Фридрих Ницше

Черновики и наброски 1887 – 1888 (KSA, Colli-Montinari, Bd. 13)

Оригинал перевода.

<В таких скобках – пояснения и конъектуры издателей немецкого текста.>

{В таких – все, что добавлено переводчиком. – А.Гараджа.}

НОЯБРЬ 1887 – МАРТ 1888

Ницца, 24 ноября 1887

11 [1]

Человек не должен хотеть от себя того, чего не может. Мы спрашиваем себя: хочешь ли ты идти впереди? Или хочешь идти сам по себе? Если первое, то становишься, в лучшем случае, пастырем, то есть необходимостью стада. Если второе, то надобно мочь нечто иное: чтобы обресть способность идти самому по себе, ты должен уметь ходить иначе – и иными путями. В обоих случаях ты должен мочь это, и если можешь одно, то не вправе хотеть другого.

11 [2]

Быть невзыскательным к людям, принимать их с открытым сердцем – признак либеральности, но не благородства. Сердца, способные на аристократическое гостеприимство, мы признаем по множеству занавешенных окон и запертых ставней: свои лучшие покои они по меньшей мере держат пустующими – они ждут гостей, с которыми невозможно быть невзыскательным...

11 [3]

Быть художником имеет цену: то, что всеми нехудожниками называется «формой», художник воспринимает как содержание, как «саму вещь». Но тем самым он оказывается в перевернутом мире: ведь теперь содержание представляется ему чем-то чисто формальным – включая сюда и нашу жизнь.

11 [4]

Одно письмо напомнило мне о немецких юношах, роговых Зигфридах и прочих вагнерианцах. Честь и хвала немецкой невзыскательности! Есть в Северной Германии умы, которым вполне хватает ума «Крестовой газеты». Стороннему наблюдателю, между тем, закрадывается подозрение, а не заглотил ли уже ненароком юный рейх в своей алчности по колониям и всяческим Африкам, какие только отыщутся на земле, также и два знаменитейших чернокоричневых острова, Борнео и Рогнео...

11 [5]

Коль скоро человек философ, он не разбирает, как и во все времена философы, ни минувшего, ни грядущего – он видит лишь сущее. Но так как никакого сущего нет, то «миром» философа остается лишь воображаемое.

11 [6]

Докапываясь до оснований,  мы лишь копаем себе могилу.

11 [7]

Личинка между вёснами, у которой отросло уже маленькое крылышко: – – –

11 [8]

«Позыв к лучшему» – эвфемизм для «похода в уборную»

11 [9]

Сент-Бёв: ничего от мужчины; полон лживой ненависти ко всем мужам по духу: ходит вокруг да около, трусливый, любопытствующий, докучливый, клевещущий – сущая баба, с женской мстительностью и женской же чувственностью ( – последнее держит его вблизи монастырей и прочих рассадников мистицизма, какое-то время – даже близ сен-симонистов). Впрочем, настоящий гений médisance {злоречия}, неистощимо богатый средствами для этого – способный, к примеру, похвалить наповал; не лишенный привлекательной готовности виртуоза выставить напоказ свое искусство, к месту, конечно, а именно перед любой аудиторией, от которой надлежит чего-либо опасаться. Но за этим он и мстит своим слушателям, мстит исподтишка, мелко, нечисто; в особенности добиваясь того, чтобы все неоспоримо благородные натуры раскаялись бы в том, что испытывают благоговение перед самими собой – самому-то ему такое неведомо! да и просто все мужественное, гордое, цельное, уверенное в себе – раздражает его, будоражит чуть ли не до нервного срыва. – Что ж, вот вам психолог comme il faut {как полагается} – по мерке и потребности сегодняшнего esprit français {французского духа}, столь же прелый, нездоровый, любопытствующий, рыскающий, похотливый, как и тот; охочий до секретов под стать тому; инстинктивно обнюхивающий людей снизу да сзади, как это принято у собак (собаки ведь тоже в своем роде психологи). Плебей по сути и нечуждый инстинктам Руссо: следовательно, романтик – ибо под всяким romantisme кроется хрюкающая и алчущая «блаародства» толпа; революционер, но еще кое-как удерживаемый в узде страхом. Несвободный перед всем, что обладает силой (общественное мнение, академия, двор, даже Пор-Рояль). В конечном счете, пресыщенный самим собой, временами уже неверящий в свое право занимать свое место; ум, смолоду растративший самое себя, который чувствует себя растраченным, который усыхает и старится быстрее тела. Это существо влачит еще свои дни единственно из трусости; озлобленное на все великое в людях и вещах, на все, что верит в себя, поскольку оно, как на беду, в достаточной мере поэт и полуженщина, чтобы чувствовать еще великое как власть; постоянно извивается оно, как тот пресловутый червь, потому что постоянно чувствует себя придавленным чем-то великим. Как критик – без масштаба, хребта и опоры, с языком космополитического либертена для всякой всячины, но без мужества даже сознаться в своем либертенстве, причисляя себя, как следствие, к некоему неопределенному классицизму. Как историк –  без философии, без властности философского взора, инстинктивно отклоняющий задачу судьи во всех важных вещах, прикрываясь маской объективности ( –  один из худших примеров такого подхода, которые только знала в последнее время Франция); все иначе, как и положено, по отношению к вещам мелким, где высшей инстанцией служит тонкий, отшлифованный вкус, и где он действительно показывает и мужество, и вожделение в отношении себя самого ( – тут он родствен парнассцам, которые подобно ему представляют наиболее рафинированную и тщеславную форму современного самопрезрения и самоотчуждения). «Sainte-Beuve a vu une fois le premier Empereur. C'était à Boulogne: il était en train de pisser. N'est-ce pas un peu dans cette posture-là, qu'il a vu et jugé depuis tous les grands hommes?» (Journal des Goncourt, 2. p.239) {Однажды Сент-Бёв увидел первого Императора. Дело было в Булонском лесу, тот как раз изготовился отлить. Не в этой ли примерно позе видел и судил впоследствии Сент-Бёв всех великих людей?} – так рассказывают его злые недруги Гонкуры.

11 [10]

Типы декаданса.

       Романтики

«Вольнодумцы» Сент-Бёв

Актеры.

Нигилисты.

Артисты.

Бруталисты.

Утонченцы.

11 [11]

En amour, la seule victoire est la fuite. {В любви единственная победа – в бегстве} – Наполеон.

11 [12]

canis reversus ad vomitum suum {собака, вернувшаяся к своей блевотине}

11 [13]

Les philosophes ne sont pas faits pour s'aimer. Les aigles ne volent point en compagnie. Il faut laisser cela aux perdrix, aux étourneaux... Planer audessus et avoir des griffes, voilà le lot des grands génies. {Философы не из того теста сделаны, чтобы любить друг друга. Орлы не сбиваются в стаи. Это надо предоставить разным куропаткам и скворцам...  Парить в вышине и выпускать когти – вот удел великих умов} – Галиани.

11 [14]

Le hasard, père de la fortune et souvent beau-père de la vertu. {Случай, отец удачи и, случается, отчим добродетели} – Галиани.

11 [15]

(Ni l'amour ni les dieux; ce double mal nous tue. Сюлли Прюдон) {Ни любви, ни богов; эта двойная напасть убивает нас}

11 [16]

За всей моралистической пачкотней этой деревенской дамочки по имени Дж.Элиот слышатся мне возбужденные голоса всех литературных дебютанток: «je me verrai, je me lirai, je m'extasierai et je dirai: Possible, que j'aie eu tant d'esprit?...» {я себя увижу, я себя прочту, я приду в восторг и скажу себе: ну разве я не кладезь остроумия?}

11 [17]

      vomitus matutinus {утренняя блевотина} газет

11 [18]

      si hortum cum bibliotheca habes, nihil deerit. {Если есть у тебя сад и библиотека, больше тебе ничего не нужно} Цицерон.

11 [19]

notum quid foemina furens. Вергилий, Энеида V. 6 {способна на все в исступленье женщина}

11 [20]

     «un monstre gai vaut mieux <qu'un sentimental ennuyeux>» {веселое чудовище лучше чувствительного зануды – двустишие Галиани}

11 [21]

     come l'uom s'eterna (Ад, XV, 85) {как человек восходит к жизни вечной}

11 [22]

«Yo me sucedo a mi mismo» {я наследую самому себе}, говорю я подобно тому старику у Лопе де Вега, посмеиваясь, как и он: ведь я уже попросту не знаю, насколько я стар, и насколько юным мне еще предстоит стать...

11 [23]

– но и тогда у нас хватает еще причин быть довольными, благодарными даже, хотя бы только так, как передано это тем старым повесой, который, возвращаясь tamquam re bene gesta {зд.: с хорошей миной при плохой игре} с любовного свидания домой, приговаривл с кротостью святого: Ut desint vires tamen est laudanda voluptas. {Пусть недостало сил – похвально само вожделенье. – Ср. Овидий, Письма с Понта, III, 4, 79; вместо овидиевского voluntas «воля» Ницше подставляет voluptas «вожделение»}

11 [24]

Жорж Санд. Читал первые lettres d'un voyageur {письма путешественника, название книги Ж.Санд (1837)}: фальшиво, как и все, что ведет свое происхождение от Руссо, изолгано морализаторством, как и она сама, эта «художница». Не выношу этого пестрого коврового стиля, как и претензии взбудораженной толпы на «благородные» страсти, героические позы и мысли, действующие как позы. Как холодна должна была она при этом оставаться – холодна, как Виктор Гюго, как Бальзак, как все подлинные романтики – : и с каким самодовольством она, верно, при этом возлежала, эта раздобревшая стельная корова, в которой было-таки нечто немецкое, как и в самом Руссо, и во всяком случае она стала возможной только с общим упадком французского вкуса и esprit... А вот Эрнест Ренан чтит ее...

11 [25]

Люди-судьбы, которые, неся себя по жизни, несут судьбу, весь род героических судьбоносцев: как хотелось бы им хоть раз отдохнуть от самих себя! как жаждут они найти сильные сердца и сильные шеи, чтобы хоть на время облегчить гнет своего бремени! И как напрасна их жажда!... Они ждут; они всматриваются во все, что проходит мимо: но никто не выйдет им навстречу хотя бы с тысячной долей страстей и страданий, никто не догадается, насколько жадно их ожидание... Наконец, наконец-то познают они свою первую жизненную мудрость – не ждать более; а затем тотчас и вторую: быть приветливыми, быть скромными, выносить всякого, выносить всякое – короче, пронести еще немного дольше, немного дальше...

