Ирина Ескевич

Фрагменты книги «Метафизика денег»

Политическая экономия творческого процесса

«Принципы ведения бизнеса формируются на основе целого ряда понятий, при этом исходное – это понятие нужды»[1], - читаем в одном из солидных учебников для слушателей курсов MBA. И далее, в форме конспекта: 

Нужда – это чувство ощущаемой человеком нехватки чего-либо. Неудовлетворенный человек ищет объект, способный удовлетворить нужду либо ее заглушить. Нужды многообразны и определяются природой человека.

Потребность – нужда, принявшая специфическую форму в соответствии с культурным уровнем и личностью индивида. Экономика развивается под влиянием растущих потребностей человека, которые в свою очередь формируются под воздействием развивающегося производства товаров или услуг.

Товар – все, что может быть использовано для удовлетворения потребностей человека.

В условиях товарного производства между потребителями и товарами есть связующее звено – деньги. Потребность как категория трансформируется в категорию спроса.

Спрос – потребность человека, подкрепленная покупательской способностью, то есть платежеспособная потребность.

Я специально законспектировала фрагмент именно этого учебника. В целях доходчивости и простоты изложения автор довел до «совершенства» некоторые базовые положения современной экономической теории. Например, более откровенного (хоть, разумеется, и более спорного) определения товара я нигде не встречала. Но главное не в этом. Носителем потребности, конечным покупателем  согласно экономической теории является исключительно человек. Вся огромная машина экономики, да и культуры в целом, работает на удовлетворение и производство только его потребностей.

Между тем в культуре (и это тоже не новость) имеется множество других носителей потребностей, порой незатейливых, а порой острых и жгучих. Средством удовлетворения этих потребностей (товаром) оказывается, в том числе, и сам человек. Например, бытие – эта первооснова культуры, - как рассказывает М.Хайдеггер, «в своем существе употребляет существо человека». Не пытаясь рассмотреть в этой книге те системы, процессы, институты и прочие образования культуры, которые имеют собственные, причем не совпадающие с потребностями человека и несводимые к ним потребности,  и к тем производителям, что умеют эти потребности удовлетворять, вернемся пока что в пространства «Двойника» - к потребностям (платежеспособным и нет) его участников и персонажей.  Среди последних есть один очень неожиданный и интересный. И появляется он в «Двойнике», возможно, именно потому, что Достоевский чрезвычайно озабочен проблемой оправдания (неудивительно, ведь он совершил, как мы видели, преступление - своровал). Но при этом он не готов удовлетвориться локальным прощением и оправданием (локальным обменом вины на заслугу), он хочет всего массива оправданий (глобального обмена ролей). И для этого ему требуется ни мало ни много всё, которое он и вводит в пространство поэмы «Двойник» в качестве весьма необычного, но активно действующего ее персонажа, благодаря чему «Двойник» превращается в поэму, заглотившую свой обширный культурный контекст все равно как маленькую вишневую косточку. Читаем:

 Всё стояло, всё молчало, всё выжидало; немного подальше зашептало; немного поближе захохотало.

Всё заволновалось как море.

Всё ходило, шумело, говорило, смеялось; вдруг, как бы по мановению какому, затихло и мало-помалу столпилось около господина Голядкина.

Всё спрашивало, всё кричало, всё рассуждало. 

Всё теснилось около господина Голядкина, всё стремилось к господину Голядкину, всё выносило на плечах господина Голядкина.

Мало того, что бедному господину Голядкину навязано коммуницировать с подлым своим двойником. С ним в контакт все время вступает и нечто посерьезней и помощней: всё, сгруппировшееся в один персонаж, хоть и всегда готовый рассыпаться бисером своих разномастных составляющих. Отношения Голядкина и всего, кажется, так и не проанализированы в литературоведении. Между тем, постепенно сводя господина Голядкина с ума, и, судя по всему, вовсе не задаваясь этой целью, Достоевский дает место особого рода производству, в котором сам господин Голядкин задействован как орудие труда. Всё, быть может, потому и выражает согласие стать одним из персонажей поэмы, что крайне нуждается в этом товаре. Позволяя Достоевскому немножко использовать себя в его собственных целях, всё ведет себя в поэме, однако, совершенно независимо от воли и намерений автора. Нечто подобное происходит, например, в рекламной индустрии.

