Ирина Ескевич

Фрагменты книги «Метафизика денег»

Конструкция крана денежного количества

Тяжелое и легкое. Массивное и субтильное. Сильное и слабое. Радость и боль. Массивное радостнее субтильного. Тяжелое легче боли. Боль массивнее сильного. Радость субтильнее боли. Но как они связаны между собой: деньги, радость и боль? (здесь не имеются в виду радость и боль от денежных приливов и отливов в кошельках и на банковском счете). Просто последние – тоже детали крана денежного количества. А сам этот кран как-то регулирует местоположение и маршруты блужданий центров денежной тяжести. В этом смысле денежное количество напоминает музыкальную форму, о которой Игорь Стравинский, самый, пожалуй, продуманный и онтологический композитор в истории музыки, говорит:

Музыкальная форма была бы немыслима при отсутствии элементов притяжения, являющихся частью любого музыкального организма и связанных с его психологией. […] Так как наши полюсы притяжения не находятся более в центре замкнутой системы, каковой была тональная система, то мы можем их достичь и не следуя регламенту тональности. Ибо мы не веруем больше в абсолютную ценность мажорно-минорной системы, основанной на понятии, обозначаемом музыковедами как шкала до[1]. 

В экономической теории тоже есть своя шкала до. И огромная заслуга Милтона Фридмена, вряд ли им самим осознаваемая, в том и заключается, пожалуй, что он вышел за ее пределы, вышел из замкнутой тональной системы экономики (а мы, влипнув в деньги, так тонально за это осудили его, банально обвинив в какой-то «ошибке»). Ведь есть и такая критика – лукавая внутренняя самокритика системы – тональная. Именно такова, например, критика политической экономии, предпринятая Жаном Бодрийяром, дабы защитить (от «музыки Стравинского»?) незыблемость ее центрового до. Например, заявляя (очень красиво), что «потребление – это только производство знаков», он вовсе не отрицает основы политической экономии, проводя деконструкцию понятия «потребление», а только разыгрывает ее в новой – символической – тональности. Так что И.Стравинский наверное поторопился заявить: «Тональная система свое отжила»[2]. Но нельзя не согласиться с другим его утверждением: «Музыкальный феномен – это не что иное как феномен умозрения»[3]. У Стравинского умозрение обзаводится   «новой музыкальной логикой, которая была немыслима для композиторов прошлого»[4].  Эту логику, по замечанию великого композитора, «ошибочно называют словом атональность»[5]. Это слово не устраивает его, потому что

отрицание а означает состояние безразличия по отношению к понятию, которое оно отрицает, не отменяя его при этом. […]  Если бы о моей музыке сказали, что она атональна, это означало бы, что я глух к тональности. […]  Я не атонален, а антитонален. С моей стороны это не пустая придирка к словам: необходимо точно знать, что ты отрицаешь и что утверждаешь[6].

Если в тональных системах центр тяжести (доминанта) жестко закреплен (Деньги-Товар-Деньги штрих; центр тяжести – Деньги штрих, в него и разрешается эта короткая музыкальная фраза), то в антитональных этот центр не то чтобы плавает, но обнаруживается всякий раз в новом месте, определенном внутренним строением и индивидуальной интенцией каждого произведения (так, антитональны все четыре части нашей с вами первой главы). Этот центр – уникален. Он сегодня (т.е. в этом произведении) здесь, а завтра – там.  Не жесткая система правит бал, а система чуткой внутренней настройки. Блокада тональности прорвана и вот

сочинять для меня – значит упорядочивать определенное число звуков согласно определенным соотношениям интервалов. Это занятие приводит к поискам центра, к которому должен сходиться ряд звуков, вовлеченных в мою затею. Если центр задан, я должен найти комбинацию, которая приведет к нему; если же, наоборот, определена комбинация, которая еще ни к чему не соотнесена, я должен установить центр, к которому она должна стремиться. Обнаружение этого центра и подсказывает мне решение. Я удовлетворяю таким способом мою страсть к этому роду музыкальной топографии [7]. 

Парадокс «Оптимального количества денег» в том и заключается, что Фридмен пытается осуществлять тональное мышление рядом антитональных приемов. И если первое он делает осознанно, привлекая к тому же солидный математический аппарат (а всякая формула есть уникальная комбинация элементов, через знак равенства втягивающихся в решение, которое и есть их центр), то второе – едва ли.  Но вот в чуткости к этому второму ему нельзя отказать. И потому его произведение развивается сразу на двух планах. Причем разрешение (вывод) первого плана получен за счет неявных разрешений (т.е. в «незаконные» центры тяжести) второго. Проявим, как фотопленку, оба плана, уведя тональную историю на задний план. Серия фотоснимков получится небольшая, но интересная:

Фото 1.   Адюльтер реальных денег. На заднем плане реальное количество денег преданно держится уравнения строгого равенства объему товаров и услуг, которые на них можно купить, честно соблюдая все правила брачного обменного контракта. На переднем плане оно, обрядившись в костюм «числа недель», этому объему хладнокровно изменяет (с кем или с чем? притягиваясь к какому антитональному центру тяжести?), возрастая или убывая при неизменном объеме собственного товарного эквивалента. 