11 [26]

– и кто без предубеждений рассмотрит условия, при которых здесь, на земле, достигается любое совершенство, от того не ускользнет, сколь много чудесного и неприятного примешано к этим условиям. Видимо, для всякого настоящего роста требуется что-то вроде навоза или удобрения. Тут можно вспомнить парадоксальный случай – утверждение по поводу совершенствования современной женщины такого авторитета, чьим мнением по этому щекотливому вопросу едва ли можно пренебречь, а именно герцога де Морни, этого искушеннейшего и «бывалого» знатока женщин во Франции наших дней, – что для этого может послужить даже такой порок, как tribaderie {лесбийская любовь}, «qui raffine la femme, la parfait, l'accomplit.» {которая придает женщине утонченность, довершенность, совершенство} –

Ницца, 25 ноября 1887

11 [27]

Госпожа Козима Вагнер – единственная женщина большого стиля, которую я знал; но я ставлю ей в счет то, что она испортила Вагнера. Как это случилось? Он не «заслуживал» такой женщины: в благодарность за это он стал ее добычей.  –  Парсифаль Вагнера был прежде всего и с самого начала опущением вкуса Вагнера до католических инстинктов его жены, дочери Листа, своего рода благодарностью и покорностью более слабого, всячески страждущего создания другому созданию, умеющему защищать и поощрять, стало быть, сильнейшему, и более ограниченному: – в конце концов даже актом вечной трусости мужчины перед всем «вечно-женственным». Разве не все великие художники подвергались до сих пор порче через обожающих женщин? Когда эти абсурдно-тщеславные и чувственные обезьяны – ибо таковы почти все они – впервые и прямо у себя под носом переживают идолослужение, которое женщина в подобных случаях умеет справлять всеми своими низшими и высшими вожделениями, тогда дело довольно скоро приходит к концу: улетучивается последний остаток критики, самопрезрения, скромности и стыда перед более великим: – отныне они способны на любое вырождение. – Эти художники, которые в наиболее терпкий и сильный период своего развития имели достаточно оснований презирать всю ораву приверженцев и последователей, эти умолкнувшие художники неизбежно становятся жертвами первой попавшейся интеллигентной любви ( – или, скорее, первой попавшейся женщины, которая достаточно интеллигентна для того, чтобы интеллигентно отдаться наиболее личному в художнике, «понимать» его как страждущего, «любить» его...)

{Незначительно измененный перевод К.А.Свасьяна, см. Ницше, Сочинения в двух томах, М., 1990, т. 2, с. 793.}

11 [28]

Падет муж жертвою жены, которой недостоин он.

Женщина, от природы обожательница, наводит порчу на божка – супруга.

11 [29]

Невозможно отыскать причины того, что развитие вообще имеет место, путем исследования развития; его нельзя понимать ни как «становящееся», ни тем более – как ставшее...

«воля к власти» не может быть ставшей

11 [30]

Суметь высоко подняться и с высоты птичьего полета безошибочно наблюдать, как все идет именно так, как и должно идти: как всевозможные «несовершенства» и вызываемые ими страдания в действительности неотъемлемы от превыше всего желанного...

11 [31]

Общий вид будущего европейца: напонятливейшее из подъяремных животных, весьма трудолюбивый, по сути своей очень скромный, до крайности любопытный, многосторонний, изнеженный, слабовольный – космополитический хаос в аффективной и интеллектуальной сферах. Как же могла бы вырасти из него сильнейшая порода – порода с классическим вкусом? Что вообще такое классический вкус? Это воля к упрощению, к усилению, к зримости счастья, к страшному {Furchtbarkeit}, мужество для психологической наготы (– упрощение есть следствие воли к усилению; зримое представление счастья равно как нагота – следствие воли к страшному...) Чтобы пробиться из подобного хаоса к этому оформлению – для этого требуется принуждение: человек должен быть поставлен перед выбором – либо погибнуть, либо утвердить себя. Господствующая раса может взойти только из ужасных и жестоких начатков. Проблема: где они, варвары XX-го века? Очевидно, что они проявятся и сплотятся лишь после чудовищного социалистического кризиса, – то будут элементы, которые окажутся способны на величайшую твердость в отношении самих себя и смогут гарантировать самую долгосрочную волю...

11 [32]

К психологии «пастырей». Великая посредственность.

Возможно ли спрятаться от факта, что дух и вкус должны быть посредственны, чтобы широко и глубоко повлиять на массы, и что, к примеру, вовсе не обязательно к бесчестью Вольтера может быть истолковано то, как, имея на то наилучшие основания, назвал его аббат Трюбле – «la perfection de la médiocrité» {совершенной посредственностью}? ( – ведь если б он этим не был, если бы он был исключением, как, например, неаполитанец Галиани, этот глубокомысленнейший из скоморохов, рожденных тем веселым столетием, тогда откуда его сила вести за собой? откуда его превосходство над своим временем?) Примерно то же самое можно утверждать и в отношении куда более массового случая: основатель христианства тоже должен был быть чем-то вроде «la perfection de la médiocrité». Стоит лишь воссоздать личность из основоположений знаменитого Евангелия Нагорной проповеди – и у нас уже едва ли останутся сомнения насчет того, почему все же такой пастырь и нагорный проповедник сумел соблазнить и повести за собой всех этих стадных животных.

11 [33]

– «une croyance presque instinctive chez moi c'est que tout homme puissant ment quand il parle, et à plus forte raison quand il écrit.» {я почти инстинктивно чувствую, что всякий могущественный человек лжет, когда говорит что-либо, и уж тем более – когда пишет} – Стендаль.

11 [34]

Флобер не выносил ни Мериме, ни Стендаля; он легко мог прийти в ярость, стоило в его присутствии процитировать что-нибудь из «Monsieur Beyle». Различие же вот в чем: Бейль ведет происхождение от Вольтера, Флобер – от Виктора Гюго.

«Сыновья 1830-го» ( – сыновья?...) затеяли безумное обожествление любви: Альфред де Мюссе, Рихард Вагнер; также и распутства, и порока...

«Je suis de 1830, moi! J'ai appris à lire dans Hernani, et j'aurai voulu être Lara! J'exècre toutes les lâchetés contemporaines, l'ordinaire de l'existence et l'ignominie des bonheures faciles.» Флобер. {Я сын 1830-го! Я учился читать по 'Эрнани', мне хотелось быть Ларой! Мне ненавистна вся современная подлость, будничность существования и низость простых радостей. – «Эрнани» – ранняя пьеса В.Гюго, Лара – главный ее герой.}

11 [35]

Сексуальность, властолюбие, страсть к видимости и обману, великая радостная благодарность к жизни и ее типическим состояниям – все это принадлежит к существу языческого культа, и с этой стороны не возбуждает каких-либо терзаний совести. – Противоестественность (уже в греческой античности) борется с языческим под маской морали, диалектики.

Ницца, 15 декабря 1887

11 [36]

О ранге решение выносится количеством власти, которым ты являешься; все прочее – трусость.

11 [37]

Тот, чей инстинкт всецело определяется иерархией, ненавидит промежуточные построения и промежуточных застройщиков: все среднее – враг его.

11 [38]

Из давления полноты, из напряжения сил, что непрестанно взрастают в нас и не умеют еще разрядиться, рождается предгрозовое состояние: омрачается естество, каковым мы являемся. Это тоже пессимизм... Учение, которое кладет конец подобному состоянию – приказывая положить конец, – переоценка ценностей, благодаря которой скученным в тесноте силам указуется путь, показывается куда, дабы они взорвались молниями и деяниями, – такое учение вовсе не должно говорить о счастье: высвобождая силу, мучительно стиснутую и стесненную, оно приносит счастье.

11 [39]

– к этим у меня мало сочувствия. Я причисляю их к породе раков. Ведь первым делом, когда с ними возишься, они норовят ущипнуть, а потом – пятятся.

11 [40]

– телячье-теплые молочные сердца

11 [41]

Усталый странник, встречаемый отрывистым собачьим лаем

11 [42]

– беглец, долгое время проведший в тюрьме, охваченный страхом перед заплечных дел мастерами: вот ступает он с опаской своей дорогой, но уже и тень от собственного плеча заставляет его спотыкаться.

11 [43]

– добродетель в ренессансном стиле, virtù, добродетель без примеси моралина

11 [44]

Когда человек ставит на кон свою жизнь, свое здоровье, свою честь –  все это следствие своего рода заносчивости и бьющей через край, расточительной воли: не из любви к ближнему, но потому, что всякая большая опасность вызывает в нас любопытство относительно меры нашей силы, нашего мужества.

11 [45]

Эмерсон, куда более просвещенный, разносторонний, утонченный, удачливый, такой человек, который инстинктивно питается только амбросией, оставляя нетронутым неудобоваримое в вещах. Карлейль, очень его любивший, тем не менее говорил про него: «нам он дает недостаточно откусить», – что, быть может, сказано и справедливо, однако отнюдь не в упрек Эмерсону.

Карлейль, человек сильных слов и эксцентричных поз, оратор по необходимости, которого постоянно возбуждает жажда сильной веры и чувство неспособности на это ( – как раз в этом он – типичный романтик – ). Жажда сильной веры не есть доказательство сильной веры, скорее напротив: если имеешь ее, это сказывается как раз в том, что можно позволить себе роскошь скепсиса и фривольной недоверчивости, – ты именно уже достаточно богат для этого. Карлейль заглушает нечто в себе самом пылкостью своего почитания людей сильной веры и яростью против всех менее простодушных: эта постоянная нечестность по отношению к себе, говоря языком морали, меня в нем отталкивает. А что англичане восхищаются в нем как раз честностью его, так это чисто английское; принимая же во внимание, что англичане – народ совершенного cant {лицемерия, ханжества}, это даже справедливо, а не только понятно. В сущности, Карлейль – атеист, который не хочет быть атеистом.

11 [46]

В этих воинственных сочинениях, в которых я продолжаю свой поход против важнейших и определяющих ценностных суждений прошлого и настоящего, против нашей завышенной оценки морали –

Подобное слово мира уместно, кажется, в заключение этих воинственных сочинений, которыми я открыл свой поход против всех наших главнейших и определяющих ценностных суждений, против прежней нашей завышенной оценки морали.