Цель рекламного продукта прозрачна и проста – довести информацию о товаре до потребителя, максимально способствовать его продажам. Между тем вопрос об эффективности рекламы остается сегодня одним из самых неразрешимых и остро дискуссионных. «Я знаю, что половину денег на рекламу я трачу впустую, - говорит Вайнамакер, - вот только не знаю, какую именно половину». Борец за чистоту продающих моментов рекламы А.Репьев утверждает, что знает ответ на этот вопрос. Ту половину денежных средств, что идет на удовлетворение посторонних прямому назначению рекламы потребностей, носители которых между тем прижились в рекламной индустрии. Вот только он не раскрывает, что это за «посторонние потребности» и главное, чьи они. Но кто-то или что-то определенно оттягивает на себя по крайней мере половину рекламных бюджетов «доверчивых» рекламодателей.

Пример с рекламой очень интересен (и в свое время мы еще вернемся к нему). Невидимый носитель потребности пользуется вполне реальными экономическими деньгами. В «Двойнике» наблюдается более сложная ситуация. Здесь не только видимый носитель потребности распоряжается невидимыми «литературными» деньгами. Здесь невидимый в своих деньгах потребитель (ведь деньги не только не пахнут, они - анонимны) приобретает видимый товар. И, наконец, здесь ощущается присутствие невидимого «начальства», которое регулирует денежные потоки «Двойника», причем не только «чистые», но и «дисконтированные» тоже.  

Если мы рассмотрим комплект потребностей действующих лиц «Двойника», то нам  сразу бросятся в глаза два обстоятельства: 1) потребности эти несколько странные, 2) конечным носителем потребности является далеко  не только человек, а и многие другие субъекты, в том числе и загадочное всё поэмы. Восстановим цепочку потребностей участников «Двойника».  Итак:

Гоголь имеет потребность в собственном утерянном «носе», своей утраченной творческой потенции. Это неплатежеспособная потребность. Деньги уплыли от Гоголя вместе с «носом». «Нос» (эта самая потенция) имеет, как мы видели, «низменную», зато обеспеченную деньгами потребность в карете и «мёбели». Достоевский нейтрализует эту потребность «носа», так как имеет собственную надобность стать великим писателем и для этого завладевает деньгами «носа». Невидимый хозяин всей этой истории прощает Достоевскому это «преступление», потому что, надев смирительную рубашку на «нос», великий писатель восстанавливает выбитые «носом» глаза творческого процесса. Это восстановление становится возможным именно в процессе схождения господина Годядкина с ума. Повторимся, Достоевский сводит героя своего с ума с тем, чтобы завладеть его деньгами, но тем самым (невольно) дает место массовому производству… глаз. Предметы чиркают об измененное сознание господина Голядкина как спички о фосфорную корочку спичечного коробка, чиркают и - прозревают.

