За примерно шестьдесят лет занятий стихотворными переводами у меня сложилось подобие обряда, которому я обычно следую. После того, как я несколько раз вслух и про себя прочту текст на языке подлинника, он удерживается в моей памяти. А дальше его начинает переиначивать и пересказывать по-русски недремлющий во мне любитель толкований и дешифровок. Большая часть его работы проходит вне поля моего сознания: эта бессознательная деятельность по замене одного ряда символов другим быть может сопоставима с фрейдовским пониманием сновидений. Потом вдруг появляются русские строки, которые словно мне приснились. Иногда это всего одна строка, а следующей приходится дожидаться годами. Нв перевод одного короткого стихотворения может уйти несколько лет, если не десятилетий. А какие-то частично переведенные куски остаются про запас для будущего, как будто лишний раз подтверждая, что искусству нет дела до ограничений человеческой жизни.

В отличие от собственных стихов, писавшихся чаще всего как запечатление мгновенного переживания, переводы в меньшей степени связаны с трагедией индивидуального сушествования и историческими обстоятельствами ее воплощения. Поэтому часть их, но лишь небольшую, я печатал. Ниже приведено несколько остававшихся в рукописи переводов, сделанных в разное время.

Я начинаю с Рильке, поэзией, прозой и потрясающими письмами которого я был заворожен начиная со студенческих лет: он остается для меня поэтом, не перестающим во мне говорить со своими ангелами. Его никогда не прекращавшаяся и перед самой смертью снова вспыхнувшая внутренняя связь с Россией, ее религией и искусством делает его немецкие стихи едва ли не высшим выражением того неслыханного русского духовного взлета, которому в ХХ-ом веке в самой России так и не дали выявить все его возможности.

1.

Господь, пора! Огромным было лето!
Ты ветры на поля спусти! Сгусти
Тень: солнечным часам – поменьше света.

Потом вели, пусть плод последний спелый
Нальется совершенством, и вино
Тяжелое Ты, как заведено,
За два- три южных дня чудесным сделай!

Теперь бездомный не построит дома,
Кто одинок, тот будет одинок.
Не спать, читать, ронять наброски строк,
Бродить аллеями по бурелому,
Когда осенний лист шуршит у ног.

И они в себе Его копили
И хотели, чтобы Он царил,
И к Нему навесили грузил -
Тяжесть гирь (чтоб к небесам из были
Ввысь не взмыл), соборов толщину
Многопудных. Он, идя по кругу,
Цифры должен мерить был одну
За другою, как часы, услугу
Им оказывая в их делах.
Он пошел. В испуге перед боем
Часа обитатели палаты
И Подола, угрожает коим
Голос, разбежались впопыхах,
От Его скрываясь циферблата.

Заметки на полях: Эти стихи (как все лучшее, что Рильке, правильно сближаемый по этой своей черте с Мандельштамом, написал вокруг готической архитектуры), пришли к нему не на его «славянской родине» (его слова в письме Льву Толстому) - в Праге, здания которой для меня маячат за этими строками, а десятилетиями позже, когда он жил в Париже, вторично его окунувшем в полумрак средних веков.

Смерть велика. Велит быть с нею,
Ее смеется рот.
Посмеем жизнь считать своею,
А смерть внутри нас все смелее
Плакать навзрыд начнет.

Для памяти. Смерть в ее близнечном единстве с Жизнью оставалась предметом постоянных раздумий Рильке. Недаром к его стихам обратился Шостакович в симфони, целиком посвяшенной этой теме.

Роза, о чистое противоречье,
Радость, ничьим сновиденьем не быть
Под столькими веками.

Байля Гельблюнг,
убежавшая в Варшаве,
когда ее вместе с другими увозили из гетто,
девушка,
прошедшая по лесам.

Вооруженную, как партизанку,
ее взяли в Брест-Литовске,
на ней была солдатская шинель (польская),
ее допрашивали немецкие
офицеры, осталась
фотография, офицеры – молодые
люди, в безупречной военной одежде,
с безупречными лицами,
их манеры
не вызывали нареканий.

Пояснение. Бобровский как христианин горько ощущал на себе историческую вину своего народа по отношению к его соседям, онемеченным , как пруссы (о чем мне уже приходилось писать по поводу его романа «Литовские клавиры» и стихов о том же), или угнетенным. Глубиной понимания исторической ответственности отличаются его стихи, посвященные катастрофе уничтожения восточноевропейского еврейства в годы Второй Мировой Войны.