11 [47]

–  влажные идеалы и прочие вешние воды

11 [47]

Дух, который хочет великого, который хочет также иметь и средства для этого, –  по необходимости скептик: но это не означает, что он и казаться таковым должен. Свобода от всякого рода убеждений – вот его сила: он может смотреть свободно. Великая страсть, основа и мощь его бытия, которая еще просвещенней, еще деспотичней даже самого духа, – она забирает весь его интеллект к себе на службу (а не просто в свое владение); она толкает к безоглядности; она дает ему мужество пользоваться дьявольскими средствами (и даже ангельскими), она дозволяет убеждения – она пользуется и разбрасывается даже убеждениями, но сама она им не подчиняется. Как результат, она одна признает себя суверенной. И наоборот: потребность в вере, в каком-то безусловном Да или Нет, есть потребности слабости; любая слабость – это слабость воли; всякая слабость воли происходит от отсутствия командующей страсти, отсутствия категорического императива. Человек веры, «верующий» любого рода, – по необходимости человек зависимой породы, то есть такой, которая не может полагать себя как цель, да и вообще полагать цели исходя из себя самой, – которая должна допустить использование себя как средства... Инстинктивно такая порода превыше всего чтит мораль самоотвержения {Entselbstung}, в угоду которой перекраивает решительно все, свою мудрость, свой опыт, свое тщеславие. И вера тоже есть все еще форма самоотречения. –

11 [49]

Из необъятных пределов искусства, каковые есть и останутся антинемецкими и куда нет и не будет доступа немецким юношам, роговым Зигфридам и прочим вагнерианцам, – гениальная вспышка Бизе, помогшего облечь в звуки новую – и такую древнюю – чувственность, что до сих пор не имела еще своего языка, оставаясь безгласной в образованной музыке Европы, чувственность более южную, более смуглую, более загорелую, но которую не понять из влажного идеализма Севера. Африканское блаженство, фаталистическая веселость, одноглазость – и глаз этот глядит обольстительно, глубоко, ужасно; сладострастная меланхолия мавританского танца; страсть, вспыхивающая резко и внезапно, как кинжал; и запахи вечера, золотящего морскую гладь, от которых сжимается сердце, точно вспомнились вдруг забытые острова, где ты был когда-то, где ты вечно должен был пребывать...

Антинемецкое: Буффонада. Мавританский танец

Другие антинемецкие драгоценности эстетического наслаждения

11 [50]

«Истинный мир», каким бы его до сих пор ни воображали, – он все равно всегда оставался лишь кажущимся миром.

11 [51]

Нужно обладать мужеством, чтобы позволить себе низость: у большинства для этого кишка тонка.

11 [52]

«Цезарь среди пиратов»

11 [53]

и среди этих поэтов встречаешь целомудренно ржущих жеребцов

11 [54]

(320)

О господстве добродетели.

Как привести добродетель к господству.

Tractatus politicus

Фридриха Ницше

Предисловие.

Настоящий tractatus politicus не для всякого уха предназначен: здесь разбирается политика добродетели, ее средства и пути достижения власти. И что с того, что добродетель стремится к господству – кто бы стал ей это запрещать? Но вот как она делает это! – уму непостижимо... Вот почему этот tractatus politicus не для всякого уха предназначен. Мы предназначили его на пользу тем, кому немаловажно уяснить для себя – нет, не как самим сделаться добродетельными, но как сделать добродетельными других – как привести добродетель к господству. Я хочу даже показать, что для того, чтобы хотеть этого последнего, а именно господства добродетели, мы, по сути, не вправе хотеть первого; как раз поэтому мы отказываемся от возможности стать добродетельными. Это большая жертва: но подобная цель и заслуживает, верно, жертвы. И даже еще большей!... И кое-кто из великих моралистов шел-таки на столь большой риск. Ведь именно они распознали и предвосхитили уже ту истину, которую настоящий трактат должен впервые преподать: что господство истины по существу может быть достигнуто лишь теми же самыми средствами, которыми вообще достигают какого угодно господства, и уж во всяком случае не посредством добродетели...

Как мы уже сказали, трактат этот разбирает политику в добродетели: он выкладывает идеал этой политики, описывает ее такой, какой она была бы, если бы хоть что-то на этой земле могло быть совершенным. Так вот, нет ни одного философа, который усомнится насчет того, чтò является в политике образцом совершенства – конечно макиавеллизм. Однако макиавеллизм – pur, sans mélange, cru, dans toute sa force, dans tout sa âpreté {чистый, беспримесный, первозданный, во всей своей силе и забористости} – является сверхчеловеческим, божественным, трансцендентным, человек никогда его не достигает, в лучшем случае лишь едва касается... Также и в этом, более узком, разделе политики, в политике добродетели, идеал этот, по-видимому, всегда оставался недосягаемым. И Платон лишь едва коснулся его. Даже у наиболее непредвзятых и сознательных моралистов ( – а это ведь и есть название для подобных политиков морали и для всякого рода обоснователей новых моральных сил) мы открываем, если у нас вообще есть глаза для скрытых вещей, следы того, что и они отдали свою дань человеческой слабости. Все они страстно тяготели, по крайней мере в периоды утомления, к добродетели и для самих себя: первая и заглавная ошибка моралиста – который, в качестве такового, должен быть имморалистом дела. А что он как раз и не смеет казаться таким – это уже другое дело. Или, скорее, это не другое дело: такое кардинальное самоотрицание (притворство, выражаясь языком морали) наряду со всем прочим входит в канон моралиста и ключевое для него учение о долге: без этого он никогда бы не достиг своего рода совершенства. Свобода от морали, свобода даже от истины, ради той цели, что уравновешивает любую жертву: ради господство морали – так гласит этот канон. Моралисты нуждаются в позах добродетели, и в позах истины; их ошибка начинается только там, где они поддаются добродетели, где они утрачивают господство над добродетелью, где они сами становятся образчиками морали и истины. Великий моралист, среди прочего, с необходимостью должен быть и великим лицедеем; опасность для него заключается в том, что притворство его ненароком может стать его природой, точно так же как идеал для него – божественным образом сохранять в раздельности свое esse и свое operari; все, что он ни делает, он должен делать sub specie boni {с точки зрения блага} – высокий, далекий, требовательный идеал! Божественный идеал!... И действительно, речь идет о том, что моралист в этом смысле подражает не кому-нибудь, а самому Богу: Богу, этому величайшему имморалисту дела, какие только есть, но который тем не менее умеет оставаться тем, чтò он есть, добрым Богом...

11 [55]

Христианству никогда нельзя прощать того, что оно погубило таких людей, как Паскаль. Никогда нельзя прекращать бороться в христианстве именно с тем, что оно норовит сломить как раз самые сильные и благородные души. Нельзя давать себе покоя, пока в корне не окажется разрушенным одно: идеал человека, изобретенный христианством. Весь нелепый остаток христианской басни, хитросплетения понятий и теология – всё это нас не касается; пусть даже всё это было бы хоть в тысячу раз абсурдней – мы бы и мизинца против этого не подняли. Но мы боремся с этим иделом, который своей болезненной красотой, своим женственным соблазном, своими вкрадчивой клеветой убеждает все трусости и тщеславия утомленных душ – и сильнейшие знают минуты усталости, – как если бы все, что может показаться в подобных состояниях наиболее полезным и желательным, доверие, простодушие, непритязательность, терпение, любовь к равному, преданность, смирение перед Богом, своего рода распряжение и спроваживание всего своего Я – как если бы все это само по себе было наиболее полезным и желательным; как если бы скромный маленький выродок души, добродетельное животное посредственности и стадная овца по имени человек, не только имел преимущество перед более сильной, злой, вожделеющей, перечащей, расточительной и именно потому подвергающейся стократ большей опасности породой человека, но прямо-таки представлял собой для людей вообще идеал, цель, мерку, нечто в высшей степени желательное. Это установление идеала было до сих пор самым жутким искушением, которым подвергался человек: ведь идеал этот грозил гибелью всем усилившимся, удавшимся исключениям и счастливым случаям человека, у кого шаг вперед сделала воля к власти и росту всего человеческого типа в целом; его ценности должны были в корне пресечь рост этих бòльших людей {Mehr-Menschen}, которые ради своих высших притязаний и задач добровольно приняли в придачу и более опасную жизнь (выражаясь языком экономики, рост издержек и неопределенность в успехе предприятия). С чем мы боремся в христианстве? С тем, что оно норовит сломить сильных, что оно хочет отобрать у них мужество, воспользоваться их худшими минутами и усталостями, что оно норовит извратить их гордую уверенность в беспокойство и угрызения совести, что оно умеет отравлять и делать нездоровыми благородные инстинкты, пока, наконец, их сила, их воля к власти, не поворачивает вспять, обращаясь против самой себя, – пока, наконец, сильные не погибают от чрезмерного самопрезрения и самоедства: ужасный род гибели, известнейший пример которой дает нам Паскаль.

11 [56]

Золя: – определенное соперничество с Тэном, выучка его приемов, с помощью которых в скептическом milieu дело доводится до своего рода диктатуры. Сюда же относится и намеренное огрубление принципов, чтобы они действовали как команды.

11 [57]

Постижение – это одобрение?  –

11 [58]

Не знать самого себя: вот мудрость идеалистов. Идеалист: существо, у которого есть основания оставаться темным в отношении себя самого, а также хватает мудрости не просвещать себя и относительно этих самых оснований.

11 [59]

Женщина-литератор, неудовлетворенная, возбужденная, с пустотой в сердце и утробе, что всякий раз с мучительным любопытством прислушивается к императиву, который из глубин ее организма категорически нудит свое aut liberi aut libri {либо дети, либо книги}: женщина-литератор, достаточно образованная, чтобы понимать голос природы, даже если он вещает по-латыни, а с другой стороны – достаточно тщеславная, чтобы втайне говорить сама с собой еще и по-французски: «je me verrai, je me lirai, je m'extasierai et je dirai: Possible, que j'aie eu tant d'esprit?» ... {я себя увижу, я себя прочту, я приду в восторг и скажу себе: ну разве я не кладезь остроумия?}

Совершенная женщина вытворяет литературу, словно какой-нибудь маленький грешок, ради искушения, походя, озираясь кругом, а не заметил ли кто, и хорошо бы, чтоб заметил: она знает, насколько идет совершенной женщине чуточка гнильцы или какое-нибудь коричневое пятнышко, – еще лучше она знает, как всякое литературное творчество действует на женщину – словно знак вопроса, приставленный ко всем прочим женским pudeurs...

11 [60]

(325)

Актуальная неясность. –

Ума не приложу, что собираются делать с европейским рабочим. Он уже слишком хорошо себя чувствует, чтобы не требовать отныне, шаг за шагом, все больше, требовать все безастенчивей: в конце концов, на его стороне численное превосходство. Безвозвратно канула надежда, что из рабочего могла бы быть образована некая непритязательная и самоудовлетворенная порода человека, племя рабов в наимягчайшем смысле слова, короче – некое сословие, нечто неизменное. Рабочего признали годным к военной службе, наделили правом голоса и правом союзов: было сделано все возможное, чтобы испортить инстинкты, на которых могло бы построиться подобное рабоче-китайство: так что сегодня свое существование рабочий сам воспринимает и другим дает воспринимать уже как бедствие (на языке морали, бесправие)...  И что же собираются с этим делать, спросим мы еще раз. Если хотят какой-либо цели, то нужно хотеть и средств для нее: если хотят рабов – а в рабах есть нужда! – то не следует воспитывать их на господ.

11 [61]

«Сумма неудовольствия перевешивает сумму удовольствия: следовательно, небытие мира было бы предпочтительней его бытия» – такие вот разглагольствования называются сегодня пессимизмом.