Фото 2. Фиаско номинальных денег. На заднем плане реальные деньги обитают исключительно в номинальных деньгах, все равно как ртутный столбик в градуснике, собственно говоря, и определяя их ценность, пусть она и плавает в зависимости от величины экономических «температур». На переднем плане реальные деньги вытекли из номинальных (льются прямо как музыка, иной раз густая и вязкая, или как тесто – то для пирогов, а то жидкое, блинное). Так что этот сосуд с полуфабрикатом хлебов опустел. Настоящие номинальные деньги – совершенно пустое тело. Это тело мы без устали и щупаем у себя в кошельке.

Фото 3. Невеселая исповедь богатства. На заднем плане богатство предстает как весь объем благ, ресурсов и товаров, которым каждый индивидуум и общество в целом располагают. На переднем  же плане богатство – это только реальные деньги, центр притяжения богатства смещен и на него не залипают больше блага в натуральной форме. На переднем плане богатство потеряло собственное лицо – не только в переносном, но и в собственном смысле слова. Вместо лица – реальная однородная  денежная масса. «Тесто» вместо лица, короче. Но мы не будем торопиться делать «бр…» на него.

Получится ли у нас мелодия, если мы уберем с наших фото задний план? Навряд ли. Между тональным и антитональным планами, так же как между разумным и безумным («шизофреническим») - а эти разновидности планов вовсе не совпадают, ведь топография «Оптимального количества денег» чрезвычайно сложна, - как и между самими этими разновидностями планов образовались собственные невидимые центры тяжести, сходящиеся в итоге к одному, где и разместился пресловутый кран денежного количества, запросто распоряжающийся событиями всех четырех перекрестных планов. Вот сложность топографии и свелась к предельной градостроительной ясности и простоте. Перекресток! Только правила движения на этом перекрестке несколько странные. Да и на светофорах почему-то не три фонаря, а шесть… Впрочем, понятно, почему. Ведь здесь пересекаются не только планы, но и уровни. Вот этот перекресток и есть тот уникальный центр, к которому устремляются, причудливо дробясь, наслаиваясь, гармонируя, диссонируя, все элементы композиции денежного японского сада.

Функционально кран денежного количества, как мы видели, предельно прост. Мы (ну не мы, а, скажем, наши правительства) поворачиваем на определенное количество градусов ручку номинального количества денег и в зависимости от направления и градуса этого поворота происходят рост или падение реального количества денег, а вместе с ним падает или растет реальное экономическое богатство граждан и страны. Но эта функциональная простота даже при беглом взгляде выдает неувязку.  Все мы знаем, что поворачивая ручку холодной воды, мы добиваемся только нового напора холодной воды, но никак не горячей. То есть конструктивно этот денежный кран устроен не так просто, имея в своем составе какой-то (по крайней мере один) механизм, переключающий под давлением измененного номинального количества денег напор и уровень их реального количества, а вслед за тем (еще один механизм?) и реальное экономическое богатство. События, происходящие на входе и выходе этого сложного устройства мы можем наблюдать в зоне экономической видимости. А вот сами механизмы переключения уровней занятых здесь величин и опосредующий их взаимодействие феномен реального количества денег, похоже, принадлежат вовсе не экономике (или не только экономике), а каким-то другим – неэкономическим – этажам реальности.

 Рассмотрим для начала механизм взаимодействия номинальных и реальных денег. 

Создается впечатление, весьма обманчивое, что вопрос о несоответствии реального количества денег номинальному вообще не стоял (то есть эти два количества были просто равны друг другу) в те времена эпохи полноценных металлических денег, когда еще не началась длящейся и по сей день история «порчи» денег, нашедшая выражение в знаменитом законе Грешема: «худшие деньги вытесняют из обращения лучшие». То есть в те времена, когда реальная рыночная товарная стоимость металлической монеты полностью соответствовала номиналу, указанному на ее лицевой стороне. Неважно, что именно и когда навело частных и государственных эмитентов на мысль о фальсификации монет, т.е. целенаправленной чеканке неполноценных монет с заниженным содержанием драгоценного металла, важно то, что эта чеканка приносила монетный доход и немалый. И если в средние века правом чеканки монет обладал любой суверенный феодал, то нередко монетный доход был главным в перечне его доходов. Монетный доход – это разность между номиналом монеты и издержками по ее выпуску, включая рыночную стоимость использованного металла. Чем меньше драгоценного металла содержала теперь монета, тем выше был соответственно монетный доход. Порча денег приобрела небывалый размах при введении в обращение бумажных денег, товарная рыночная стоимость которых была вообще немыслимо малой (например, себестоимость современной стодолларовой купюры составляет всего 4 цента). Бумажные деньги были настолько «хуже» металлических (и что нам говорить теперь о депозитных и электронных деньгах), что правительствам приходилось прибегать к крайним мерам, чтобы вынудить граждан признавать их.

