В истории русско-немецких литературных и культурных связей конца XVIII – начала XIX века период войн с наполеоновской Францией 1812-1814 годов стал временем особо интенсивных контактов не только в политической, но и идеологической, культурной и литературной сферах[1].  Усилия патриотически настроенных представителей русской и немецкой интеллектуальной элиты были направлены на создание нового языка, пригодного для описания национального сообщества, ведущего войну нового типа, названную впоследствии в России «отечественной», а в Германии «освободительной»[2].

Одним из главных участников этого процесса стал немецкий публицист Эрнст Мориц Арндт (Ernst Moritz Arndt, 1769-1860), служивший в 1812-1813 годах личным секретарем  барона Генриха Фридриха Карла фон Штейна (Freiherr Heinrich Friedrich Karl von Stein, 1757 - 1831), опального  прусского министра, приглашенного Александром I в Россию. В Петербурге Штейн сотрудничал в Комитете по немецким делам, созданном для  антинаполеоновской пропаганды в Германии и формирования так называемого русско-немецкого легиона.[3] У Штейна Арндт, весьма знаменитый к тому времени автор антинаполеоновский публицистических произведений, в частности нескольких выпусков сборника «Geist der Zeit» („Дух времени“), занимался составлением листовок и воззваний к немецким солдатам[4]. Кроме того, он обзавелся обширным кругом русских знакомств, прежде всего в министерстве иностранных дел[5], его тексты переводились и печатались в русских журналах. Статьей Арндта «Глас истины» открывался первый номер популярнейшего «Сына отечества» Н.И. Греча[6]. 

Свои впечатления о пребывании в Петербурге Арндт описал в «Воспоминаниях из внешней жизни», впервые опубликованных в 1840 году и написанных, по видимости, более чем через двадцать пять лет после посещения России [7]. Из всех русских знакомств Арндта наиболее подробно и выразительно в этом тексте описано его общение с Александром Семеновичем Шишковым, бывшим в то время государственным секретарем и автором манифестов во всенародное объявление[8].  Характеристика, данная знаменитому автору «Рассуждения о старом и новом слоге» и председателю «Беседы любителей русского слова», настолько необычна, что стоящие за ней культурные коды заслуживают специального рассмотрения.

Еще занял у меня время и силы один старый русский адмирал ... Звали его адмирал Шишков, так приблизительно выговаривалось имя. Это был большой оригинал, настоящий русский, я думаю, высшей пробы. Он обладал главными чертами своего народа, веселостью, склонностью к удовольствиям, и неописуемым проворством и живостью во всех членах и мимике. Положительно, было в нем что-то от Суворова. Семидесятипятилетний старик, с совершенно особенным лицом и ироничными, при этом весьма добрыми чертами, находящимися в таком беспрерывном изменении, какого я не встречал ни у кого другого. У него была привычка, вероятно совершенно русская, обозначать все, что на ваших глазах приходило ему в голову, не с помощью слов, но через пантомиму. Вообще, старику было тяжело перевести в слова весь гений, которым он наделен был в достатке… Этот старый достойный адмирал, едва понимавший по-немецки, не то слышал обо мне не то прочел одно из небольших моих произведений или переводов. В то время, после свержения Румянцовым министра внутренних дел Сперанского, он был подобно затычке воткнут на освободившееся место, и кроме всего прочего должен был составлять воззвания к народу. В поисках могучих и  сильных слов он переводил мне свои мысли на плохой французский. Мне приходилось переводит их сначала на немецкий, а затем по возможности более возвышенным и сильным слогом и мыслью на французский, вероятно, еще худший. Наконец, опираясь на мои слова, он  пытался добавить возвышенности своим русским воззваниям. Помню только, что вынужденный труд мой, при всем удовольствии от общения со славным стариком, был весьма тяжелым, и, не понимая по-русски, я не сумел даже почувствовать вкус успеха[9].