«Мир есть нечто такое, чего не было бы, будь все устроено разумным образом, поскольку чувствующему субъекту он причиняет больше неудовольствия, нежели удовольствия.»

Но удовольствие и неудовольствие – не первопричины, а лишь побочные эффекты; это второстепенные оценочные суждения, производные от определяющей ценности; это «полезно» – «вредно», выраженное в форме чувства: следовательно, нечто абсолютно мимолетное и зависимое. Ведь на всякое «полезно» – «вредно» всегда находится еще сотня различных «для чего?».

Я презираю этот пессимизм чувственности: он сам есть признак глубочайшего обеднения жизнью. По мне, так нельзя допустить, чтобы тощая обезьяна вроде Гартмана разглагольствовала о своем «философском пессимизме». –

11 [62]

(327)

Слова Тальма {Ф.Ж.Тальма (1763-1826) – знаменитый французский актер. – А.Г.}:

oui, nous devons être sensibles, nous devons éprouver l'émotion, mais pour mieux l'imiter, pour mieux en saisir le caractère par l'étude et la réflexion. Notre art en exige de profondes. Point d'improvisation possible sur la scène, sous peine d'échec. Tout est calculé, tout doit être prévu, rt l'émotion, qui semble soudaine, et le trouble, qui paraît involontaire. – L'intonation, le geste, le regard qui semble inspirés, ont été répétés cent fois. Le poète rêveur cherche un beau vers, le musicien une mélodie, le géomètre une démonstration: aucun d'eux n'y attache plus d'interêt que nous à trouver le geste et l'accent, qui rend le mieux le sens d'un seul hémistiche. Cette étude suit en tous lieux l'acteur épris de son art. – Faut-il vous dire plus? Nous nous sommes à nous-mêmes, voyez vous, quand nous aimons notre art, des sujets d'observation. J'ai fait des pertes bien cruelles; j'ai souvent ressenti des chagrins profonds; hé bien, aprés ces premiers moments où la douleur se fait jour par des cris et par des larmes, je sentai qu'involontairement je faisais un retour sur mes souffrances et qu'en moi, à mon insu, l'acteur étudiait l'homme et prenait la nature sur le fait. Voici de quelle façon nous devons éprouver l'émotion pour être un jour et état de la rendre; mais non à l'improviste et sur la scène, quand tous les yeux sont fixés sur nous; rien n'exposerait plus notre situation. Récemment encore, je jiuais dans Misanthropie et repentir avec une admirable actrice; son jeu si réfléchi et pourtant si naturel et si vrai, m'entraînait. Elle s'en aperçut. Quel triomphe! et pourtant elle me dit tout bas: «Prenez garde, Talma, vous êtes ému!» C'est qu'en effet de l'émotion naît le trouble; la voix résiste, la memoire manque, les gestes sont faux, l'effet est détruit! Ah! nous ne sommes pas la nature, nous ne sommes que l'art, qui ne peut tendre qu'à imiter. {да, мы должны все чувствовать, мы должны испытывать эмоции, но лишь затем, чтобы потом лучше их изобразить, чтобы посредством вдумчивого изучения лучше ухватить их характер. Наше искусство требует самой тщательной подготовки. На сцене не может быть места импровизации, это грозит провалом. Все просчитывается, все должно быть предусмотрено – и волнение, как будто внезапное, и смятение, кажущееся непроизвольным. – Интонация, жест, взгляд, по видимости внушенные моментом, на самом деле сотни раз до этого репетировались. Поэт-мечтатель в поисках красивой рифмы, музыкант в поисках мелодии, математик в поисках доказательства – никто из них не проявляет большего рвения, нежели мы, когда стремимся подыскать жесты или ударения, которые лучше всего подчеркнули бы смысл какого-нибудь полустишия. Это исследование повсеместно сопутствует искушенному в своем искусстве актеру. – Нужно ли рассказывать вам еще что-то? Вы же понимаете, если любишь свое искусство, то для себя самого являешься объектом для наблюдения. Я и сам переживал жестокие утраты, не раз мне приходилось испытывать глубочайшие потрясения – и что же? – после тех первых мгновений, когда горе прорывается наружу в криках и слезах, я ощущал, как непроизвольно снова возвращаюсь к своим страданиям, и как безотчетно для меня актер во мне начинает изучать человека, как бы снимая натуру с происходящего. Вот каким образом должны мы испытывать эмоции, чтобы однажды суметь их передать; но только не экспромтом, не на сцене, когда все взгляды прикованы к нам; ничто не обнажило бы нашего состояния с более грубой откровенностью. Совсем недавно мне довелось играть в Мизантропии и раскаянии вместе с одной замечательной актрисой; меня по-настоящему захватила ее игра, такая продуманная и вместе с тем столь естественная, столь правдивая. Она это заметила. Какое это было для нее торжество! Но она лишь тихо проговорила: «Берегитесь, Тальма, вы взволнованы!». Ведь и правда, из волнения рождается смятение; голос отказывается вам повиноваться, память подводит, жесты становятся фальшивыми – все впечатление идет к черту! Ах, мы не принадлежим к природе, мы целиком – одно искусство, которое может стремиться лишь к подражанию.}

11 [63]

Лессинг ставил Мольера ниже Детуша

Минна фон Барнхельм – «un marivaudage raisonné» {рассудочное жеманство}.

11 [64]

Из китайского: «возлюбленный мой поселился в сердце моем, теперь остерегаюсь я есть горячее, дабы не сделался ему в тягость этот жар»

«И даже если увидишь мать свою умирающей c голоду, не делай ничего противного добродетели.»

«если ты подобно черепахе, втягивающей под панцирь ноги и голову, в самого себя втянешь пять своих чувств, после смерти это опять же обернется тебе на пользу: ты обретешь небесное блаженство»

11 [65]

«Поневоле удивляешься всем этим колебаниям и нерешительности в рассуждениях Монтеня. Но, возможно, он сам, уже занесенный Ватиканом в список запрещенных авторов, давно подозреваемый всеми партиями в неблагонадежности, по собственной воле под сурдинку, так сказать, сопровождал знаком вопроса свою рискованную терпимость, свою оклеветанную беспристрастность. Такое уже часто встречалось в его время: сомневающаяся humanitas...»

11 [66]

Mérimée, supérieur comme joaillier en vices et comme ciseleur en difformités {Мериме, непревзойденный ювелир пороков и чеканщик уродств}, принадлежит к движению 1830-го не из-за страстности (таковая у него отсутствует –), но в силу новизны хорошо продуманного procédé {метода} и благодаря смелому выбору материала.

11 [67]

«bains intérieurs» {внутренние омовения – ср. bain intestinal «клизма»}, выражаясь благопристойно, на манер мадам Вальмор

11 [68]

«rien ne porte malheur comme une bonne action» {ничто так верно не приносит несчастья, как доброе дело}

11 [69]

Сент-Бёв: «la jeunesse est trop ardente pour avoir du goût.

Pour avoir du goût, il ne suffit pas d'avoir en soi la faculté de goûter les belles et douces choses de l'esprit, il faut encore du loisir, une âme libre et vacante, redevenue comme innocente, non livrée aux passions, non affairée, non bourrelée d'âpres soins et d'inquiétudes positives; une âme désintéressée et même exemte du feu trop ardent de la composition, non en proie à sa propre verve insolente; il faut du repos, de l'oubli, du silence, d'espace autour de soi. Que de conditions, même quand on a en soi la faculté de les trouver, pour jouir des choses délicates!» – {Молодость слишком пылка для того, чтобы обладать вкусом. Чтобы обладать вкусом, недостаточно иметь в себе способность отведывать прекрасные и приятные творения духа, нужен еще досуг, нужна свободная, незанятая душа, как бы вновь вернувшаяся к невинности, не преданная страстям, не мечущаяся попусту, не терзающаяся житейскими заботами и тревогами; душа бесстрастная, избавленная даже от чересчур пылкого пламени сочинительства, не становящаяся добычей собственного дерзновенного вдохновения; нужен покой, забвение, тишина вокруг. Вот сколько существует условий для наслаждения утонченными вещами, даже если вы обладаете способностью их находить!}

11 [70]

На постановке Кристины (Александра Дюма): Жанни определенно держится как королева. Мгновенно загоревшись использовать это, он затем передумывает и заканчивает запись в дневнике словами: réservons en l'effet pour de plus grands besoins. {оставим этот эффект на тот момент, когда он понадобится больше}

11 [71]

Неудовольствие и удовольствие суть глупейшие мыслимые средства выражения суждений: естественно, это не означает, что сами заявляющие о себе подобным образом суждения должны быть глупыми. Опущение всяких оснований и логичности, простое Да или Нет редукции к одной страстной охоте иметь или отталкиванию, повелительная аббревиатура, чью пользу невозможно не признать: вот что такое удовольствие и неудовольствие. Их исток расположен в центральной сфере интеллекта; их предпосылка – бесконечно ускоренное восприятие, упорядочение, подытоживание, проверка, заключение: удовольствие и неудовольствие – всегда итоговые феномены, никак не «первопричины»...

Решение о том, чтò должно вызывать неудовольствие и удовольствие, зависит от степени власти: то же самое, что при малом количестве власти представляется опасным и требующим скорейшего отпора, при более высоком сознании полноты власти может иметь следствием сексуальное возбуждение, ощущение удовольствия.

Все ощущения удовольствия и неудовольствия изначально предполагают замер общей пользы и общего вреда, а следовательно – некую сферу, заранее очертившую охоту достичь такую-то цель (состояние) и выбор средств для этого. Удовольствие и неудовольствие – никак не «первичные факты».

Ощущения удовольствия и неудовольствия суть волевые реакции (аффекты), в которых интеллект<уальный> центр фиксирует ценность наступивших изменений в их отношении к общей ценности, что одновременно служит и преддверием к ответным действиям.

11 [72]

Если бы мировое движение стремилось к некоему конечному состоянию, то эта цель несомненно была бы уже достигнута. Но единственный основополагающий факт – это то, что нет никакого конечного состояния, и любая философия или научная гипотеза (например, механицизм), где таковое выступает необходимым элементом, этим единственным фактом опровергается... Я как раз ищу такую концепцию мира, которая воздала бы должное этому факту: становление необходимо объяснять, не прибегая к помощи такого рода конечных целей: становление должно представать оправданным в каждый конкретный миг (или неоценимым, что сводится к тому же самому); абсолютно неприемлемо оправдывать настоящее ради будущего, или прошлое – ради настоящего. «Необходимость» не в виде всеохватывающей и всевластвующей силы или какого-то перводвигателя; еще меньше – как нечто необходимое для предопределения чего-либо ценного. Для этого требуется отвергнуть общее сознание в становлении, то есть «Бога», дабы не подводить совершающееся под точку зрения существа пусть сочувствующего, сопознающего, но при этом не хотящего: «Бог» бесполезен, если он ничего не хочет, а с другой стороны, этим путем устанавливается сумма неудовольствия и нелогичности, которая понизила бы общую ценность «становления»: по счастью, такого рода суммирующей власти как раз и не существует (– страдающий и всевидящий Бог, «всеобщий сенсорий» и «вездесущий дух», – оказался бы величайшим доводом против бытия).

