене письмо похищается министром. Теперь, во второй, зеркально-симметричной сцене ситуация выглядит так, как будто министр играет роль королевы: у него на его глазах подменяет письмо Дюпен.

Но вначале вывернутый, или обращенный характер сцене придает само описание письма. С точки зрения теории повествования, детальное описание «ажурной картонной сумочки для визитных карточек, которая на грязной голубой ленте свисала с маленькой медной шишечки на самой середине каминной полки» излишняя поэтическая причуда, ничуть не проливающая свет на развитие событийной канвы. С другой стороны, именно это дотошное описание нефункциональных деталей, вызывавшее восторг у В.В. Набокова, когда он описывал поэтику «Мертвых душ» Н.В. Гоголя, есть не только истинная литература, свидетельство высочайшего эстетического достоинства, но и средоточение семантики. Лакан обращает внимание на описание находки Дюпена: «У сумочки были три кармашка, расположенные один над другим, и из них торчало пять-шесть визитных карточек и одно письмо. Оно было замусоленное, смятое и надорванное посередине, точно его намеревались разорвать, как не заслуживающее внимания, но затем передумали». Этим подробное описание письма не заканчивается. Почти страницу небольшой новеллы занимают описание почерка, монограммы, качеству бумаги и т.п. Но главное, взгляд Дюпена, ощупывающий каждую мелочь в положении письма, обнаружил, что края были неровными. «Они выглядели надломленными, как бывает всегда, когда плотную бумагу, уже сложенную и прижатую пресс-папье, складывают по прежним сгибам, но в другую сторону». Заметив это, Дюпен уже не сомневался в том, что это было то письмо. Ему стало ясно, что «письмо в сумочке под каминной полкой было вывернуто наизнанку, как перчатка, после чего его снабдили новым адресом и новой печатью».

На следующий день под предлогом, что забыл табакерку, Дюпен заходит к министру снова, уже вооружившись копией письма для подмены. Собеседники возобновляют разговор, но вдруг из окна послышался невероятный шум, вызванный выстрелом какого-то сумасшедшего, а затем и возбужденной толпой. Уличный беспорядок подстроил Дюпен, чтобы отвлечь внимание министра. Когда тот подошел к окну, чтобы узнать, в чем дело, наш герой «сделал шаг к сумочке, вынул письмо, сунул его в карман, а на его место положил довольно точную копию (то есть по внешности), которую … старательно изготовил дома, без труда подделав монограмму Д. с помощью печати, слепленной из хлебного мякиша». Обратим внимание на это замечание в скобках. Оно говорит о том, что Дюпен не читал письма, не знает, что оно содержит и не желает информацией пользоваться в своих целях. Напомним, что письмо обладает чудодейственной силой, оно дает власть тому, в чьих руках оно находится. Лакан говорит о том, что Дюпен, не желая включаться в отношения власти и подчинения, подподать под магию письма, не только не интересуется, что в нем содержится, но еще и обусловливает услугу префекту полиции денежным вознаграждением. Деньги как бы прерывают символическую цепь отношений долга и договоров, переводят эти отношения совсем в иную плоскость. Получив гонорар, Дюпен четко обозначает для всех очевидные мотивы своего поведения. Деньги очерчивают рамки поведения не только этого персонажа, но и границы субъекта вообще. На место полу мистических отношений сицилийской семьи или советского блата приходят отношения субъектов, чей равный статус определяется правилом платить за услугу универсальным эквивалентом. Денежный знак подчеркивает свободу личности, которая больше не ожидает всю жизнь обращения за расплатой. Однако почему же вывернутое как перчатка письмо с такой легкостью попадает к Дюпену? Точнее, почему такой умный и дерзкий игрок, как министр, с такой легкостью попадается на дешевый трюк с мушкетным выстрелом и шумом на улице?