Глазастость неодушевленного мира «Двойника» просто поражает. Здесь все «глядит» на Голядкина – и стены, и комод красного дерева, и клеенчатый турецкий диван красноватого цвета с зелененькими цветочками, и комок вчерашнего белья, и хмурое петербургское утро, и пачка разноцветных ассигнаций, и сапоги, и самовар, и Невский проспект, и карета, и бал. Нигде нет укромного уголка для него: глазаст весь мир, объемлющий господина Голядкина. Если Гоголь вносит смятение и хаос, следствия слепоты, в процесс жизнеотправлений художественного процесса (выше было: «носом Гоголь и выбил глаз у своего художественного процесса»), то, вернув этому процессу зрение, Достоевский в известном смысле вылечивает его от слепоты, хоть вовсе и не задавался этой целью. В том числе и от слепоты экономической. И именно в этом и состоит, наверное, реинжиниринг внутренних бизнес-процессов литературы, проведенный «Двойником». Глаза нужны неодушевленному (а так ли уж и неодушевленному?) миру в лице различных процессов, блоков и систем единого организма реальности для того, чтобы отчетливо видеть, а не только смутно ощущать  нужный ему для удовлетворения своих потребностей товар, позволяющий ему поддерживать и развивать свое существование и экспансию. Не только наощупь, но и на глаз пересчитывать деньги, переходящие здесь из рук в руки. Организовать обменную деятельность столь же математически-правильным способом, что и Чичиков свою контрабандную кампанию. Реальность хочет смотреть и видеть. И именно в этом ей и помогает «Двойник».

Итак, глаза – особый товар, выставленный на прилавки «Двойника». Не Достоевским произведенный, но им спасенный от форс-мажорных обстоятельств деятельности Гоголя. Всё и бросается в «Двойник» за этими самыми глазами. К примеру, физика. И мы узнаем эти покупки в теории относительности Эйнштейна, где глазасты и шпалы, и рельсы, и гора, и мюон: вся Вселенная щедро проинкрустирована глазами. Подобно тому, как в «Двойнике» литература выходит из собственных берегов, затопляя собой весь мир,  специальная теория относительности – это, разумеется, тоже уже далеко не только физика. Свет объявил войну декартовой системе реальности – ее основе. И декартова система разверзлась триллионами зрячих глаз, чтобы выверенно и точно дать отпор (и дала) наглым посягательствам света не только на свою власть, но и на саму возможность собственного существования.  

Но кто торгует в «Двойнике» глазами? Не доктор ли Крестьян Иванович Руценшпиц? Ведь глаза зажигаются зрением именно в результате трения прозревающих тем самым объектов о психическое состояние заболевающего несчастного господина Голядкина. А Крестьян Иванович позволяет своему пациенту заболеть и в конце поэмы, совсем готовенького, хладнокровно принимает в свою карету. То есть Руценшпиц из доктора своего пациента господина Голядкина превращается в доктора куда более солидного пациента – всего: всей реальности, обеспечивая последнюю видящими глазами.  Чем же всё расплачивается со своим доктором? Кто он, кстати, такой? И почему он не может или не хочет лечить это всё бесплатно? Да потому что, если бесплатно, то и самому доктору Руценшпицу не быть. Ведь быть – основополагающая потребность сущего – неутолима без денег. Всё и расплачивается с доктором Руценшпицем  валютой особого рода - нашей, человечьей, слепотой, нашим нежеланием видеть в том же «Двойнике» ничего, кроме «просто литературы». Каждый раз заявляя в подобных случаях «Не вижу», даже если мы и не заявляем ничего, а обычно, на автомате живем, мы и производим (делаем) деньги.

Когда Иван Петрович Кац уютно склоняется над страницами греческого оригинала «Парменида» Платона, пытаясь досконально разобраться с въедивыми многозначными частицами и попутно разложить по полочкам «батареи» рассуждений Платона, в упор не замечая той невероятной паники, в которой реальность в этом тексте прямо фонтанирует и бурлит, пытаясь защититься от нападок иррационального отношения, поставившего под сомнение саму возможность ее существования, - он (Кац) делает деньги.

Когда Миша Полумент и Маша Кислова весело и бесшабашно хохочут над «юмористическими» зарисовками Хармса, не видя, какими пальцами хармсовских строчек (а ведь строчки живут и действуют именно в акте чтения) и откуда выдаивает реальность свою материальную основу, они (Миша и Маша) делают деньги.

Когда Ирина Владимировна Красноухова с нескрываемым удовольствием разъясняет студентам основы математического анализа, попутно показывая, какие инструменты и когда они смогут затем использовать в своих будущих экономических исследованиях, не замечая тот сакральный священный смысл. что вложен реальностью буквально в каждую формулу математики, она (Ирина Владимировна) делает деньги.