«Так, от Марко Поло мы узнаем, что в 13 в. китайский закон карал смертью за отказ принимать императорские бумажные деньги. Во Франции за отказ принимать французские ассигнации предусматривалось двадцать лет каторги, а в некоторых случаях – смертная казнь. В Англии нормативные акты предписывали рассматривать отказ принимать правительственные деньги как государственную измену»[8].

 Чем же реально занимались суверенные феодалы и правительства, «портя» деньги? В учебниках можно прочитать – устраивали инфляцию. Но при этом, как правило, смешиваются два явления: факт снижения содержания драгоценного металла в монете, и факт увеличения количества самих монет в обращении. Однако, если мы элиминируем процесс «порчи» денег от второго факта, то увидим, что здесь происходил совсем другой очень странный процесс. Из денег просто спускалась существенная часть их товарной рыночной стоимости. И в то время как наши правители и суверенные феодалы преспокойно получали дополнительный доход в виде различных земных благ, которые устремлялись в этот своеобразный денежный вакуум, эта странная, бездомная и теперь вот блуждающая по миру стоимость пыталась где-то осесть. Осела. Не в тайне ли масляной живописи, к примеру? Сделавшись светящейся основой той чудодейственной смеси, за раскрытие секрета которой С.Дали не пожалел бы отдать ухо Ван Гога, ногу Сезанна, свою собственную левую руку. Не случайно Италия была страной худших денег и одновременно таких художников, как Леонардо да Винчи и Рафаэль…

Если что и проясняет история «порчи» денег во взаимоотношениях реального и номинального количеств денег, то вовсе не факт обитания реальных денег в номинальных (мы ведь не будем смешивать товарную стоимость номинальных денег с реальными деньгами), а что реальных денег в этой истории вообще нет.  Потому что реальные и номинальные деньги не вступают (не могут вступить) в прямой контакт. Между ними что-то застряло – что-то, что вполне может оказаться посредниками. Да, но сами эти словосочетания - «реальные деньги», «номинальные деньги» - употребляются нами только в целях удобства и краткости. Это ведь на самом деле одни и те же деньги, только в разных зонах (или разных модусах) своего существования. Значит, деньги не вступают в прямой контакт с самими собой. Деньги отрезаны, отсоединены от денег. Как Дю отсоединена – разлучена сама с собой. Этот феномен разлуки с собой давно уж в центре внимания писателей и поэтов. «Мне нужно любой ценой вернуться к себе, больше доверять себе». Но могут ли деньги вернуться к себе? Есть ли у них такое собственное место? Сундук скупого рыцаря – их место? Нет. Деньги дают место реальности (о чем мы говорили в первой главе) для некоторых ее дел. Но при этом сами они, похоже, бездомны и обречены вечно скитаться в мире количества. А мир количества – «темен», «неизвестен» и где-то даже «страшен». Если номинальные деньги чувствуют себя в нем еще ничего, являя количество чего-то вполне поддающегося пересчету, то, став реальными, они тут же поглощаются этой ускользающей от понимания бездной – не количеством чего-то, а самим количеством, просто количеством - реальным, отвергающим заигрывание  с ним любых генетивов. Итак, что такое реальное количество?

Реальное количество не из чего не складывается и не из чего не состоит. Оно не имеет никакого субстрата. Оно не принадлежит миру материи, в том числе и идеальной «материи ума».  А, значит, оно внепространственно и непротяженно. Как точка в геометрии – абсолютно отсутствующая величина. Все реальное количество умещается в нуле, в точке. Отсутствует? Нет, его сила – в его присутствии. В присутствии здесь того, чего здесь нет, что неосязаемо – ни пальцами, ни умом, что невидимо – ни душой, ни глазом. Ах, мы все еще стоим на «номинальном» берегу, все отчетливей понимая, что отсюда до реального количества ничем – ни рукой, ни пером, ни кистью, ни аналитическим умом, ни даже поэзией – не дотянуться. Перейти эту реку вброд можно только одним путем – честно и бескомпромиссно утонув. И ведь тонут – десятками, сотнями, тысячами. Если сейчас на земном шаре проживает 7,5 млрд людей, то из них 75 млн – утонувших в шизофрению. А сколько утонуло в другие психические аномалии? Если Фридмену удается рассмотреть подвижное взаимодействие номинального и реального количества денег, введя безумные элементы в логику своего повествования, то случиться – реально, по-настоящему – оно может только в реальных зонах безумия, в реальных обстоятельствах измененного сознания, в реальных процедурах алогического мышления и бытия. Где точка (пространственный ноль) умеет расширяться, все равно как женские половые органы в состоянии возбуждения и тем более при родах. То есть расширяться при весьма определенных обстоятельствах, связанных с сексуальным наслаждением (радость) и продолжением рода (боль). Допущенное Фридменом тождество денег в обращении и неприкосновенного денежного запаса является ошибкой, неправдой в мире «номинального» - логического – ума. Введенное им разотождествление реального количества денег – тоже. Но они вполне могут оказаться правдой в мире безумия (он же – мир репродукции логики), про который мы не говорим, что это область «реального» ума. Это область, где «фантастическое» становится возможным – то самое фантастическое, что будучи «сделанным», мгновенно теряет свой фантастический колорит. Фридмен оставляет видимым, как и где (в мире психики) делается из фантастических моментов нефантастический экономический мир, и сам, как известно, не чуждый маниакально-депрессивному синдрому (жаль, что не разработан еще психоанализ экономических взлетов и спадов), причем именно в поломке денежной машины, словно бы поломке экономической «головы», Фридмен видит причину Великой депрессии, да и всех экономических депрессий, когда в конвульсиях бьется весь разрушенный и разлаженный экономический организм (а депрессия – это прежде всего разрыв информационных, коммуникативных связей).