К сожалению, в нашем распоряжении нет никаких других источников, способных пролить свет на общение Арндта и Шишкова, сам факт которого представляется вполне вероятным. Однако, сообщение Арндта о том, что он сочинял манифесты за чудаковатого государственного секретаря вряд ли можно  счесть достоверным.  Назначение Шишкова было уступкой со стороны Александра патриотически и антифранцузски настроенному общественному мнению. На тот момент Шишков, разрабатывавший патриотическую риторику и в «Рассуждении о старом и новом слоге» (1803) и в «Рассуждении о любви к Отечеству» (1811) был одним из наиболее адекватных ситуации русских идеологов.

Второй момент, вызывающий подозрения в воспоминании Арндта – возраст Шишкова. В 1812 году Шишкову исполнилось пятьдесят восемь лет, что, правда, вполне достаточно, чтобы назвать его «стариком». Возможно, Арндт «состарил» своего собеседника по ошибке, а не с определенной целью. С другой стороны, такая ошибка вполне могла быть частью стратегии создания образа странноватого, но умудренного старца. Стариком называли Шишкова и другие современники. Так, Д. Н. Блудов пересказывает такой диалог Штейна и министра иностранных дел Каподистрии. «Г. Штейн сказал как-то раз об X: «Он должен быть гораздо старше! На вид я дал бы ему 90 лет!» – «Да, ответил Каподистрия, а послушав его даже триста, ведь он думает и говорит как человек 15 века»[10].

Самый существенный момент в рассказе Арндта – это, конечно, проблема выбора собеседниками языка общения. Очевидно достоверным возможно признать лишь одно утверждение Арндта, а именно тот факт, что сам он не говорил по-русски. Все остальное следует отнести к области культурных конструктов. Степень незнания Шишковым немецкого языка, по всей видимости, сильно преувеличена Арндтом. Шишков бывал в Германии, свободно читал по-немецки[11] и переводил с этого языка[12]. Общение же на французском не могло вызвать у собеседников серьезных трудностей, как и большинство представителей политической и интеллектуальной элиты своего времени, они свободно владели этим языком. Однако сам предмет разговора – война с Францией – входил в резкое противоречие с необходимостью общения на французском (сходные ситуации описаны в романе «Война и мир» Толстого).

И Арндт, и Шишков огромное значение придавали культивированию национального языка как выражению «народного духа». «Очищение» собственного языка от французских заимствований было одним из главных условий «пробуждения» и духовного возрождения народа, как для немецких пуристов, так и для литераторов шишковского круга[13]. Только «коренное» словоупотребление позволяло постигнуть подлинную суть вещей и построить истинное высказывание. Французский же язык считался средством маскировки реального смысла, проводником лжи и обмана, поэтому необходимость обсуждать на нем средства борьбы с Францией порождало чисто психологический дискомфорт[14]. Так, Арндт писал о влиянии французского языка на «состояние нравов» в Германии (перевод опубликован в летом 1813 года в «Вестнике Европы»):

Сия лживость, которая показывала порок в виде добродетели..., сии прикрасы, которые в утонченном и развратном обществе закрывали наготу порока, перешли в язык и оставили на нем печать свою. Оттуда богатство слов, оборотов и оттенок, под которыми ложь и стыд сокрываются: оттуда в языке женская изнеженность, ибо женщины, обычаями двора и столицы вызванные из тишины благонравного уединения на позор и для разврата, не только сделались орудиями сладострастия, но и начали вмешиваться в дела политические и ученые.

Со времен войны семилетней всякий уже, кто не хотел слыть необразованным и грубым, должен был читать и болтать по-французски. А наставниками.... становились ветреники, пройдохи, удальцы, танцмейстеры, несчастные девки, непотребные женщины. .... Сие сумасшествие исказило наши нравы, язык, честность и последний остаток благородной гордости немецкой.... язык немецкой казался лишком простым, грубым, незамысловатым; и в самом деле, не годился он ни для лживости ни для ласкательства, ни для прикрытия порока.