Строже говоря, мы не вправе допускать вообще никакого сущего,  – потому что тогда становление теряет свою ценность и представляется попросту бессмысленным и избыточным.

Отсюда напрашивается вопрос: каким образом могла (должна была) возникнуть иллюзия сущего?

точно так же: как обесценились все оценочные суждения, покоящиеся на гипотезе о наличии сущего?

но тем самым мы приходим к пониманию, что эта гипотеза сущего – источник всей клеветы на мир

«лучший мир, истинный мир, »потусторонний« мир, вещь в себе»;

1) у становления нет никакого конечного состояния, оно не изливается в какое-либо «бытие».

2) становление – вовсе не иллюзорное состояние; быть может, наоборот, мир сущего – иллюзия.

3) становление равноценно в каждый конкретный миг: сумма его ценности остается равной самой себе: иными словами, у него вообще нет никакой ценности, поскольку недостает того, по чему можно было бы эту ценность измерить и применительно к чему имело бы смысл само слово «ценность».

общая ценность мира является неоценимой – следовательно, философский пессимизм относится к разряду явлений комических.

12 [73]

Точка зрения «ценности» есть точка зрения условий сохранения и усиления для сложных образований с относительной продолжительностью жизни внутри процесса становления:

– нет никаких устойчивых предельных единиц, никаких атомов, никаких монад: здесь тоже «сущее» оказывается не более как нашим собственным вложением, обусловленным самыми разными причинами (практическими, соображениями пользы или перспективы)

– «формации господства»; сфера господствующего, которая постоянно расширяется либо периодически то убывает, то разрастается; или вследствие благоприятных или неблагоприятных обстоятельств (пропитание –)

– «ценность», по существу, есть точка зрения в перспективе прироста либо спада этих центров господства (в любом случае это «множества», «единица» вообще отсутствует в природе становления)

– количество власти, становление, поскольку ничто здесь не обладает характером «бытия»; поскольку

– выразительные средства языка непригодны для того, чтобы выразить становление: присущая нам неодолимая потребность в сохранении неизменно заставляет нас выкладывать единый, более грубый мир пребывающего, «вещей» и т.д. В относительном смысле мы, конечно, можем говорить об атомах и монадах: и наверняка мир мельчайший по продолжительности есть наиболее долговечный...

нет никакой воли: есть волевые пунктиры {Willens-Punktationen}, которые постоянно то умножают, то теряют свою власть

11 [74]

– что в «процессе целого» труд человечества не имеет значения, так как вообще не существует никакого общего процесса (мыслимого в качестве системы –);

– что никакого «целого» нет, что никакая расценка человеческого бытия, человеческих целей не может производиться в отношении чего-то такого, чего вовсе не существует...

– что необходимость, причинность, целесообразность суть полезные видимости

– что цель – это не приращение сознания, но усиление власти, в каковое усиление включается и полезность сознания, равно как и удовольствие вкупе с неудовольствием

– что не следует принимать средства за высшую мерку ценности (то есть состояния сознания вроде удовольствия и боли, коль скоро само сознание есть средство –)

– что мир вовсе не организм, но хаос: что развитие «духовности» есть средство для достижения относительной устойчивости организации...

– что всякая «желательность» не имеет никакого смысла в плане общего характера бытия.

11 [75]

причина удовольствия – не удовлетворение воли: против этой в высшей степени поверхностной теории я намерен бороться особенно ревностно. Психологическая нелепость фальшивой монеты ближайших вещей...

но то, что воля всегда стремится вперед и раз за разом утверждает свое господство над тем, что встает и у нее на пути: ощущение удовольствия напрямую связано именно с неудовлетворенностью воли, с тем, что она, не зная границ и сопротивления, никак не может насытиться вполне...

«Благополучие» – стадный идеал.

11 [76]

Нормальная неудовлетворенность наших влечений, например голода, полового влечения, двигательного инстинкта, сама по себе не заключает в себе ничего угнетающего; наоборот, она возбуждающе действует на ощущение жизни, усиливает его подобно всякому ритму мелких болезненных раздражений, что бы там ни наговаривали нам песс<имисты>: эта неудовлетворенность не только не отравляет нам жизнь, а напротив, служит величайшим стимулятором жизни.

– Возможно, удовольствие вообще можно было бы определить как ритмическую последовательность мелких уколов неудовольствия...

11 [77]

Сообразно мощи сопротивлений, с которыми сталкивается сила в стремлении возобладать над ними, должна расти и мера постигающих ее при этом неудач и роковых случайностей: а поскольку любая сила может развернуться только на том, что сопротивляется, во всяком действии по необходимости присутствует и примесь неудовольствия. Но это неудовольствие действует как соль жизни – оно лишь усиливает волю к власти!

11 [78]

Гениальнейшие люди, предполагая, что они же и самые мужественные, переживают также и несравненно мучительные трагедии: но как раз потому чтут они жизнь, что та выставляет против них величайших противников...

11 [79]

Средства, которыми Юлий Цезарь защищался от приступов болезни и головных болей: изнурительные пешие переходы, простой образ жизни, непрерывное пребывание на свежем воздухе и постоянные нагрузки: по большому счету, все это – условия самосохранения гения вообще.

11 [80]

Остерегайся морали: она обесценивает нас в наших собственных глазах –

Остерегайся сострадания: оно перегружает нас нуждами других –

Остерегайся «духовности»: она портит характер, так как делает нас предельно одинокими: одинокими означает здесь – ничем не связанными, свободными от любых привязанностей...

11 [81]

– вопринимается только становление, но не умирание (?) –

11 [82]

Смысл становления в каждое мгновение должен быть исполненным, достигнутым, завершенным.

11 [83]

<(339)>     То, что называется добрым поступком, – не более как недоразумение; подобные поступки вообще невозможны.

«Эгоизм», как и «самоотверженность», – всего лишь массовая фикция; равно как и индивидуум, душа и т.д.

Из всего чудовищного многообразия происходящего внутри организма мы осознаем только малую частицу, всего лишь малый уголок: и толика {das Bischen вместо bißchen} «добродетели», «самоотверженности» и иных фикций такого же рода совершенно радикальным образом уличается во лжи совокупностью всех прочих пластов происходящего. Мы совершим полезное дело, если займемся изучением нашего организма с точки зрения его абсолютной аморальности...

Ведь животные функции принципиально и в миллионы раз важней всех прекрасных состояний и вершин сознания: последние являются излишествами, коль скоро не выступают орудиями для этих животных функций.

Вся сознательная жизнь, дух вместе с душой, вместе с сердцем, вместе с добротой, вместе с добродетелью: чему служат все ее усилия и труды? Предельно возможному усовершенствованию средств (средств пропитания и усиления) коренных животных функций: и прежде всего усилению жизненности.

В том, что называют «телом» и «плотью», заключено несказанно большее: остальное – лишь незначительный придаток. Задача выпрясть на веретене жизни всю ее цепочку, да так чтобы нити становились все крепче и мощней, – вот настоящая задача. Но вы только гляньте, как серце, душа, добродетель, дух вступают между собой в форменный сговор с тем, чтобы извратить эту принципиальную задачу: словно это они являются целью... Вырождение жизни главным образом обусловлено исключительной способностью сознания к заблуждениям: оно меньше всего удерживается в узде инстинктами, а потому ошибается так ошибается – надолго и основательно.

Отмерять ценность человеческого бытия сообразно приятным и неприятным ощущениям этого сознания – можно ли вообразить себе более бездумный разгул тщеславия? Сознание ведь только средство; и приятные или неприятные ощущения – тоже не более как средства! – Так по чему же объективно измеряется ценность? Единственно по количеству более или менее усиленной и организованной власти, по тому, что происходит во всем происходящем, во воле к большему...

11 [84]

«Дух», назначенный сущностью мира; логичность – сущностной

11 [85]

Алкоголь и гашиш низводят нас на ступени культуры, которые мы некогда преодолели (по крайней мере пережили). Любая пища дарит некое откровение о прошлом, из которого мы стали...

11 [86]

И мудрец подчас уподобляется тем недалеким женщинам, которые не считают молоко пищей – не репа ведь...

11 [87]

Всю красоту и возвышенность, что ссудили мы вещам реальным и воображаемым, я намерен потребовать назад, как собственность и дело рук человека: как прекраснейшую его апологию. Человек как поэт, как мыслитель, как Бог, как любовь, как власть – довольно уже королевской щедрости, с которой одаривал он вещи, обделяя сам себя, чтобы под конец себя самого почувствовать нищим! До сих пор величайшей самоотверженностью человека было его восхищение и преклонение, и умение скрыть от самого себя, что не кто иной, как он сам создал все то, чему так восхищался. –

11 [88]

Как много непризнаваемого и даже неосознаваемого удовлетворения старых религиозных потребностей коснеет в чувственном сумбуре немецкой музыки! Как все еще разит от нее молитвой, добродетельностью, елейностью, целомудрием, ладаном, ханжеством и «каморочностью» {«Kämmerlein»}! Что музыка сама отказывается от слова, от понятия, от образа – ах, насколько умело извлекает отсюда выгоду она, эта коварная женская «вечная женственность»! и самой честной совести не приходится стыдиться, когда находит удовлетворение этот инстинкт – она остается вне этого. Все это, конечно, здраво, умно и является добрым знаком, поскольку выражает стыд перед убогостью всякого религиозного суждения... Но при все при том это все еще тартюфство...

Если же, напротив, как с опасной изолганностью делал это В<агнер> на склоне лет, сюда приплетается религиозная символика, как в Парсифале, где он играет (и не просто играет) намеками на суеверную нелепицу вечери, – подобная музыка может вызывать только негодование.

11 [89]

Люди всегда превратно понимали любовь: они полагают себя самоотверженными, бескорыстными в любви, поскольку хотят выгоды для другого существа, часто наперекор собственной выгоде: но взамен они хотят владеть этим другим существом... В иных случаях любовь есть более тонкий паразитизм, опасное и безоглядное укоренение одной души в другой – иной раз и во плоти... и какие же огромные издержки несет тогда «хозяин»!

Сколь многими выгодами жертвует человек, сколь мало в нем «своекорыстия»! Все его аффекты и страсти хотят получить свое – и как же далек аффект от разумной корысти своекорыстия!

Мы не хотим своего «счастья»; надо быть англичанином, чтобы суметь поверить в то, что человек всегда ищет своей выгоды; наши вожделения хотят посягать на вещи, хотят подольше гореть страстью – их запруженная сила ищет сопротивления

11 [90]

Чего действительно стóит Р<ихард> В<агнер>, первым скажет нам тот, кто найдет ему наилучшее применение. А тем временем попытаемся принять на веру ту оценку В<агнера>, в какую он сам охотно бы поверил...