Деньги вообще и особенно деньги в аспекте взаимоотношений их номинального и реального количеств – аспекте, невероятно важном с точки зрения глобальных и локальных изменений в культурном поле цивилизации, – это психический феномен. Только, к сожалению, кажется, не нашлось еще психиатра, который бы исследовал их как собственно психиатрический объект. А Фридмен – не доктор, он сам немножечко «болен» и потому совершенно в другую сторону глядит, а о психике (как сложно устроенном неоднородном пространстве  денежных осуществлений) он только немного показывает, но прямо ничего не говорит. Зато он любит рассуждать о том, как «устроены люди» в плане экономической (денежной преимущественно) психологии и этики. Этот ракурс, предельно суженный, приводит к довольно забавным курьезам. Так, рассуждая о внутренней дисконтной ставке индивидов и в связи с нею о показателе предельного дохода на капитал, Фридмен  вдруг задается вопросом о причинах отсутствия экономического роста в средневековой Европе и «конечно же Японии в течение столетий, предшествовавших XIX в.» (когда, хоть об этом Фридмен и не упоминает, в Японию вошла английская армия, чтоб привить этой стране новый денежный менталитет). Так вот:

Был ли нулевым предельный доход на капитал в этих обществах? Если он был положительным (а это достаточное условие роста по Фридмену - И.Е.), то отсутствие роста можно объяснить, опираясь на предыдущий анализ, тем, что либо себя любили больше, чем потомков, либо иррациональностью поведения, обусловленной собственным эгоизмом и близорукостью. Ни одно из этих объяснений не кажется мне удовлетворительным, но, должен признаться, никаких других я найти не мог[9].

Кстати, что такое согласно Фридмену эта самая внутренняя дисконтная ставка (не будем пугаться этих непонятных слов)?  Это – цена воздержания, т.е. процентная ставка, получаемая с каждого доллара (или в данном случае - иены), предназначенного на потребление и не истраченного на него, чтобы, снизив свое потребление сегодня, обеспечить более высокий уровень потребления в будущем (возможно, уже не своего, а своих потомков). Одним словом, Фридмен обвиняет средневековую Европу и многовековую Японию в том, что они полностью «проедали» свой доход с капитала. Не может же этот доход просто так взять и исчезнуть. Но ведь исчезает же у самого Фридмена почти просто так 20% «богатства» гипотетического общества… А, быть может, общества, сплошь населенные «себялюбцами» и «близорукими эгоистами», дисконтировали не экономическое будущее, а что-то еще… Тот же феномен японского сада, которым Фридмен так откровенно восхищался, что попытался выстроить свою денежную теорию в соответствии с законами его устроения. Но при этом сам не заметил, как этот дивный японский сад, расцветший прямо в средоточии западной экономической мысли, на самом деле медленно разъедает ее, словно ржа железо своими въедливыми разнослойными цветами. И вместе с этим процессом свои потайные слои начинает показывать денежная теория и практика. То есть «культура себялюбцев» ценой веков  отсутствия экономического роста дисконтировала (вполне по дзен-буддийски) свой грядущий реванш, пытаясь отомстить Западу за собственный невиданный экономический расцвет (отомстить за «добро» то есть?), пустив метастазы дзен-буддийского просветления в западную логическую мысль (и реальность). И в то время как самые разные слои западного общества 60-х годов прошлого века упивались «буквой» дзен-буддизма, в то время как американские ясноглазые и длинноволосые ребята пытались на деле практиковать дзен-буддийский образ жизни и мысли и даже публиковали свои собственные коаны, сделанные на современном, живом и свежем, американском материале, просветление настигло его в главном герое любого дисконтирования – деньгах. Просветление, которое Фридмен попытался обосновать своими формульными рядами… Но как можно дисконтировать просветление? То есть как просветление связано с уровнем потребления? Какое, наконец, отношение имеет дзен-буддизм к деньгам? Мы не ответим на эти вопросы, если не поймем, что же это такое – реальные деньги. Но сперва подведем некоторые итоги.

