Теория идей Платона предполагает, что наш мир – это мир репрезентаций, т.е. все «события» этого мира есть некоторое отражение «идеальной» Идеи, недоступной нашему сознанию. Человек способен воспринимать лишь копии Идеи, ее «отблески». И, хотя, согдасно Платону, сама Истина лежит вне репрезентаций, ему чрезвычайно важно, чтобы те копии, которые доступны человеку, представали бы образом, визуальным воплощеним нерепрезентируемой Истины, чтобы за ними стоял некий Образец.

Однако в сфере видимого, в области репрезентаций не все является отражением Первичного, не все копии отсылают нас к Идеям. Мысль Платона состоит в том, что некоторые отражения не имеют оригинала, то есть того, что они отражают. За ними не стоит тождественности Оригиналу, а следовательно их подобие – мнимое. Именно в этом лежит платоновское различение эйкона и эйдолона: первый  - подобен Идее, благодаря сущностной сопричастности, второй - подобен Идее лишь внешним, обманным образом, тогда как глубинно он ей чужд.

Это противопоставление очень важно для полемики Платона с софистами. Философия софистов предполагала возможность доказательства любого тезиса, как следствие идеи того, что все существующее подлинно. Однако, по Платону, небытие не отделено от бытия, а постоянно в нем присутствует, будучи не абсолютным, а условным. «Иное» как бы пронизывает бытие, а значит, является онтологическим условием существования лжи.

Именно Иное и стоит за платоновским понятием эйдолона, или симулякра. Принципиальное отличие настоящей копии от фантазма состоит как раз в том, что копия отсылает к Истине, а симулякр – к Иному.  Софисты, тем самым, строя все на мнимом подобии, порождают симулякры.

Делез, пересказывая концепцию Платона, формулирует триаду - первооснова, объект, претендент: где претендент хочет завладеть объектом, но может это сделать, только причастившись первоосновы. Делез иллюстрирует это двуями яркими примерами:  «отец, дочь, жених» и «справедливость, качество быть справедливым, справедливый человек» – только отец может решить, достен ли жених дочери, и только руководствуясь абстрактным понятием о справедливости мы можем понять, справедлив ли человек (обладает ли он «качеством быть справедливым»). Отсюда же Делез выводит и понятие ложного претендента – желающего обладать объектом в обход первоосновы, т.е. симулякра. Идею ложного претендента Делез также поясняет невероятно емким примером: «Бог сотворил человека по образу и подобию. Однако же в результате грехопадения человек утрачивает подобие, сохраняя при этом образ. Мы становимся симулякром. Мы отказываемся от морального существования ради того, чтобы войти в стадию эстетического существования».

Делезу в построении Платона важнее всего как раз симулякр, именно его ставит Делез в основу своей философии, отрицая «правильные» копии, за которыми, по Платону, стоит мир Идей. Во многом Делез опирается здесь на Ницше: «Признаки, которыми наделили «истинное бытие» вещей, суть признаки не-бытия, признаки, указывающие на ничто: «истинный мир» построили из противоречия действительному миру — вот в самом деле кажущийся мир, поскольку он является лишь морально-оптическим обманом»[1]. Делез продолжает эту мысль, утверждая, что нет ни первичного, ни отражающего, а значит идея о мире как воспроизведении, репрезентации ложна. Симулякр интересен Делезу тем, что он отрицает саму идею об оригинале и копии и не закладывает никакого нового основания. Отказываясь от идеи единого основания, Делез строит свое мировоззрение на различии, а не на тождестве, понимая при этом различие не через отрицание, а через инаковость.

На основе идеи Юма о недоказумости причинно-следственных связей (которые человек присваивает некоторой цепи событий, опираясь на собственные впечатления – привычку), а также отсылая к идее Ницше о вечном возвращении, Делез строит свою идею о бесконечном повторении. Тем самым, он не признает никакой иерархии событий, заменяя ее всеобщей имманентностью, беличным потоком. Итак, «сегодня, когда платоновская схема оказывается перевернутой и идея предстает следствием явления, а не его причиной, весь мир […] становится миром симулякров»[2].

Пытаясь «уличить» софиста, Платон называет его «фокусником», говорит, что он подражает реальности. И именно в связи с этим, собственно, Платон в «Софисте» и вводит разницу между копией и симулякром. Он выделяет два вида искусства подражания: первое он называет искусством творить образы, а второе – искусством творить призрачные подобия. Эти призраки, по Платону, кажутся прекрасными, но  «не исходят при этом из прекрасного»[3].

Тут и происходит расхождение Платона и Делеза: Платон говорит о существовании некоего объективного мира, который нам не дано воспринять в его истинном виде, но который мы пытаемся воспринять через как можно более точные его копии, какими бы странными они ни казались на наш взгляд. Потому что любое приспособление к несовершенному человеческому взгляду влечет за собой искажение Оригинала. Тем самым, художник, по Платону, должен действовать в соответствии с неким Основанием, а не в соответствии с тем, как воспринимает его искусство человек. Лишь софисты, говорит Платон, подлаживаются под восприятие, изменяя при этом действительность. Делез же не признает Основания, а говорит, что ничего, кроме нашего восприятия, и нету.

Такой релятивизм, конечно, позволяет не ударяться в морализаторство, не искать везде Истину и Ложь, которые, действительно, не всегда различимы. Однако, как и любой релятивизм, подход Делеза является доведением принципа до абсурда, когда любое высказывание перестает иметь смысл. Если все построения – призрачны, то и само построение о призрачности всех построений – тоже призрачно, тем самым в подобном мире симулякров невозможна рефлексия и невозможно созидание. Современный мир, тем самым, очень быстро доходит до самоуничтожения, что, может быть, является правдой в сфере теоретических построений, но - неправдой в сфере реальной жизни: природа человека остается все же неизменной, и человек продолжает порождать новые смыслы, которые, хотя их и можно безусловно трактовать в свете Симулякра, однако, не могут быть ни в каком смысле «хуже» интеллектуальных достижений прошлых веков.

Делез прав, что в современном мире, построенном на культуре потребления, виртуальной реальности и массовых коммуникациях, прежние значения обесцениваются, реальность размывается, а порождения сознания обретают плоть и заменяют собой эти размытые основания. Однако, как представляется, абсурдно и бессмысленно экстраполировать это ощущение на все формы человеческого существования и говорить, что в подобном мире обесценилось само понятие Смысла и никакое порождение, тем самым, невозможно. Для каждого периода развития культуры характерны свои собственные формы созидания и, как ни страшно человеку перед лицом изменяющейся под его воздействием, и вместе с тем, как ни парадоксально, неподвластной ему реальности, подчиняющей его самого, он не должен трактовать свое время апокалиптично, а должен скорее стараться описывать окружающую его действительность, различая в ней общее и особенное. Что, впрочем, понимал и сам Делез, говоря, что «задача философии состоит в том, чтобы выделить из современности нечто такое, что Ницше именовал несвоевременным – нечто, принадлежащее современности, но вместе с тем долженствующее быть повернутым против современности – «в пользу, я надеюсь, грядущих времен». Философия вырабатывается не в лесах и не на лесных тропах, а в городах и на улицах, в том числе посреди всего самого поддельного, что только есть в городах и на улицах».