11 [91]

Облагорожение проституции, не ее упразднение...

Долгое время брак имел против себя нечистую совесть: нужно ли в это верить? Да, этому нужно верить. –

В честь старых женщин –

11 [92]

Позволю себе вольность забыться. Послезавтра я снова буду у себя дома.

11 [93]

все, с чем до сих пор человек не умеет окончательно разделаться, что еще ни один человек не сумел переварить, «кал бытия», – для мудрости, по крайней мере, это было и остается лучшим удобрением...

11 [94]

Тот император {вероятно, Марк Аврелий – А.Г.} постоянно напоминал себе о бренности всех вещей, чтобы не принимать их слишком серьезно и пребывать среди них в покое. Мне же, наоборот, кажется, что все имеет слишком большую ценность, чтобы быть настолько мимолетным: я ищу вечности для всякого: кто посмел бы выливать в море драгоценнейшие вина и масла? – и я нахожу себе утешение в том, что все бывшее вечно – море все возвращает

11 [95]

(347)     Известно, что Вольтеру докучали и в самые последние мгновения жизни. «Вы верите в божественность Христа?» – спросил Вольтера его кюре. Тот знàком дал понять, чтобы его оставили в покое. Неудовлетворенный этим, кюре повторил свой вопрос. Тут умирающий в последний раз дал волю гневу: в ярости оттолкнув незадачливого дознавателя, он выкрикнул ему в лицо: «au nom du dieu, ne me parlez pas de cet-homme-là!» {Бога ради, не говорите мне об этом человеке} – бессмертные предсмертные слова, вобравшие в себя все, против чего боролся этот отважнейший ум. –

Вольтер рассуждал: «в этом иудее из Назарета нет ничего божественного »: такое суждение выносил его устами классический вкус.

Классический вкус и христианский вкус устанавливают понятие «божественный» в корне различным способом; и у кого сидит в печенке классический вкус, тот только и может, что восп<ринимать> христианство как foeda <superstitio> {безобразное суеверие}, а христианский идеал – как карикатуру на божественное, его умаление.

11 [96]

Чтобы деятеля снова вернули в процесс действия, после того как мысленно удалили его оттуда, тем самым выхолостив действие;

чтобы направленность действия {Etwas-thun}, «цель», «намерение», «умысел», снова включили в действие, после того как искусственно вырвали оттуда, тем самым выхолостив действие;

что все «умыслы», «цели», «смыслы» – лишь различные формы выражения и метаморфозы единой воли, внутренне присущей всякому процессу, воли к власти; что иметь умыслы, цели, намерения, хотеть вообще – равноценно тому, чтобы хотеть стать сильней, хотеть расти, и хотеть также и средства для этого;

что наиболее общий и базовый инстинкт в основе всякого действия и хотения именно потому остался наименее признаным и самым сокровенным, что на практике мы всегда следуем его велению, потому что мы сами – это веление... Все оценочные суждения суть лишь следствия и более узкие перспективы на службе у этой единой воли: само установление ценности – не что другое, как эта воля к власти; любая критика бытия с точки зрения какой-либо из этих ценностей – сплошь нелепость и недоразумение; предположив даже, что в этой критике – зародыш процесса разложения, все равно и сам этот процесс все еще состоит на службе у этой воли...

Оценивать само бытие: но ведь сама оценка есть все еще это бытие! – даже говоря Нет, мы опять же и все еще делаем нечто неотъемлемое от того, чтò мы есть... Необходимо уяснить себе всю абсурдность этой судящей бытие человеческое ужимки; а затем – попытаться еще разгадать, что же, собственно, за этим осуждением кроется. Это симптоматично.

11 [97]

Философский нигилист придерживается убеждения, что все происходящее –   бессмысленно и напрасно; а ведь никакого бессмысленного и напрасного бытия не должно быть. Но откуда это: не должно быть? Откуда берется этот «смысл»? эта мерка? – Нигилист, по сути, полагает, что философ, бросив взгляд на подобное бесплодное, бесполезное бытие, должен почувствовать неудовлетворенность, опустошенность, отчаяние; такое воззрение противоречит нашей более утонченной философской чувствительности. Ведь дело тут сводится к следующей нелепой оценке: характер бытия человеческого должен доставлять философу удовольствие, иначе это неправильное бытие...

Однако легко понять, что довольство и неудовольствие внутри происходящего могут иметь лишь смысл средств, не более: к тому же, остается еще спросить, можем ли мы вообще усматривать «смысл» и «цель», не является ли для нас попросту неразрешимым вопрос о бессмысленности и ее противоположности. –

11 [98]

Ценность мимолетности: нечто не обладающее долговечностью, самому себе противоречащее, имеет мало ценности. Но вещи, которые мы мним долговечными, как таковые суть чистые фикции. Коль скоро все течет, мимолетность есть некое качество («истина»), а непреходящая долговечность – простая видимость.

11 [99]

(351)

Критика нигилизма. –

1.

Нигилизм как психологическое состояние должен наступать, во-первых, в результате поисков «смысла» во всем происходящем: поскольку ничего подобного там нет и в помине, ищущий в конечном счете теряет мужество. Нигилизм означает здесь осознание длительной растраты собственной силы, муку «напрасности», неуверенность, отсутствие случая хоть как-то восстановиться, на-что еще опереться – стыд перед самим собой, точно ты слишком долго обманывал самого себя... А вот чем мог бы оказаться этот смысл: «исполнением» некоего высшего нравственного канона во всем происходящем, нравственным мироустроением; или приростом любви и гармонии в общении живых существ между собой; или приближением к состоянию всеобщего счастья; или даже броском к состоянию всеобщего небытия – цель всегда остается и смыслом. Общее для всех этих представлений: есть процесс и есть нечто, достигаемое благодаря этому процессу, – и тут вдруг мы понимаем, что становление ни на что не нацелено, что ничего становлением не достигается... Отсюда разочарование в мнимой цели становления как одна из причин нигилизма: разочарование либо в отношении какой-то совершенно определенной цели, либо в принципе осознание неполновесности всех имеющихся на сегодня гипотез целесообразности, опутавших все «развитие» (– человек больше не соратник, и уж тем паче не средоточие становления).

Нигилизм как психологическое состояние наступает, во-вторых, вследствие подведения во все происходящее и под все происходящее цельности, систематичности, даже органичности: так что жаждущая восхищаться и преклоняться душа может услаждаться целостным образом некоей верховной формы господства и владычества (– если речь идет о душе логика, то для примирения с вселенной ей довольно лишь абсолютной последовательности и реальной диалектики...). Род единства, некоторая форма «монизма»: и вследствие этой веры человек проникается глубоким ощущением сопричастности и зависимости от бесконечно превосходящего его целого, неким модусом божественности... «Благо всеобщего требует самопожертвования единичного»... но вглядитесь – никакого такого всеобщего попросту нет! В сущности, человек утратил веру в свою ценность, коль скоро через него не действует какое-то исполненное бесконечной ценностью целое: иными словами, он вообразил себе подобное целое, чтобы быть способным верить в свою собственную ценность.

Нигилизм как психологическое состояние имеет еще третью и последнюю форму. Имея эти два прозрения, а именно – что становлением не обязательно должна достигаться какая-либо цель, и что за всем многообразием становления не обязательно стоит какое-то правящее единство, в котором единичный человек может полностью раствориться, как в стихии высочайшей ценности, – остается еще одна увертка: осудить весь этот мир становления как обман и изобрести другой мир, по ту сторону этого, как истинный мир. Но как только человек догадывается, что мир этот был изготовлен единственно из психологической потребности, тут же возникает последняя форма нигилизма, которая заключает в себе неверие в метафизический мир, – которая запрещает себе веру в истинный мир. Стоя на этих позициях, допускают реальность становления как единственную реальность, запрещают себе любого рода лазейки в потусторонья, к ложным божествам – но не выносят и этого мира, который уже не хотят отвергать...

– Что по сути дела произошло? Было достигнуто ощущение обесцененности, как только стало ясно, что в своей совокупности характер человеческого бытия не может истолковываться ни понятием «цели», ни понятием «единства», ни, наконец, понятием «истины». Здесь нет ни нацеленности, не достижения цели; за многообразием происходящего не скрывается никакое всеобъемлющее единство; характер человеческого бытия не «истинен», но ложен... и нет больше абсолютно никаких оснований внушать себе веру в какой-либо истинный мир...

Короче: категории «цели», «единства», «бытия», наш вклад, позволивший наделить мир ценностью, мы снимаем со счета – и вот уж мир смотрится обесценным...

2.

Предположив, что мы признали, насколько невозможным стало истолкование мира через эти три категории, и что после такого прозрения мир начинает становиться для нас обесцененным, – теперь мы должны задаться вопросом, откуда происходит наша вера в эти три категории – а что, если мы попытаемся отказать им в доверии? Удастся нам обесценить эти три категории – тогда доказательство их непригодности для истолкования вселенной уже не будет основанием для обесценивания самой вселенной.

***

Вывод: вера в категории разума есть причина нигилизма – мы измеряли ценность мира по категориям, которые имеют отношение только к выдуманному миру.

***

Конечный вывод: все ценности, которыми мы до сего дня сначала пытались сделать мир ценным для нас, а под конец таким же манером и обесценили, как только оказалось, что в качестве вклада они уже неприемлемы, – все эти ценности, пересмотренные с психологической точки зрения, представляются результатами определенных перспектив выгоды во имя поддержания и усиления человеческих формаций господства: они лишь ложно проецируются на саму сущность вещей. Всегда и по-прежнему в ответе за это – гиперболическая наивность человека, <объявляющего> себя смыслом и мерилом ценности вещей...

11 [100]

Высшие ценности, на службе которым человеку надлежало жить, именно когда они давили на него тяжким и разорительным бременем: эти социальные ценности, с целью усиления их звучности, как если бы речь шла о командах, отдаваемых Богом, некогда были выведены сводом над человеком и названы «реальностью», «истинным» миром, надеждой и миром грядущим. Теперь, когда стало ясно мещанское {mesquin} происхождение этих ценностей, вселенная кажется нам, как следствие, обесцененной, утратившей «смысл»... но это лишь промежуточное состояние.

11 [101]

Я абсолютно не желаю участвовать в презренной комедии, которая еще и сегодня, в Пруссии особенно, разыгрывается под именем философского пессимизма; я даже и говорить-то о ней не вижу необходимости. Все давно уже должны были с омерзением отвернуться от того спектакля, что дает эта тощая обезьяна, господин фон Гартман: на мой взгляд, всякий, кто произносит это имя на одном дыхании с именем Шопенгауэра, ставит крест на самом себе.

11 [102]

Не совершайте трусости в отношении собственных поступков! Не бегите потом от них... Угрызения совести непристойны.