Итак, мы выяснили, что деньги на линии сцепления номинального и реального количеств – это психический феномен. Вот экономическая «музыкальная» фраза и разрешилась в незаконный центр тяжести – психику. Но здесь важно другое. Изменение номинального количества денег может привести к новому уровню содержания реальных денег в экономике, к притоку (или оттоку) инвестиций из других стран реальности (философии, музыки, живописи, литературы, войн, страданий, области религиозных переживаний и самых обыденных чувств) только через посредничество ряда психических аномалий, через разные стадии измененного сознания. И вот перед нами возникают все эти лица с обостренными чертами и особым, то горящим, то затягивающим, провальным, «шизофреническим» взглядом. Лица бескорыстных трудоголиков реальности, в сознании которых и производятся эти особые - проводниковые – состояния, накипающие на их эйфорической радости или депрессивной боли. Но чтобы пройти через эту анфиладу измененных состояний сознания (цена производства которых – миллионы несчастных, выключенных из нормальных условий жизни, презираемых или жалеемых, но в любом случае признаваемых неполноценными, а именно «психически больными» людьми), деньги и сами должны принять вид своеобразного психического почтальона. Приносящего новости на каждый этаж сознания, передающего новости с этажа на этаж, одним словом, обеспечивающего их связь и коммуникацию. Так что психически деньги – это особый информационный канал, особый способ ее поступенной трансляции. И одновременно носитель информации, своеобразный психический байт. Эта информация не имеет на первый взгляд прямого отношения к деньгам. Например, озаряющая заболевшую душу информация о том, что Бог и дьявол – одно и то же, или о том, что вот, Страшный суд в самом разгаре и именно у него, несчастного, все ключи от Царства Божьего сейчас в руках… И в каком-то смысле ключи и на самом деле у него в руках. Во всяком случае те, что переводят уровни богатства, осуществляя тем самым религиозную миссию денег. Интересно, что реальность доверяет эти самые важные свои ключи именно тем, кому социум отказывает в правоспособности, тем, кому  на поверхности реальности запрещено что-либо решать, тем, кто не умеет самостоятельно заработать себе на хлеб, тем, кто обречен пожизненно считаться иждивенцем. Но, быть может, в некотором смысле вся экономика состоит на иждивении у него. Потому что иначе, как через его «работу» (работу его сознания и желез внутренней секреции, в немеренных количествах вырабатывающих эндорфины) реальным деньгам на экономический этаж реальности не прорваться.

Но только реальные деньги работают в экономике. Номинальные – лишь их отраженный спектр, веерообразной радугой накрывающий экономические устремления и планы граждан.  Попадая из области номинального в область реального количества, деньги мгновенно меняют собственника. Если номинальные деньги принадлежат физическим и юридическим лицам, то реальные – самой реальности. То есть у денег, у каждой порции денег – два собственника, по одному с номинальной и реальной стороны. И работа их номинального владельца принесет ему достойные плоды лишь в том случае, если его виды на будущее совпадают с планами реальности, если он в состоянии почувствовать и разглядеть эти планы в пестроте экономической жизни, понуждающей его, например, реанимировать цех по производству суперпластификатора, так необходимого для производства современного бетона...

 Реальные деньги – это деньги самой реальности, ее особый количественный аспект. Реальное количество – это деньги и есть. В этом и состоит их сущность в этом модусе их существования. То есть у денег все же есть свое место, а не чужбина -  мир количества, так долго презираемый экономистами, но освященный реальностью, - ее святое место, именно по этой причине и остающееся вне зоны нашего номинального понимания. Мы, кажется, уже говорили о том, что реальность прячет себя под различными личинами, умея сама остаться невидимой и непостижимой. А если ей и доводится попасть в зону видимости, то ее манера здесь – это манера ящерицы, сбрасывающей хвост (ничего, тут же новый отрастет), а манера хвоста – это манера медузы, мгновенно растаивающей под «солнцем» обращенных на нее взглядов. И вот, там, где мы только что могли наблюдать кусочек, просвет реальности – только крошечная быстро высыхающая лужица, которой собственно уже и нет. Это главная проблема, и не только нашего исследования, - на реальность нельзя пристально смотреть. Об этом прекрасно знали, к примеру, даосские мудрецы. Комментируя их «безумные речи», В.Малявин пишет:

Между небесным и человеческим в действительности нет зазора, на реальность нельзя «смотреть»[10].

Поэтому и мы вынуждены обходиться серией мимолетных легких взглядываний, иной раз даже из-под кокетливой вуали, черные горошинки которой так и порхают над этими страницами, раздражая иного нетерпеливого читателя. Но только в этих полускрытых мизерных взглядываниях  и остаются видимыми острые игольчатые кристаллики ее наглядных присутствий.