Когда я на работе произвожу аннотации на книги экономической и деловой тематики, старательно забывая о воспроизводственном процессе реальности, незаметно угнездившемся в них, я тоже делаю слепоту - одну из самых востребованных культурой денежных единиц. Назовем эту единицу для удобства «аптекарем из Ампурдана, не ищущем решительно ничего», или просто «аптекарем» - есть у С.Дали такой персонаж, кочующий из картины в картину, прямо перед которым разворачиваются самые немыслимые (и огромные) сюрреалистические видения, которые он, между тем в упор не замечает, старательно разглядывая что-то на земле, прямо у себя под ногами (см., например, «Предчувствие гражданской войны»). Валюта эта – «аптекарь из Ампурдана» - охотно принимается к оплате в самых разных торговых центрах реальности. Ведь именно благодаря ей обеспечивается взаимообмен между миром повседневных человеческих нужд и явлений, с одной стороны, и метафизикой, с другой. И когда мы говорили о художественной форме «Двойника» как деньгах, то подразумевали именно эту «слепую» денежную валюту. «Двойник» до краев наполнен «аптекарями»: вот все и прощены.., «ибо не ведают, что именно и зачем читают и пишут». Вот все и спасены: человек в его тяге к гениальности и признанию, и реальность в ее тяге не растаивать под внимательным взглядом, а наращиваться и быть.

Реальность сильна в защищенности своих секретов (а быть невидимой в упор – это ли не самое удачное средство самозащиты?). «Аптекарь»-деньги (как и «аптекарь»-человек) надежней всего защищают, обеспечивают и сохраняют ее. И не сама ли реальность пытается устрашить нас и дальше следовать по этому пути – хоть немножко, хоть в денежной тайне ее порассматривать, - когда заявляет в «Соблазне» Ж.Бодрийяра, путая наши карты, но подтасовывая свои:  

Потаенному недолго наслаждаться запретом – в конце концов до всего докопаются, все будет извлечено на свет, предано огласке и досмотру. Реальное растет, реальное ширится – в один прекрасный день вся вселенная станет реальной, реальное вселенским. И это будет смерть[2].

Так реальность отпугивает нас тем, что давно уже есть: собственным ликом вселенной – ликом смерти. Отпугивает - значит боится недособлазнить? Ведь в «Соблазне» именно реальность изощренно играет самыми разными обманками (эта книга и сама – гениальнейшая обманка, о которой было бы очень интересно как-нибудь при случае специально поговорить), пытаясь соблазнить нас завораживающей игрой красивых и сумасбродных видимостей, лишь бы сохранить  в неприкосновенности собственные тайны. Мы ей в этом, впрочем, очень помогаем. Ведь на кон поставлены и наши собственные амбиции. Спасая реальность от «нас», «аптекари» тем самым спасают и «нас». Всеспасение? Да, почти что…

Но «аптекарь», как денежная единица, между прочим, успешно справляется и со всеми хрестоматийными функциями денег. Напомним, этих функций:

-          две, - говорит П.Самуэльсон.

-          три, - утверждают многие англо-американские авторы,

-          четыре, варьируя сами функции, сходятся в вопросе об их количестве К.Книс, С.Фишер, Р.Дорнбуш, Р.Шмалензи, Р.Л.Миллер и Д.Д.Ван-Хуз.

-          пять, - принято выделять в отечественной учебной литературе, в общем-то по прежнему с опорой на К.Маркса, у которого деньги имели три функции, из которых одна – салют в салюте – распадалась еще на три, итого, значит, пять.

Функции денег общеизвестны: 1) мера стоимости, 2) средство обращения, 3) средство накопления, 4) средство платежа, 5) мировые деньги. Мера стоимости мутирует порой в единицу масштаба цен (единицу счета), что уже не одно и то же. Средство сохранения стоимости подменяет собой средство накопления. А средство платежа педантически уточняется в меру отложенных платежей. Вот функций уже восемь.