Язык народа есть светлое зеркало ума его и духовной его жизни; кто чуждается языка народного, тот и самого народа чуждается. .... ибо каждый язык своими способами и своими свойствами наконец покоряет себе всю душу, к нему приобыкшую[15].

Весьма схожие положения можно найти в «Рассуждении о старом и новом слоге» и других текстах Шишкова. Арндт указывает практически идентичный шишковскому набор признаков «развращающего» влияния через язык. Чужой язык для них обоих – средство обольщения, перед которым не могут устоять светские дамы и отданные на воспитание французским гувернерам дети. Наиболее разрушительное и вредоносное действие французы могут оказать на нацию именно посредством языка. Язык – ядро общественной нравственности, поэтому чужеродное влияние через язык наиболее губительно. В это причина, по которой в воспоминаниях Арндта впечатление об искренности Шишкова связано не с речью, а с мимикой и жестикуляцией, выражающих подлинную суть его патриотизма.

Свой труд по пониманию и вербализации эмоциональных жестов Шишкова Арндт описывает как труд переводчика. Этот труд оказывается тяжелым и неблагодарным («не понимая по-русски, я не сумел даже почувствовать вкус успеха»). Существеннейшая сложность состояла в том, что переводить Арндту пришлось не просто с одного литературного языка на другой, а с  визуального языка мимики и жестов на  возвышенный и риторически нагруженный язык политической пропаганды. Немецкий публицист работает над переводом  чувств в слова, то есть переводом прямо из сферы природы в сферу культуры.

В трактовке Арндта Шишков, адмирал и государственный секретарь, приобретает черты «человека из народа» в традиционном для немецкого романтизма понимании. Шишковская искренность, непосредственность и веселый нрав оказываются отражением русского «народного гения».  Носителем такого гения должен оказаться «мудрый старец», поэтому, если это не простая ошибка, Арндт состарил Шишкова. В этом же смысле способности к непосредственному выражению чувств, следует трактовать сравнение с Суворовым, который представлялся читателю европейской периодики эксцентричным старичком, выигрывавшим битвы благодаря собственной непредсказуемости. 

Очевидным подтекстом характеристики, данной здесь Шишкову, служит изобретенное Руссо и подхваченное немецкими интеллектуалами конца XVIII - начала XIX века, прежде всего Гердером, представление о нации как целостном организме. «Любовь к отечеству» в органицистской трактовке понимается как естественное чувство привязанности к собственной земле. Именно «простота» Шишкова не позволяет Арндту, а вслед за ним и читателю, сомневаться в его патриотизме.

Даже в самых доброжелательных отзывах немецких интеллектуалов того времени о России русские предстают «молодым» народом (ср. характеристику славян в «Идеях к философии истории человечества» Гердера), еще не достигшим высшей ступени духовной зрелости. Шишков, описанный Арндтом, настолько еще не отделим от «природы», что не в состоянии выразить свои чувства, свой «гений», цивилизованным способом, посредством слова. Арндт, помогающий ему в поиске выразительных средств, ощущает себя «пробудителем» («Erwecker») не только немецкого, но и русского «национального духа» («Sinn der Nation»[16]).  Его способность выявить (не то увидеть, не то почувствовать) за бессмысленными, стремительными и  эмоциональными жестами Шишкова «дух» целого народа вполне сродна переводческому таланту в его романтическом истолковании, которое требует от переводчика перевоплощения, вживание в «дух произведения», и в конечном итоге в дух чужой нации[17].

Нет никакого сомнения в том, что Арндт в столь поздних воспоминаниях преувеличивает свое влияние на шишковские манифесты, однако вся его деятельность в России поддается истолкованию именно как попытка вербализации «русских чувств». Именно так понимали ее и многие современники. Первый же написанный Арндтом в Петербурге текст «Глас истины» был переведен Н.И. Гречем за одну ночь и сразу  же опубликован. Вот как описывает эти события сам Греч.