Но реальное количество – вовсе не количество реальности. Потому что реальности не может быть мало или много, меньше или больше, - она всегда равна себе самой (пусть это равенство и дается ей ценой усиленных передислокаций). О, в те времена, когда реальность была маленькой, слабой и юной… Но это невозможный оборот. Она никогда не была такой. И распространяться для реальности не означает расти, «шириться» - значит просто быть везде, где ей нужно сегодня и хочется. Именно деньги, как реальное количество, и открывают ей дверь. Первыми пробуют ее еду. Первыми устремляются к цели. Первыми высаживаются на (вражеском?) берегу, как нежная утренняя роса или как рота роскошных морских десантников. Это, впрочем, неправомерное сравнение. Ведь реальное количество – не россыпь монет или банкнот, а однородная, то предельно плотная и тяжелая, то расплавленная и гибкая, масса. Одно из ее незаменимых свойств – проходить сквозь любые стены, умело распирая, открывая, расширяя сжатые поры нашей действительности и нашего сознания – все эти точки и нули, крепко затянутые невидимыми веревочками. Оно и само невидимо – количество. Оно проявляется только в силе своих расширяющих воздействий (один из распространенных психических бредов – бред «дырок»: «весь мир в дырках»  - «и носки, и рубашка, и небо, и сапоги»). Именно количество позволяет реальности – войти, став ее собственными апартаментами на любой вилле номинального мира. Она войдет, и поры-нули как ни в чем не бывало затянутся.  Номинальный мир – взяточник. Именно деньги, вложенные в потные радостные ладошки его швейцаров, открывают реальности все двери, то есть те, в которые ей нужно сегодня войти.

Реальное количество. Этот эпитет указывает на принадлежность количества реальности, на его окрашенность в цвета ее невидимого флага, на правителя, которому оно служит. Это ее, реальности, собственный липкий хамелеоньий язык. Очень важный модус ее существования. Ее мощь и сила.

Реальное количество. Эти деньги не только не пахнут. Они лишены всякой качественной специфики. Это то, чего качественно нет, в чем нет ничего отличительного, узнаваемого, своеобразно бытийствующего. Чтобы вытянуть язык чистого просветленного количества (небытия), реальность должна частично стянуть с себя, или лучше втянуть в себя, как располневшая дама живот, свои разномастные формы и видимости, капельку уплотниться там, откуда она намерена совершить свой марш-бросок, взвестись, как курок револьвера. Тем самым ей и удается выбросить вперед порцию своей массы и силы, в которой сама реальность, разумеется, останется неопознанной. Мы уже говорили, что деньги – это место и способ реальности раздеться от себя самой. Сделать это она может только в том случае, если деньги и есть исключительно количество. Количество безвидное, но максимально дееспособное, именно потому, что оно есть освобожденная сила реальности, в нем реальность высвобождается от собственных предписаний и пут. Это высвобождение так часто похоже на чудо. Эту чудесную силу реальности, наверное, интуитивно и опознает в деньгах, например, В.Юровицкий, когда утверждает (а это очень сильное утверждение), что в современном мире деньги исполняют отнюдь не только вспомогательные функции, обслуживающие экономический процесс, а, напротив, центровые, выступая (вдумаемся в его слова):

- регулятором производства;

- регулятором потребления;

- измерителем общественной значимости человека;

- стимулятором научно-технического прогресса;

- регулятором международного перераспределения богатства.

Кроме того, они принимают на себя:

- государственную функцию;

- экологическую функцию;

- криминальную функцию;

- военную функцию;

- функцию миротворчества.

Одним словом, деньги, по Юровицкому, на самом деле правят миром, заведуя его войнами и перемириями, политикой государств и объемами преступлений, потоками и структурой производства и потребления, богатствами разных стран и даже самой экологией Земного шара. Да, если деньги – это посох реальности. А двадцать первый коан знаменитой «Железной флейты» звучит так:

ПОСОХ ФЕНЬ-ЯНА

Фень-ян сказал своим монахам, держа перед собой свой посох: «Кто в совершенстве понимает свой посох, может закончить свои странствования для Дзэн»[11].

Нёген так комментирует этот коан:

Монахи Ддэн обычно путешествовали пешком, иногда взбираясь на непроходимые горы и пересекая неизвестные реки, и несли с собой свой длинный посох, длиннее их самих. Это не сувенир, это не символ, что же это? Вы не можете увидеть это глазами. Вы не можете это потрогать руками. Вы не можете почувствовать запах этого. Вы не можете услышать это. Вы не можете оформить это мыслью. Вот Оно![12]

На что Генро замечает, оформляя «это» мыслью:

Все Будды прошлого, настоящего и будущего входят в состояние Будды, когда понимают свой посох. Слова Фень-яна верны[13].

Если в лице Юровицкого (да и много раньше, ведь «деньги правят миром» не он заявил) реальность начинает понимать свой денежный посох, то вот оно – сцепление просветления и денег: деньги как дзэн. 