Лакан, тщательно разглядывая торчащее из сумочки письмо, говорит, что оно подделано так, чтобы выдать феминизацию субъекта: мелкий женский почерк, указавший адрес и имя министра Д.. Он даже подчеркивает, что довольно странное отношение министра к себе выражено в нарциссическом обращении к своей собственной персоне. Дескать, письмо адресовано министром самому себе. Здесь и получается, что вывернутое наизнанку письмо и есть обращающийся в свою противоположность субъект. А место этого субъекта задано его бессознательным. Если в первой сцене королева своими иллюзорными страхами выдала сама себя и указала министру на значимость письма, то теперь он сам указывает Дюпену на предмет его поисков. Письмо с такой настойчивость подделано, так усиленно подчеркивается его незначительность, что оно «не могло не вызывать подозрений у того, кто явился туда с намерением подозревать».

Зачем, спрашивает Лакан, умный министр, знающий, что у него «на каждом углу по три фараона», бежит на шум к окну, чтобы высунуться из него и удовлетворить свое пустое любопытство? А за это время, пока он показывает врагу тын, его надувают. Разум министра говорит, что его «охраняет полиция», то есть закон, олицетворением которого является король. Ему нечего боятся. Зато бессознательное готово опровергнуть доводы разума. Лакан подчеркивает, что власть полиции так же строится на символическом порядке, на том, что мы, подданные, об этой власти додумываем. Показанное удостоверение во время беспорядков 1968 года заставляло нас, говорит Лакан, следовать в кутузку. Так ли ведет себя человек, если по отношению к нему проделать тот же самый трюк, но без удостоверения, без символов власти? Разумеется, нет. Кроме того, Лакан объясняет и то, почему префект полиции ничего не нашел. Дело в том, что символический порядок не столько разрешает, сколько ограничивает власть полиции. Требует, чтобы сила закона применялась только в соответствии с законом. Поэтому сила взгляда префекта полиции не велика. Разрешающая способность его взгляда незначительна только потому, что фокус полицейской оптики ограничен мизерными пределами тонких переборок кабинетной мебели. Оглянуться по сторонам не дает приставленная к глазам лупа, устав полиции. Так или иначе, но министр дает два указания Дюпену на верный путь его поисков: во-первых, вид письма, во-вторых, бессознательная реакция на шум. В сущности, он ведет себя как королева в первой сцене.

В итоге того, что министр действует вопреки логике разума, бессознательно выдавая себя, письмо возвращается королеве, но, как подчеркивается, в «перевернутой форме». Ясно почему – ни префект, ни Дюпен не решились бы развернуть письмо, предложить свету содержание письма. Возвращенное субъекту послание, письмо дошедшее до своего адресата, изменяет статус субъекта, наделяет его властью. Раб становится господином. Письмо – синоним субъекта, говорит Лакан в начале своего анализа новеллы Э. По. Вывернутое письмо – это обращенные в свою противоположность, настоящий субъект. Не настоящий – как бы выпадает из символического порядка, исчезает в бессознательной реакции. Так лишается статуса субъекта министр, потому что в нем (и им самим) заговорило бессознательное желание, толкнувшего его к окну. Реакция на шум, реакция вообще есть бессознательный импульс, которому субъект, по идее, не должен поддаваться. Таков же бессубъектный статус префекта, за которого говорит закон и устав, его профессиональный дискурс. Описав замысловатую траекторию, письмо, действительно, дошло до своего адресата. Можно было бы в духе Лакана задаться вопросом, кто же был отвлечен уличным шумом? И в том же духе ответить: другой! Очевидно, в этом смысле Лакан и делает вывод: «бессознательное есть дискурс другого».

Визуальность в структуре диалога

Эффект письма был бы не возможен без феноменальной роли взгляда. Зрение как эпистемологический указатель на знание вообще появляется в первой сцене похищения письма. Ведь все происходит на глазах у короля и королевы. Королева видит, как осуществляет подмену министр. Следовательно, сюжет новеллы строится на знании того, кто украл письмо. Именно это знание (королева знает, что письмо у министра) наделяет министра силой, а письмо символической ценностью. Почему не видит очевидное король, мы уже же говорили. Почему видит, но не останавливает вора королева, тоже было сказано выше. Важно сейчас подчеркнуть, что на структуре зрения строится теория диалогической интерсубъективности Ж. Лакана. В свою очередь взгляд, направленный на личность другим, есть отправная точка, момент, предваряющий становление субъекта. Видение и, шире, осязание мыслится как условие самосознания, высшей точкой которого является самосозерцание. Неслучайно, что Лакан рассматривает в работе «Стадия зеркала» реакцию младенца на свое отражение, как главное, что отличает человека от остальных животных. Видеть себя в зеркале и пытаться установить отношение со своим отражением – первый и наиболее существенный акт рефлексии. В этом смысле, когда «Я» видит себя в зеркале и узнает в этом странном образе самое себя, происходит первый выход субъекта за пределы объекта. Таким образом, взгляд и наличие другого является главным условием не только развития сюжета, но и личности.