11 [103]

Пора, наконец, отставить человеческие ценности в угол, где им только и место: в качестве отставных ценностей. Уже исчезли многие виды животных; случись так, что и человек исчез бы, ничто в мире не изменилось бы. Надо быть в достаточной мере философом, чтобы восхищаться и этим ничто (– Nil admirari –).

11 [104]

Если ясно представляешь себе «почему?» своей жизни, то легко прикупаешь и ее «как?». Когда же на передний план выступает ценность удовольствия и неудовольствия и находят отклик всевозможные гедонистически-пессимистические учения, это первый признак неверия в почему?, в цель и смысл, это нехватка воли;  отречение, смирение, добродетель, «объективность» по меньшей мере могут служить первыми признаками того, что уже начала ощущаться нехватка главного.

Чтобы уметь задать себе цель – – –

11 [105]

NB. плебей, злобный, лютый: люток...

11 [106]

Не путать одно с другим: –  Неверие как бессилие к тому, чтобы вообще верить и, с другой стороны, как бессилие к тому, чтобы все еще верить во что-либо: в последнем случае, это обычно симптом какой-то новой веры –

Неверию как бессилию органически присуща неспособность к отрицанию – человек не умеет отбиться ни от Да, ни от Нет...

11 [107]

Праздность – начало всей философии. – Отсюда вопрос: что, философия – порок?

11 [108]

Философ отдыхает иначе и в иной среде: например, он дает себе отдых в нигилизме. Вера в то, что никакой истины не существует, нигилистическая вера, – это превосходная разминка для того, кто в качестве воина познания неустанно сражается со звонкими, безобразными истинами. Ведь истина безобразна

11 [109]

Если вычесть из музыки в целом драматическую музыку, всегда останется еще предостаточно хорошей музыки

11 [110]

Мы тоже верим в добродетель: но это добродетель в ренессансном стиле, virtù, добродетель, свободная от моралина.

11 [111]

Как получается, что кредо психологии по решительно всем ключевым статьям оказывается грубейшей подтасовкой и вообще фальшивой монетой? «Человек стремится к счастью», например, – разве есть в этом хоть крупица истины? Чтобы уяснить, что такое жизнь, какова эта устремленность, эта напряженность, зовущаяся жизнью, определяющая ее формула должна быть применима не только к животным, но также и к деревьям, к растениям. «К чему стремится растение?» – но вот уже мы на голом месте выдумали ложное единство, которого в действительности не существует: факт играющего миллионами граней роста, подстегиваемого совершенно уникальными и не такими уж уникальными инициативами, заслоняется и отметается, как только мы навязываем свое неуклюжее единство «растения». Что и последние, мельчайшие «индивиды» не могут пониматься в смысле «метафизического индивида» или атома, что сфера их власти постоянно смещается – это сразу же видно: но вот стремится ли каждый из них, когда испытывает подобные превращения, к «счастью»? – Но всякое саморасширение, поглощение, разрастание есть стремление наперекор сопротивляющемуся, движ<ение> по сути своей есть нечто связанное с состояниями неудовольствия: все взрастающее всякий раз должно хотеть чего-то иного, раз оно таким образом хочет и постоянно ищет неудовольствия. – За что борятся друг с другом деревья в лесной чаще? За «счастье»? – За власть...

Человек, ставший господином над природными силами, господином над своей собственной дикостью и необузданностью: вожделения научились следовать, научились быть полезными

Человек в сравнении с предчеловеком представляет гигантское количество власти – отнюдь не излишек «счастья»: так как же можно утверждать, что он когда-либо стремился к счастью?...

11 [112]

Высший человек отличается от низшего тем, что не знает страха и смело бросает вызов несчастью: когда же превыше всего начинают ставиться евдемонические мерила ценности, это уже признак попятного движения (– физиологическое утомление, обнищание воли –). Христианство со своей перспективой «блаженства» есть типичный образ мыслей для страждущей и обнищавшей разновидности человека: полноценная сила хочет творить, страдать, гибнуть в страдании: ханжеское христианское спасение для нее дурная музыка, иератические ужимки вызывают у нее досаду

11 [113]

(358)

О психологии и теории познания.

Я настаиваю на феноменальности также и внутреннего мира: все, что нами осознается, сначала вдоль и поперек выправляется, упрощается, схематизируется, истолковывается – действительное событие внутреннего «восприятия», каузальное соединение между мыслями, чувствами, желаниями, как и между субъектом и объектом, совершенно от нас сокрыто – и, быть может, не более как плод воображения. Этот «кажущийся внутренний мир» трактуется при помощи тех же форм и процедур, что и «внешний» мир. С «фактами» мы тут вообще не сталкиваемся: удовольствие и неудовольствие суть позднейшие и производные интеллектуальные феномены...

От нас ускользает «причинностность»; допустить непосредственную причинную связь между мыслями, как делает это логика, – следствие самого грубого и приблизительного наблюдения. Между двумя мыслями разыгрывается еще игра всевозможных аффектов: но движения эти слишком стремительны, потому мы их не признаем, потому отвергаем их...

«Мышление», каким оно рисуется теоретиками познания, вообще не имеет места: это совершенно произвольная фикция, выведенная выделением одного-единственного элемента из процесса и вычитанием всего прочего, искусственное выправление в целях понятности...

«Дух», нечто мыслящее: по возможности «дух асболютный, чистый, pur» – эта концепция есть производное второе следствие ложного самонаблюдения, верящего в «мышление»: здесь, во-первых, воображается действие, которое вообще не имеет места, «мышление», и, во-вторых, точно так же воображается субъектный субстрат, где берет происхождение каждый акт этого мышления, и ничто другое: то есть, как действие, так и деятель – это вымышленные фикции, не более.

11 [114]

«хотеть» не значит «желать», стремиться, томиться: от всего этого «хотеть» отличается командным аффектом.

нет никакого просто «хотения», это всегда хотение чего-то: нельзя вылущивать цель из состояния, как делают это теоретики познания. «Хотение», как они его понимают, точно так же не имеет места, как и «мышление»: это чистая фикция.

нет хотения  без приказа в адрес чего-то (естественно, этим не подразумевается какая-либо «эффектуация» воли...)

Обычное состояние напряжения,  толкающее ту или иную силу искать своего высвобождения, – это не «хотение»

11 [115]

В мире, который по сути своей фальшив, правдивость оказалась бы противоестественной тенденцией: таковая могла бы иметь смысл только в качестве средства для достижения какой-то особенно высокой степени фальшивости: чтобы мог быть вымышлен мир правды, мир сущего, сначала следовало создать правдивца (да так, чтобы и сам он верил в свою «правдивость»).

Простой, прозрачный, с собой не в разладе, непременный, неизменный, приглаженный, предсказуемый, неприкрытый, бесформенный: человек такого сорта воображает мир бытия в виде «Бога» по собственному образу и подобию.

Чтобы правдивость была возможна, вся сфера человека должна быть чистенькой, маленькой, достойненькой: преимущество во всех смыслах должно оставаться на стороне правдивости. – Обман, коварство, притворство должны вызывать изумление...

Ненависть к обману и притворству из гордости, из задетого за живое понятия о чести; но ненависть эта бывает и из трусости: по причине того, что обман запрещен. – В случае человека иного склада, никакое морализаторское «ты не должен обманывать» не может справиться с инстинктом, которому постоянно требуется обман: свидетельство тому – Новый Завет.

11 [116]

Есть люди, которые всё выискивают вещи, не согласующиеся с моралью: вынося свое веское «это неправильно», они надеются, что аморальную вещь устранят и заменят. Я же, наоборот, не нахожу себя покоя, пока ясно не убедился в аморальности той или иной вещи. Стоит мне до этого докопаться – и мое душевное равновесие вновь восстановлено.

11 [117]

Раскованному духу, которому танец кажется самым естественным движением и которому приятно лишь кончиками пальцев касаться любой реальности, ненавистно предаваться вещам печальным

11 [118]

мы, Гипербореи

Мой конечный вывод таков, что реальный человек представляет собой куда более высокую ценность в сравнении с «желательным» человеком какого бы то ни было существовавшего до сих пор идеала; что все «желательности» применительно к человеку были нелепыми и опасными разглагольствованиями, при помощи которых отдельно взятая порода человека хотела навесить на все человечество в качестве закона условия своего собственного сохранения и роста; что любая возведенная к господству «желательность» такого происхождения вплоть до сегодняшнего дня подавляла ценность человека, его силу, его уверенность в будущем; что убогость и зашоренная интеллектуальность {Winkel-Intellektualität} человека более всего разоблачается, еще и сегодня, именно когда он желает; что способность человека устанавливать ценности до сих пор была развита слишком слабо, чтобы воздать должное фактической, а не просто «желательной» ценности человека; что доныне идеал всегда доподлинно был очерняющей мир и человека силой, ядовитым налетом на реальности, великим совращением к ничто...

11 [119]

(369)

Вместо предисловия.

Я описываю то, что грядет: восхождение нигилизма. Я могу описывать это, потому что происходит неизбежное – знаки этого повсюду, недостает пока только глаз для этих предзнаменований. Я не восхваляю и не осуждаю здесь сам факт того, что нигилизм грядет: на мой взгляд, налицо один из величайших кризисов, момент глубочайшего осмысления человеком самого себя: сможет ли он от этого оправиться, сможет ли человек преодолеть этот кризис, – это вопрос его силы: такое возможно...

современный человек в виде пробы хватается то за одну, то за другую ценность, потом снова отбрасывает ее: круг изжитых, брошенных ценностей становится все полней; все более ощущается запустелость и обнищание ценностями; движение это безостановочно – хотя и была попытка замедления в большом стиле –

Наконец, он отваживается на критику ценностей вообще; он узнает их происхождение; он узнает достаточно, чтобы не верить больше никаким ценностям; в этом пафос, в этом сызнова познанный ужас...

То, о чем я рассказываю, – это история ближайших двух столетий...