Предоставив этой фразе и дальше звенеть, обратим внимание на следующее непредвиденное обстоятельство. Симметрия  номинального и реального количеств денег, взаимосвязь которых мы взялись было рассмотреть, нарушилась. Теперь мы имеем номинальное количество денег, с одной стороны, и деньги как они есть, деньги как реальное количество, с другой. То есть номинальное количество денег поставлено в отношение к реальным деньгам. В странной позе этого отношения мы и находим деньги в любом обменном пункте реальности. Обмен долларов на рубли, как и, скажем, ван гогов на доллары, или рублей на треугольники и круги всегда включает промежуточный этап: обмен некоторого количества валюты на реальные деньги,  их взвешивание в реальности и тем самым подтверждение их видимого самомнения ли, униженности в этой зоне универсальной власти и силы. Общеизвестно, что номинальные, рыночно регулируемые курсы валют зависят далеко не только от соотношения их покупательной способности. Так, по паритету потребительной стоимости доллар относится к рублю, как один к шести, а вовсе не как один к двадцати восьми с копейками. В рыночном курсе доллар утяжелен целым рядом обстоятельств, только некоторые из которых отрефлесированы массовым и элитарным сознанием – такие, как статус страны в мировом сообществе, степень доверия к ней и ее надежности как партнера. Но доллар утяжелен и выступает в итоге своеобразным центром тяжести еще и в силу того, что культура в целом этой страны признается (кем или чем? безликим рынком?) моделью для подражания. Тем самым платоновская вертикаль – видимый мир подражает идеальному – разворачивается в  горизонталь экономической географии. Впечатляющее само по себе, это «рыночное явление» на поверхности экономики выглядит не очень красиво - так, что в процессе обмена валют Америка, причем совершенно законно, обворовывает Россию. Обворовывает, кстати, не в последнюю очередь и потому, что сами россияне любят быть обворованными, то есть любят доллары больше чем рубли. Обворовывать, как мы помним, вообще – отличительная черта и магическая стратегия денег. Вне этой денежной стратегии, за которой невидимо стоит сама реальность, играющая валютными курсами – в том числе и курсами «литературных», «живописных», «эмоциональных» денег, - мы не поймем:

1. Что случилось в XX в. с фигуративной масляной живописью? Почему (и когда) она, как особая форма деятельности, как особенный сектор человеческой жизни и мысли, внезапно «обеднела»? Почему сегодня в принципе невозможны Рембрандт или Вермеер Делфтский? А они невозможны. И об этом говорит – кричит – все современное искусство. 

2. Почему увяла интеллектуальная проза? Почему вообще литературе уже никогда не вернуть себе той роли, которую она играла, к примеру, в русской культуре XIX столетия? По какой причине культура перестала «инвестировать» ее?

 3. Что стряслось с философией? Почему Бог этого дискурса покинул ее?     

4. Что общего между Библией и «Капиталом» Маркса, кроме их соседства в списке бестселлеров всех времен и народов, где они занимают соответственно первую и вторую строчки? 

5. Какова роль русской революции в процветании сегодняшних развитых постиндустриальных стран?   А какова – второй мировой войны, развязанной германским нацизмом?

6. За что этим странам стоит поблагодарить И.Канта? И за что – никому неизвестную  несчастную Дю?

7. Что и в каких масштабах вырабатывается в рекламе? 

8. Почему предпринимательство, главная цель которого – делать деньги, все больше начинает осознавать себя как сугубо духовную деятельность?

Ответы на эти вопросы и скрываются в той денежной позе, о которой мы только что говорили: склоненности номинального количества денег к самим деньгам. Реальные деньги всегда невидимо опосредуют любой валютный обмен, внутри которого разворачиваются впечатляющие культурные мены.

В той же позе мы находим деньги и в ситуациях их эмиссии. Выпуск дополнительных денег в обращение, ведущий к изменению номинального количества денег в экономике той или другой страны, при определенных обстоятельствах может восприниматься реальностью как клич, как призыв, как просьба о меценатстве и спонсорстве. В конце концов деньги всегда допечатывают, чтобы так или иначе поддержать экономику, а иной раз - ее спасти. Допечатывают порой вопреки здравому смыслу, возможно, просто чтобы хоть как-то материализовать свой крик о помощи. И реальность, если она опознает, конечно, в этом крике встречное, пусть и бессознательное, желание поддержать и принять ее самое, выпускает денежную струю реального количества, проходящую сквозь стены в обстоятельствах измененных состояний сознания, область которых мы напрасно сузили, упустив из виду многочисленные религиозные практики (а ведь именно религия, кстати, ударяет в головы вовсе даже нерелигиозных в обыденной жизни людей, едва их затягивает в омуты некоторых психических болезней). Эта денежная струя станет дополнительной реальной инвестицией, если вслед за нею в экономику пожалует и сама реальность. А реальность не выпускает куда ни попадя свои денежные языки. Следовательно, пожалует  обязательно. Откуда? Из других своих модусов и этажей. Где она, втянувшись, и уплотнилась, создала избыток товаров в натуральной форме относительно количества обслуживающих их денежных средств. Как? Преобразовав этот самый избыток. Например, из метафизики в бизнес, тем самым насытив, а точнее оплодотворив, поры бизнеса густым метафизическим субстратом. И одновременно создав дополнительное обеспечение вновь выпущенным номинальным экономическим денежным знакам при том же самом объеме натуральных экономических товаров, т.е. придав этим деньгам реальную действенную экономическую силу, сместив в их пользу центр культурной тяжести. Еще раз: реальное количество денег в экономике (вот снова и восстановилась симметрия реальных и номинальных денег) может расти, иногда даже шквальными темпами, при том же самом объеме товаров и услуг, потому что реальность выдавливает в экономику из тюбиков своих неэкономических богатств их до времени нематериализовавшееся обеспечение. Неэкономическому богатству останется теперь только преобразоваться в богатство экономическое. И тогда реальное количество денег вновь совпадет с объемом товаров и услуг. То есть М.Фридмен, похоже прав. Реальное количество денег в японском саду экономики то приравнивается, то изменяет этому натуральному объему, работая, как мы уже замечали, по принципу клапанов сердца. Перекачав в экономику новую порцию неэкономических богатств, реальность тем самым облегчает (обесценивает) те же внутренние деньги фигуративной живописи, к примеру. Реальность перестает использовать некую форму в качестве театра своих (завоевательных?) действий, -  и форма эта опустевает, съеживается, нищает. Но те же самые процессы реальности, что и придавали некогда ценность этой форме, начинают происходить совсем в других местах, в той же экономике, к примеру. Если «живое» – это реальное, то становится понятным, почему один мой друг, «предавший» классическую филологию в пользу бизнеса и пожелавший остаться инкогнито на этих страницах, утверждает, будто от «Гаспарова», т.е. так называемой интеллектуальной элиты, «несет мертвечиной», а журнал «Эксперт» - поразительно настоящий, умный, дышащий и живой. Потому что настоящие интеллектуальные гейзеры, те, что некогда закипали и пузырились в Цицероне и Плутархе, бьют теперь в бизнесе и подле него. В результате получается довольно интересная картина.