Правда, в некотором уточнении нуждается утверждение Лакана относительно двучленной, зеркально-симметричной структуры сюжета новеллы. Обе сцены, как мы помним, с точки зрения Лакана представлены как зеркально-симметричные: королева ведет себя в первой сцене так же, как и министр во второй. Что касается первой сцены, то и в самом деле взгляд, визуальный дискурс вообще структурирует смысл дальнейших событий новеллы. Здесь сопоставление природы текста с механизмами психики вполне уместно. Несколько иначе ситуация выглядит во второй сцене. Если мы внимательно ее перечитаем, то в глаза нам бросится то, что Дюпен как раз-таки избегает взгляда министра. Возможно тот и смотрит ему в глаза, но наш детектив вооружился защитными очками. Как мы помним, оптика, а точнее лупы, уже сыграли дурную шутку с префектом, перенаправив его взгляд на незначительные мелочи. Теперь Дюпен, водрузив на нос зеленые очки, и жалуясь на слабость зрения предстал перед пытливым оком министра, который изображал хандру. «Чтобы не отстать от него, я пожаловался на слабость зрения и, оплакивая необходимость носить темные очки, под их защитой подробно и осторожно оглядел комнату, хотя со стороны показалось бы, что я смотрю только на моего собеседника». Во второй свой приход, когда произошла подмена письма, Дюпен отвлек внимание министра. Тот смотрел в окно, а не на его манипуляции с письмами, как в свое время королева. Иными словами, визуальный дискурс, структура взгляда во второй сцене отличается от первой. Это отличие обеспечивает возвращение письма к адресату. Дюпен через изолирующую функцию оптического посредника, коим являются защитные очки, а также через отвлекающий внимание министра маневр, замыкает фабулу «Похищенного письма». Если королева видела и знала, то министр не видел, а значит и не знал о подмене. В противном случае, как признается Дюпен своему другу, если бы министр узнал о манипуляциях с письмом, то он не выпустил своего гостя из дома живым.

Данное замечание о структуре последней сцены, должно показать, что природа другого может быть абсолютно непроницаемой, обладать удивительным качеством – отражать бессознательные проекции личности. То есть иметь структуру зеркала. Однако принципиально важным фактором, позволяющим Лакану утверждать тождественность сцен, стало то, что именно бессознательные фантазии министра конструируют образ собеседника, наделяют вымышленными свойствами. В данном случае защитные очки сыграли роль зеркальной плоскости. И сам Дюпен, подыгравший министру относительно нездоровья и заведший разговор на любимую тему Д., стал идеальным рефлектором, отражающей поверхностью, воссоздающей (образ) спроецированную на него иллюзию. Как ребенок на «стадии зеркала», министр увидел свое собственное отражение, а не иную реальность, и принял свои проекции за образ другого. Следовательно, министр, проецирующий на Дюпена свое бессознательное, наделяя посетителя качествами, которых у него нет, ведет себя точно так же, как и королева. И не важно, смотрят они друг другу в глаза или это только кажется. Отсюда возникает этический смысл фразы Лакана «послание возвращается к отправителю в перевернутой форме». Запущенная в ход интрига вернулась к министру, сделав теперь его жертвой собственных манипуляций. Его положение на месте другого, обманутой королевы, является иллюстрацией универсального закона этики: не делай другому того, чего не хочешь, чтобы другой сделал тебе. Заметим, что автоматизм действия механизма этики обеспечивается автоматической работой бессознательного. Содержание твоего бессознательного возвращается тебе же. В этом смысл строк, которые адресовал Дюпен министру. Лакан их интерпретировал в ироническом ключе приблизительно так: ешь теперь плоды своей деятельности. Это намек на литературного героя, пожирающего своих детей. Бессознательное является не только условием автоматической работы механизмов регуляции поведения, но и вообще условием языка как семиотической системы.