Путь,
ты по нему пройдешь.
Счастье,
ты его зароешь.
Чаша,
ты ее испьешь.
Боль свою,
ее ты скроешь.
Правда,
и ее найдешь ты,
Свой конец
перенесешь ты.

Немного об авторе. Если человечеству удастся стать единым (а в этом я вижу единственную альтернативу все больше грозящему взаимному ядерному уничтожению), среди тех, кто подготовил переход к альтруистическому будущему, с благодарностью вспомнят Дага Хаммаршёльда – первого Генерального Секретаря Организации Объединенных Наций. Как поэт он стал известен главным образом благодаря переводам его стихов со шведского на английский, выполненным Оденом. Стихотворение, перевод которого предлагается, - это единственный его рифмованный текст (с намеренно простой структурой рифм и параллелизмов): здесь (хотя он и был известен и как знаток и покровитель авангардного искусства) ему было особенно важно точно донести содержание. Из шведских прозаических записей его мыслей мы знаем, что Vaeg «Путь» он понимал как «жизнь для других» в духе религиозной философии раннего хрисианства. Программу, изложенную в стихотворении, он стремился воплотить во всем, что сделал или хотел сделать.

Поэт, что стоишь у развалин
Собора Святого Яна
В теплый весенний день?

О чем здесь думать, где ветер,
От Вислы вея, приносит
Красную пыль пепелища?

Поклялся бы ты, что не будешь
Плакальщиком в уныньи,
Поклялся бы ты, что не тронешь
Ран своего народа,
Что не превратишь их в святость,
В проклятую святость, в погоне
За будущими веками?

Но это плач Антигоны,
Которая ищет брата.
Поистине, это сверх меры
Выдерживаемого, а сердце –
Окаменелость, где словно
Перепончатокрылое, скрыта
Боль самой несчастной земли.

Замечание о размере. Стихотворение Милоша, отрывок из перевода которого здесь приводится, написано необычным для польского стиха (и обычным для русского) силлабо-тоническим метром. В переводе предпринята попытка его передать.

Около полюса, с миром в разладе
Не перестает
Мерзнуть и Бога молить о пощаде
Сам небосвод.

Вырвется кто же из вьюги смертельной,
Вернуться чтоб
В другую Сибирь – муки еженедельной,
Где вольному – гроб?

Но, как и первую, обе Сибири –
Неволи всех двух –
Как слуг отпихнет и в немыслимой шири
Станет властвовать Дух.

О теме. Умеющие читать по-польски знают, что Норвид – один из самых крупных поэтов Европы девятнадцатого века. Настолько крупный, что его оценили только ближе к нашему времени. Но, когда я попал в Варшаву в 1983-м году, я видел его собрание сочинений рядом с Библией в соборах, где служили священники, близкие к подпольной Солидарности. В то время я особенно часто вспоминал своего прадеда (по отцу), который был из поляков, сосланных в Сибирь после восстания. Тема приводимого стихотворения мне особенно близка.

Вздохи – воздух и уходят в воздух,
Слезы – влага и уходят в море.
Женщина, скажи, куда уходит
Кончившаяся любовь?

По поводу автора. В одном интервью Гарсиа Маркес назвал Бекера Шопеном испанской поэзии.

Музыка, охватив
Землю и небо, звучит
Там, где свиданье ив,
Там, где на речку вид.

Мелодии зазвучали
У приречной ветлы –
Любовь бродит в темной шали,
Цветы в волосах светлы.

Это она, играя,
Склоняется к реке,
Медленно перебирая
Струны в своей руке.

О переводе. Сделана попытка передать стилизованный характер ранней лирики Джойса, где угадывается и один из стилей, развитых в прозе «Улисса».

Ни разу не бывало мне
Нигде так плохо в мире,
Как в этой скучной стороне,
В тоскливом Девоншире.

Я должен вместе с тем признать:
Так сердца ни измучь я,
Не отдал никогда б в печать
Искусные созвучья.

Об авторе. Запоздалое знакомство с Донном отвлекло у нас внимание от других замечательных поэтов метафизической школы. На Херрика одним из первых в двадцатом веке обратил внимание Томас Вулф в своем прозаическом прославлении старой английской поэзии.

Руссо, Вольтер, что ж, смейтесь, смейтесь,
Насмешек бесцелен град.
Вы бросаете камни на ветер,
Ветер их приносит назад.

И атомы Демокрита,
И Ньютонов свет от частиц -
Пески возле Красного Моря,
Блеск Израилевых зарниц.

Появленье этих лиц в толпе,
Лепестки на мокрой, черной ветке.

Каждый стоит посреди земли
В солнечном свете, один.
Вот уже вечер.