Руку на кране количества денег держат, казалось бы, правительства. Хоть это заявление и не совсем корректно. Государству в лице центрального банка принадлежит право эмиссии (выпуска в обращение) только наличных денег. Право же на создание депозитных денег в современных странах предоставлено частным банкам. Так что наблюдается своеобразный компромисс между сторонниками монопольного и конкурентного выпуска денег в обращение, развернувшими в 70-80 гг. прошлого века  оживленную теоретическую дискуссию. М.Фридмен являлся, разумеется, сторонником правительственной монополии. А такие известные экономисты как Ф.Хайек, Б.Клейн, Р.Вабель и др. пытались показать безосновательность опасений «монополистов», главными из которых являются: инфляция и трансакционные издержки. Так или иначе, право на выпуск наличных денежных знаков осталось за государством. Другое дело, что контролировать общее количество денег в обращении – деньги как реальную экономическую силу, денежную массу в смысле реального центра экономической тяжести - оно не в силах. И, по-видимому, вообще никогда не контролировало. Точнее, контролируя доступными в тот или иной период средствами, на самом-то деле занималось чем-то другим. Чем? Подобно заколдованному капитану у штурвала, «не ведающему, что творит», оно управляло огромным кораблем, полагая, что это всего лишь небольшая и привычная «экономическая» шхуна. И в то время как «шхуна» разворачивалась вправо, пытаясь обойти опасную отмель, огромный корабль, не меняя курса, шел вперед. Этот корабль – все «богатство» культуры, которое, истончаясь в одних областях, уплотняясь в других, где-то коллапсируя, где-то пробиваясь фонтанами  нежданных гейзеров, а то взрываясь второй мировой войной (ведь война – это тоже «произведение» культуры, а значит, тоже входит в состав ее «богатства»), пыталось прорваться наружу, а то, напротив, скрыться из вида, опасаясь некрасивости своих форм. И деньги умели богатству в этом помочь. Умели его подцепить, извлечь, отсосать, по ходу дела как-то преобразовав в «экономическое» богатство, то самое, которое и войдет затем в показатель «национального богатства» тех или других стран. Деньги просто выводят это богатство в зону «экономической» видимости. Так что есть и особая перспектива – денежная. Горизонт номинальных денег умеет суживаться и расширяться. То заслоняя от нас целые конгломераты богатств, то обнажая их преображенными в экономические формы. Есть, следовательно, и особое денежное зрение. (Смотреть деньгами). При взгляде сквозь эти денежные очки покажется довольно наивным восклицание иного современного философа: «Так почему же Бог моего дискурса покинул меня?». Потому что философия творится сегодня не в трактатах (она собственно никогда в трактатах не творилась, через трактаты – это да), а в ежедневной бизнес-практике - как мультинацинальных гигантов, так и маленьких челноков. Акулы, равно как и мальки бизнеса – вот кто истинные философы сегодня, если под философами понимать реальных воротил духа. Но духовные богатства реальности должны сперва как-то переправиться или переплавиться в улавливаемые локаторами экономики формы, - локаторами, всегда чуткими и жадными до «своих» богатств.  Достигая свой дзэн, Юровицкий упустил из виду такую удивительную функцию денег, как перераспределение богатств между разными областями реальности: музыкой и рекламой, маркетингом и живописью, обыденной жизнью и биологией,  дизайном и этикой, математикой и чувствами, идеей и вещью, предметом и словом, числом и хлебом, природой и культурой, бизнесом и физикой, причем не одноименной наукой, а физической сутью самой Вселенной. 

Как это происходит, мы и попытаемся теперь рассмотреть.