Выводы

Теперь мы можем подтвердит сформулированный в самом начале тезис: в отличие от других теорий искусства, лакановский психоанализ рассматривает произведение как эстетическую реальность, в которой каждый элемент структуры текста не произволен, а тождественен структурным элементам психики, прямо связан с ними и воспроизводит межличностные процессы становления субъекта. Динамика текстообразования обусловлена законами формирования личности, а та в свою очередь формируется языком. Язык первичен по отношению к сознанию, по отношению к психике вообще.

Идею тождества структуры слова и структуры личности в России развивал с несколько иных мировоззренческих позиций П.А. Флоренский. В силу того, что слово имеет природу божественной субстанции и лежит в основе мироздания, оно, естественно, первично по отношению и к человеку, и ко всему, что его окружает. Более того, человек устроен также, как и слово: тело и лицо – его выразительная сторона (означающее), душа – содержательная (означаемое) сущность, внутренняя форма слова. При всей метафизичности этой конструкции не трудно заметить, что она, в общем-то, не противоречит основным условиям лингвистического знака Ф. де Соссюра. Первое условие представляет собой у Флоренского отношение души и тела, точнее, лица. А у Соссюра отношением между означающим и означаемым, где означающее – это материальный компонент (линия, звук), а означаемое является нематериальной субстанцией (идея или понятие). Знак – это человек, где означающее – его лицо (телесность), а означаемое – его душа. Состояние знака (лицо, лик, личина) указывает на невидимую субстанцию, душу. Лицо – означающее – выполняет репрезентативную функцию, представляет то, что отсутствует в материальном, бытийном измерении как вещь. Душа проявляется через лицо так же, как означаемое сквозь означающее. Второе условие знака у Соссюра связано с различием. Здесь находится более сложное соответствие учений, которое связано у Флоренского с философией имени. Специально этот аспект мы рассмотрим в другом месте. Сейчас же заключим, что на структуре зримого и у Флоренского и у Лакана строится диалогическое пространство интерсубъективных отношений, в процессе которых происходит становление личности. Правда, у Флоренского личностные изменения происходят в результате отношений с идеальным Другим. В то время как у Лакана формальную роль другого может выполнять тот, кто наделен полномочиями задавать вопросы. А им может быть психоаналитик или… полицейский чин.

В любом случае психоанализ, по Лакану, строится на положении о том, что язык первичен по отношению к психике, а законы языка являются основой буквально всего в мире людей. Язык создает человека и мир, в котором живет человек. Мир слов порождает мир вещей.

Список используемой литературы

1. Бенвенист Э. О субъективности в языке // Бенвенист Э. Общая лингвистика. Благовещенск: Благовещенский Гуманитарный колледж им. И.А. Бодуэна де Куртенэ, 1998. (Репринт 1974). С.292-300.

2. Гаспаров Б. В поисках «другого» // Новое литературное обозрение. № 14. М., 1995.

3. Лакан Ж. Функция и поле речи и языка в психоанализе. М., 1995.

4. Лакан Ж. Значение фаллоса // Комментарии, № 8, 1996. С.13-23.

5. Лакан Ж. Инстанция буквы в бессознательном, или судьба разума после Фрейда//Московский терапевтический журнал, № 1, 1996а. С. 21-55.

6. Лакан Ж. Стадия зеркала как образующая функцию Я, какой она раскрылась нам в психоаналитическом опыте // Комментарии, № 8, 1996б. С.6-12.

7. Лакан Ж. Собственное Я и Другой // Лакан Ж. Семинары, Книга 1: Работы Фрейда по технике психоанализа (1953/54). М., 1998.

8. Лакан Ж. Семинары, Книга 2: “Я” в теории Фрейда и в технике психоанализа (1954/55). М., 1999.

9. По Э. Похищенное письмо // Эдгар По. Стихотворения. Проза. БВЛ. Сер. 2. Т. 101. М., 1976. С. 556-573.

10. Соссюр Ф. де. Труды по языкознанию. М., 1977.

11. Мэйси Д. О субъекте у Лакана // Логос, 1999. № 5.

12. Эко У. Отсутствующая структура. Введение в семиологию. СПб., 1998.