Эти функции, впрочем, надлежит выполнять немного разным деньгам. «Как мера стоимости деньги – идеальная мысленно представляемая форма. Как средство обращения это уже реальность, которой расплачиваются»[3], - читаем в учебнике «Деньги. Кредит. Банки», написанном коллективом автором из Санкт-Петербургского университета. Только над этой фразой учебника можно раздумывать до бесконечности: «реальность, которой расплачиваются». Но делать это мы не будем. Мы попытаемся понять, как «аптекарь» добросовестно и честно исполняет все функции, которые и надлежит исполнять послушным и вышколенным экономическим деньгам. И по ходу дела обнаружим некоторые побочные с точки зрения экономики, но, возможно, сердцевинные с точки зрения культуры в целом, функции денег, скрывающиеся в «хрестоматийных». 

«Аптекарь» как мера стоимости. Когда для определения цены товара деньги приравниваются к его стоимости, они выполняют функцию меры стоимости, формируют цену товара. Цена – это денежное выражение стоимости товара. В ментальном пространстве есть множество объектов, чья ценность определяется в первую очередь их невидимостью в пространствах человеческой повседневности. Стоит объекту (событию, процессу) хоть немного просунуться в зону видимости, хоть краешком зарисоваться в ней, как объект мгновенно теряет в своей цене, в буквальном смысле слова сворачиваясь, скукоживаясь, растаивая. «Аптекарями» (всеми этими случаями специфической человечьей слепоты) и измеряется стоимость объекта. Недаром в уже цитированном нами учебнике по дисциплине «Деньги. Кредит. Банки» написано: «Поскольку определение цен – процесс идеальный, постольку для него могут быть использованы любые мыслимые и немыслимые деньги». «Аптекари» - деньги явно из разряда не мыслимых культурой, что не мешает им реально справляться со своими  денежными обязанностями. Да, но сколько это, один «аптекарь»? А сколько это – один рубль, или один доллар, или один фунт? Некогда, в те времена, когда денежная единица в точности соответствовала определенному весу драгоценного металла (1 талант, 1 гривна, 1 фунт), еще можно было вести речь о существовании денежного эталона. И то, это был не эталон стоимости, а чужеродный измеряемой субстанции эталон веса. И потому реализация в истории знаменитого закона Грэшема - «худшие деньги вытесняют из обращения лучшие» - только восстанавливает справедливость. Деньги – уникальная мера, в отличие от других мер не имеющая эталона. 1 рубль сегодня не тот, что вчера. 1 доллар  в Японии не тот, что в Нидерландах.  Так что эталонная расплывчатость «аптекаря» - вполне обычное для денег явление. И еще, подобно тому, как названия многих национальных экономических валют хранят в себе историю своего происхождения (меру веса, разновидность драгоценных металлов), «аптекари» проговариваются нам о своей функциональной специфике – заведовать лекарствами для реальности и отпускать их строго в соответствии с рецептом.

«Аптекарь» как средство обращения. Товарным обращением называется обмен товаров посредством денег:  Т-Д-Т. В этой формуле можно увидеть два самостоятельных акта. Продажа товара: Т-Д. Товар из сферы производства перешел в сферу обращения. И покупка на вырученные деньги нужного товара, благодаря которому товар поступает в сферу потребления: Д-Т. В первом акте товар раздевается от себя (от своей потребительной стоимости)  в чистую меновую стоимость. Во втором акте эта голая меновая стоимость одевается в новый потребительный костюм. Товарное обращение – это просто процесс переодевания товара, где старым и новым туалетом являются соответственно старая и новая потребительная стоимость. Деньги – это голый от своей качественной специфики товар. Но в этом процессе переодевания (просто переодевания) товаров принимают самое непосредственное и деятельное участие владельцы: товаров и денег. Если в «аптекарей» раздевается множество культурных феноменов (в этом «голом»  виде мы и не узнаем их в «Двойнике» - не узнаем ни математику, ни физику, ни информатику, ни философию), в том числе и сам феномен экономической теории, той самой, о которой М.Фридмен как-то сказал: «Экономическая теория - очаровывает», то кто-то кому-то ее за этих самых аптекарей продает. Кто «сделал» экономическую теорию? Кто и зачем ей владеет? Но  этому невидимому владельцу она нужна именно такой. Ведь именно за нее ему щедро заплатят теми самыми аптекарями, на которые он может купить у культуры много нужных и полезных вещей – например (но не только) пресловутые «видящие глаза», производимые в подпольных цехах поэмы Достоевского. 