Около двадцатого сентября приехал ко мне тогдашний начальник мой, Иван Осипович Тимковский <...> и привез рукописное немецкое сочинение Э.М. Арндта: «Глас истины», в котором излагалось плачевное состояние Европы и предвещалось скорое ее освобождение. Эта статья была написана в совершенно тогдашнем нашем духе, и для нашего расположения, слогом восторженным и даже немного напыщенным, но нам тогда было не до простоты. (зд. и далее курсив в цитатах нащ – Е.З.) <...> Я с жадностью бросился за эту работу, просидел над нею ночь; другой день провел в должности и вечером отнес бумагу к Сергею Семеновичу. Иван Осипович был там. Перевод мой, сделанный со всеусердием, в полном чувстве того, что должно было выразить, им понравился. ..[18].

Выделенные нами курсивом фразы говорят о той же самой «переводческой» проблеме поиска подходящих средств для выражения патриотических эмоций: признавая недостатки арндтовкий стилистики, Греч находит в его тексте отражение собственных чувств, и после ночи усердной работы чувствует себя соавтором немецкого публициста.  

Еще более красноречиво и саркастическое свидетельство Ф.Ф. Вигеля, считавшего влияние «немцев» пагубным, но признававшего его несомненную силу.

Как бы то ни было, ученые и восторженные немцы (Штейн и Арндт – Е.З. ) нашли, что наступило уже время откровенно говорить с просвещенною частью жителей и, чтобы взволновать до дна океан народов, населяющих Россию, необходимо приступить немедленно к изданию политического журнала. Дело уже и без того было сделано, и Шишковым дурно написанного манифеста в Полоцке было достаточно. Но где вдруг найдешь материалы? Портфели Арндта наполнены были неизданными проклятиями на Наполеона, а между немцами как не найти трудолюбивого переводчика? Немец Греч избран был издателем, и ежедневно стал появляться «Сын отечества». Кажется, это было около половины ноября, ибо в начале декабря уже читал я жиденькие книжки его, исполненные выразительных, даже бешеных статей. Были люди, которые находили, что это после ужина горчица, только не те, которые пылали бескорыстной любовию к отечеству, дорожили его честью и надеялись видеть совершенное торжество его. Для справедливого негодования их журнал сей был пищей[19].

Доля переводов с немецкого в русских журналах в 1812-1815 годах была весьма существенна.  В 1814 году к авторитету Арндта открыто обратился и сам Шишков, отправленный в отставку в августе этого года. Он перевел и опубликовал в Петербурге одну из многочисленных антинаполеоновских брошюр Арндта[20]. В предуведомлении к книге Шишков говорит, что «сочинитель ее неизвестен». Брошюра, действительно, вышла в Лейпциге анонимно, однако в авторстве ее у современников вряд ли были сомнения. Здесь варьируются излюбленные идеи Арндта, а также имеются многочисленные текстуальные совпадения с третьей частью «Духа времени», изданной к тому моменту в Лондоне. Шишков пытался обратить авторитет «неизвестного немецкого сочинителя» против сторонников новых политических тенденций, обвиняя их в недостатке патриотизма:

Книжка сия показалась мне достойною перевода на русский наш язык. Она исполнена духом любви к правде, к благочестию, к добронравию. Нигде не господствует в ней язык лжи. Сила ея состоит в чувствовании, красноречие в истинности описываемых событий. Сие довольно, дабы во множестве издаваемых книг быть ей в числе немногих. ... Наставление немцам не худо было бы прочитать и всякой державы людям, когда они желают быть истинными сынами своего Отечества [21].

Как видим, за странным описанием русского государственного секретаря в воспоминаниях немецкого публициста стоит не только культурная схема отношения западного интеллектуала к Восточной Европе как не до конца цивилизованной Европе Западной[22], но и вполне осознаваемая современниками потребность в использовании чужих образцов для выражения собственных переживаний. Русско-немецкие культурные контакты времени  наполеоновских войн не поддаются описанию в рамках традиционных схем «влияние – восприятие». Более продуктивным нам представляется рассматривать участников этого процесса как соавторов в работе над коллективным проектом[23] по идеологическому обоснованию «войны за спасение Отечества».