«Аптекарь» как средство накопления. Потребность в накоплении денег обусловлена, - кроме, разумеется, патологических случаев, - в первую очередь дорогостоящим потреблением. Чтобы приобрести дорогостоящий товар, производитель должен некоторое время реализовывать свои товары, не приобретая чужих, откладывая деньги на это будущее приобретение. Доктор Руценшпиц в поэме ничего не покупает. Он  откладывает «аптекарей» на будущие покупки – таких дворцов и такой власти, что не снились и пади-шаху.

«Аптекарь» как средство платежа. Это очень интересная функция денег, только на первый взгляд кажущаяся половинкой второй функции. Исполнение деньгами второй функции предполагает, что обменивающиеся товарами стороны одновременно обладают эквивалентами. Но в реальной экономике дело обстоит так, что один товаровладелец нередко готов продать товар раньше, чем другой может его оплатить, что по каким-то (к примеру, сезонным)  причинам товар должен поступить в потребление именно сейчас, т.е. до того момента, как он будет оплачен. Возможен и обратный случай. Деньги требуются продавцу раньше, чем он может отпустить товар (так называемая предоплата). Это противоречие и разрешает новая функция денег – средство платежа. Один участник сделки продает наличный товар, другой – будущие деньги. Или наоборот. Так образуются дебеторы и кредиторы. И одновременно схлопываются настоящее, прошедшее и будущее времена. Выполняя функцию платежа, деньги образуют совершенно новую временную перспективу. В своей функции средства платежа деньги – это самый настоящий временной хулиган. Например, по действующим в России правилам бухгалтерского учета финансовый результат деятельности компании исчисляется по факту продажи товара, а не по факту оплаты (хоть в принципе могло бы быть и наоборот). Два времени – продажи и оплаты – это уже не три времени исторического календаря. Хотя бы потому, что эти два времени не ложатся в линейную временную последовательность: бросаются прошлым и будущим друг в друга как липкими новогодними снежками. В этой функции денег прошлое и будущее теряют смысл (теряют только в деньгах, восстанавливаясь в дебеторах и кредиторах). Эта функция денег – удивительный временной разрыв, провал. В ней временной континуум, одно из покрывал имманентных форм чувственности Канта, распадается на множество самостоятельных временных ящериц, снующих из будущего в прошлое и из прошлого в будущее, как им вздумается. Так и сам «Двойник» спутал карты прошлого и настоящего, ведь он в известном смысле раньше и Гоголя, и Достоевского (здесь исток и того, и другого), а также, одновременно, позже них (например, именно из зрелых Гоголя и Достоевского заглядывает в «Двойник» М.Бахтин). Это навряд ли бы ему удалось, не будь он полон как прошлыми, так и будущими аптекарями из Ампурдана. Ведь в Достоевском, т.е. на выходе из подполий «Двойника», творческий процесс снова и честно - здесь нужно бы сказать  ослепнет, а получается сказать – ослеп…

«Аптекарь» как мировые деньги. Эта функция денег возникает по той причине, что в мире одновременно имеют хождение различные денежные единицы, которые, обслуживая международные экономические отношения, получают названия валют. В так называемой реальной экономике каждая страна обладает, как правило, одной валютой. В экономике культуры имеет хождение также много различных валют, эмиссия которых производится разными «государствами культуры» и нередко одно такое «государство» (к примеру, живопись) имеет несколько различных валют. Но, подобно евро, несколько культурных государств имеют общую валюту – «аптекарей из Ампурдана», по праву (поскольку чеканится непосредственно всем) берущих на себя функцию мировых денег. 

Только в «Двойнике» имеют хождение по крайней мере три валюты. Но прежде чем рассмотреть валюты, работающие в «Двойнике» и, выйдя за рамки поэмы, коснуться и некоторых еще валют, имеющих хождение на оживленных рынках культурных прозрений, сформулируем  законы политической экономии творческого процесса, которые мы невольно обнаружили, разглядывая «аптекарей из Ампурдана».

Первый закон политической экономии творческого процесса гласит: носителями потребностей являются не только и не столько люди, сколько некие внутренние «потребители» культуры – различные системы, процессы и блоки реальности. (Но мы остережемся повторить вслед за Ж.Бодрийяром, что сами «(человеческие) потребности существуют лишь постольку, поскольку система имеет в них потребность[4]». Другое дело, что потребности системы умеют приживаться и незаметно реализовываться в потребностях людей, но это уже совсем другая форма взаимодействия и связи). То же научное знание, обеспечившее прорыв к эпохе массового потребления, само имеет потребности, удовлетворение которых ничего не дает человеку, но без которых сам институт науки съежился бы и захирел. Есть среди них и противозаконные – в особого рода наркотиках, например. Наука тоже тихонько покуривает собственную «травку».

Второй закон политической экономии творческого процесса повторяет первый, но только уже о производителях. Кто производит глаза в «Двойнике»? Очевидно, не физические и юридические лица. 

Третий закон касается природы производимого и потребляемого продукта.   Продуктом, с точки зрения внутренних производителей и потребителей культуры, являются вовсе не «произведения» - роман, поэма, сюита, гипотеза, теория, философская система, гравюра, храм, таблетка, спасающая от рака крови, клон овцы,  и даже не знаки, как утверждает Ж.Бодрийяр, вообще понимающий культуру довольно узко – как «производство или систему знаков», в то время как здесь, на этих страницах, под культурой понимается весь объем человеческой деятельности, - так вот, не «произведения», не «знаки», а сам организм культурной реальности, его различные органы, процессы и этажи, в том числе, разумеется, и экономические. И потому один продукт может создаваться в цехах многочисленных (или избранных) произведений, но не тождествен ни к каждому из них, ни их сумме.  Точно также как производитель и хозяин этих продуктов не совпадает с авторами произведений. Он просто пользуется их помещениями для открытия собственных заводов и цехов. Автор позволяет. Потому что востребованность произведения нередко производна от востребованности «продукта». Ведь человек – это тоже продукт культурной реальности, в отличие от других живых существ рождающийся дважды, сперва – биологически, и только под влиянием общения с другими людьми – «духовно». Организм реальности пролегает сквозь множество человеческих тел и душ.  И потому в человеке тоже приживаются внутренние потребители и производители культуры. Они-то и рукоплещут порой из людей особо востребованным для них продуктам, не имеющим никакого отношения к потребностям живых людей. 

Четвертый закон определяет цель художественного процесса – экспансивное самовоспроизводство этого организма реальности.  

Пятый закон обнаруживает внутренние деньги художественного процесса как неодетый, голый от своих многочисленных потребительных стоимостей «организм».  Функционирование разнообразных внутренних валют указывает на тот факт, что этот организм может быть «голым» очень по-разному. Быть голым, между прочим, – интересный способ маскировки. В деньгах культурные феномены изменяются до неузнаваемости. Являясь средством обмена, деньги одновременно являются способом перемещения, расползания «организма реальности» по различным сферам человеческой жизнедеятельности. Так что денежная система творческого процесса – весьма сложно устроенный механизм передвижения и передислокации реальности. Посмотрим, как работает этот механизм в «Двойнике» и его культурных окрестностях.