11 [120]

Что между субъектом и объектом существует род адекватного соотношения; что объект, рассмотренный изнутри, оказывается субъектом, – все это благодушное измышление, которое уже отжило, по-моему, свой век. Ведь мера того, что нами вообще осознается, всецело зависит от грубой выгоды в процессе осознания: разве позволила бы нам эта зашоренная перспектива сознания какие-либо упоминания о «субъекте» и «объекте», которыми бы затрагивалась реальность! –

11 [121]

самую низшую и примитивную деятельность на уровне протоплазмы невозможно вывести из воли к самосохранению: ведь она бессмысленным образом вбирает в себя много больше, чем это диктуется нуждами самосохранения: и самое главное, вследствие этого она не «сохраняет себя», но распадается... Инстинкт, правящий этим процессом, как раз и должен объяснить подобную охоту к самонесохранению: простой «голод» может послужить здесь толкованием, судя по неравномерно усложненным организмам (– голод есть специализированная и позднейшая форма данного инстинкта, выражение процесса разделения труда, на службе у правящего процессом высшего инстинкта)

11 [122]

– не то отличает нас от других, что мы не находим никакого Бога, ни в истории, ни в природе, ни за природой, – но то, что почитаемое за Бога мы ощущаем не как «божественное», но как святое юродство, как moutonnerie {обезьянничанье}, как абсурдную и жалкую niaiserie {наивность}, как принцип очернения мира и человека: короче, нас отличает то, что мы отрицаем Бога как Бога. Это верх психологической изолганности человека – смекать для себя некое существо как начало и «вещь в себе» <по> собственной зашоренной мерке того, что видится ему порядочно добрым, мудрым, властным, ценным, – и при этом начисто упускать из виду всю цепь причинности, в силу которой только и существует и имеет цену какое-либо добро, какая-либо мудрость, какая-либо власть. Короче, понимать элементы более позднего и обусловленного происхождения не как возникшие, но как «вещи в себе», по возможности даже как причины всякого возникновения как такового... Отправляясь от опыта, вообще от любого случая, когда человеку удалось сколько-нибудь значительно подняться над меркой человеческого, мы видим, что всякая высокая степень власти включает в себя свободу от добра и зла, равно как и от «истинного» и «ложного», и не может принимать в расчет того, что хочет доброта: мы еще раз уясняем то же самое и на примере любой высокой степени мудрости – доброта здесь точно так же сбрасывается со счетов, как и правдивость, справедливость, добродетель и прочие народные приземления ценности. Наконец, любая высокая степень самой доброты: разве не ясно, что она уже заранее предполагает род духовной близорукости и неделикатности? то есть неспособность различать на сколько-нибудь значительном расстоянии истинное и ложное, полезное и вредное? не говоря уж о том, что высокая степень власти в руках наивысшего добра привела бы к самым плачевным последствиям («ликвидация зла»)? – Действительно, поглядите только, какие склонности внушает своим верным «Бог любви»: ведь они могут до основания разрушить человечество в угоду пресловутого «добра». – На деле,  перед лицом реального мира и всего, что там творится, этот самый Бог выказал себя Богом чудовищной недальновидности, чертовщины и бессилия: из чего можно вывести, насколько велика ценность концепции Бога.

Ведь сами по себе знание и мудрость не имеют никакой ценности; то же самое относится и к доброте: всегда необходимо иметь перед собой сначала еще и цель, с точки зрения которой и наделяются эти качества ценностью или ее антиподом – вполне может найтись и такая цель, с точки зрения которой предельная мудрость представляла бы наименьшую ценность (например, когда бы предельный обман был одной из предпосылок усиления жизни; иначе говоря, когда бы доброта могла увечить и ослаблять пружины великих желаний...)

Принимая нашу человеческую жизнь такой, как она есть, мы понимаем, что всякая «истина», всякая «доброта», всякая «святость», всякая «божественность» в христианском стиле выказали себя в прошлом как великая опасность – но еще и сегодня человечеству грозит опасность погибнуть от жизнеотрицающей идеальности.

11 [123]

(366)

Восхождение нигилизма.

Нигилизм – это не только перемалывание в голове «напрасно!», и не только вера в то, что все достойно погибели: тут еще и руки прикладывают, осуждают на погибель... Это, если угодно, нелогично: но нигилист и не верит в необход<имость> быть логичным... Это состояние присуще сильным умам и сильным волям, а для таких невозможно оставаться при Нет «суждения» – из природы их рвется Нет действия. Уничтожительности {Ver-Nichtsung: возможно, не игра слов, а просто неверное прочтение – А.Г.} суждения секундирует уничтожение {Ver-Nichtung} своими собственными руками.

11 [124]

Если мы являемся «обманутыми», то уж не в отношении жизни, но в том, что у нас открылись глаза на всякого рода «желательности». С насмешливым гневом глядим мы на то, что зовется «идеалом»: мы презираем себя лишь потому, что неспособны в любой момент подавлять этот нелепый порыв, зовущийся «идеализмом». Закоренелость {Verwöhnung} сильнее гнева обманутого...

11 [125]

Младенческий лепет моралистов, которые считают, что наша многоликая и сокровенная Самость способна быть простой; которые говорят «подавай себя таким, как ты есть»: точно для этого не нужно сперва быть чем-то, что есть...

11 [126]

IV. NB. Выбор равного, «вытяжка», изоляция –

11 [127]

NB. против справедливости... Против Дж. Стюарта Милля: меня ужасает его пошлость, которая говорит: «что справедливо для одного, подойдет и для другого; чего ты сам не хочешь и т.д., не причиняй того и другому»; которая все богатство человеческих отношений хочет основать на взаимной повинности, так что каждый поступок оказывается родом платежа за какую-нибудь оказанную нам услугу. Здесь налицо неблагородное предположение в самом низком смысле слова: здесь для меня и для тебя предполагается эквивалентность цены поступков; здесь наиболее личная ценность поступка попросту аннулируется (то, что стрижется под общую гребенку и может быть оплачено –). «Взаимность» есть величайшая пошлость; убеждение в том, что никто другой не может и не вправе сделать потом то, что сейчас я делаю; что нет и не может быть никакой компенсации – разве что в избраннейшей сфере «равных мне», inter pares {среди равных}; что если копнуть поглубже, то мы вообще никогда ничего не отдаем, потому что и сами мы – нечто разовое, и все, что мы делаем, делается лишь раз, – вот коренное убеждение, которое содержит в себе причину аристократического обособления от массы, потому что масса верит в «равенство», а следовательно – в возможность компенсации и «взаимности».

11 [128]

Родственное чувство – вот что связывает между собой детей одного народа: это физиологически родство тысячекрат сильней, нежели это обычно допускают. Язык, обычаи, общность интересов и судеб – все это ничто в сравнении со способностью к самопониманию на основе общности предков.

11 [129]

Упадок немецкого духа, идущий в ногу с восходящим ура-патриотизмом и национализмом –

11 [130]

Женщине не говорят о правдивости: призыв «подавай себя, как ты есть» для женщины означает почти полную противоположность того, что означает такой же призыв для мужчины.

11 [131]

– не за веру свою горит он на костре, составленным из тонких зеленых веточек: но за то, что нет в нем больше мужества для своей веры.

11 [132]

– человек, каким он должен быть: для нас это отдает такой же пошлостью, как, скажем, «дерево, каким оно должно быть».

11 [133]

NB. Превосходство человека Греции, человека Ренессанса общепризнано – но такого человека охотно понимают вне обусловивших его причин и условий: до сих пор отсутствует более глубокий взгляд на греков

11 [134]

«Вещи, имеющие некое свойство в себе» – догматическое представление, с которым абсолютно необходимо порвать

11 [135]

К критике громких слов. – Я полон подозрений и злости против всего, что называют «идеалом»: в этом мой пессимизм – от осознания того, насколько легко «высокие чувства» могут быть источником бедствия, а именно умаления и принижения ценности человека.

– люди всякий раз обманываются, когда ожидают «прогресса» от какого-нибудь идеала: до сих пор победа идеала всякий раз означала попятное движение.

– христианство, революция, отмена рабства, равноправие, филантропия, миролюбие, справедливость, истина: все эти громкие слова имеют ценность только в сражении, в качестве штандартов: не как реальности, но как словесные прикрасы для чего-то совершенно другого (и даже прямо противоположного!)

11 [136]

Критика громких слов.

«Свобода» для воли к власти

«Справедливость»

«Равноправие»

«Братство»

«Истина» (в сектах и т.д.)

11 [137]

«Растущая автономия индивида»: об этом ведут речь все эти парижские философы, вроде Фуйе: но они, должно быть, видели перед собой лишь race moutonnière {овечью породу}, каковой сами они являются!...

Да откройте же вы глаза, господа социологи будущего!

«Индивид» становится сильным при обратных условиях: вы описываете предельное ослабление и захирение человека, вы даже сами хотите этого и для того в полном объеме используете весь аппарат лжи старого идеала! Вы принадлежите к такой породе, что действительно воспринимаете как идеал свои потребности стадного животного!

Полнейшее отсутствие психологической честности!

11 [138]

Происхождение идеала. Исследование почвы, на которой он взрастает.

А. Исходя из «эстетических» состояний, когда мир видится полней, круглей, совершенней –

        языческий идеал: здесь преобладает самоутверждение {Selbstbejahung}, от буффонады и далее

          – наивысший тип: классический идеал – выражение удавшегося состояния всех основных инстинктов

          – здесь снова наивысший стиль: большой стиль – выражение самой «воли к власти» (которая смеет исповедовать инстинкты, внушающие наибольший страх)

– человек отдает –

B. Исходя из состояний, когда мир видится пустей, бледней, жиже, когда в ранг совершенного возводится «одухотворение» и безчувственность {Unsinnlichkeit}; когда более всего избегается все брутальное, животно-непосредственное, контактное: «мудрец», «ангел» (священнически = девственно = незнающе) как физиологическая характеристика подобных «идеалистов»...

        анемический идеал: при определенных обстоятельствах он может быть идеалом таких натур, которые сами представляют собой первый, языческий идеал (так, Гете в Спинозе видел своего «святого»)

– человек отсчитывает, человек выбирает –

C. Исходя из состояний, когда мы воспринимаем мир абсурдней, хуже, бедней, обманчивей, чтобы еще чаять или желать в нем идеала: проекция идеала в противо-естественное, противо-фактическое, противо-логическое. Состояние того, кто выносит такое суждение (– «обеднение» мира как следствие страдания: человек берет, человек не отдает более –)

        противоестественный идеал

– человек отрицает, человек уничтожает –

(Христианский идеал является промежуточным образованием между вторым и третьим, склоняясь то к одному, то к другому воплощению.)

три идеала

A. Либо усиление жизни;

                   (языческое)

B. либо разжижение жизни;

                   (анемическое)

C. либо отрицание жизни;

                   (противоестественное)

«обожествление» испытывается: в наивысшей полноте

                                                            в наинежнейшем выборе

                                                            в разрушении и презрении к жизни

11 [139]

Степень напряжения, сопротивления, опасности, оправданного недоверия; степень, в которой приносятся жертвы из человеческих жизней, в которой велика вероятность неудачи, и несмотря на все риск все же предпринимается –

11 [140]

Идеал стадного животного – ныне кульминирующий в качестве наивысшего ценоустановления «социума»: попытка придать ему космическую, метафизическую ценность:

против него отстаиваю я аристократизм.

Общество, которое хранит в себе эту оглядку и деликатность в отношении свободы, должно чувствовать себя исключением и иметь против себя некую силу {Macht}, на фоне которой оно выделяется, против которой оно настроено враждебно и на которую смотрит свысока;

– чем больше я отдаю прав и становлюсь на одну доску, тем больше подпадаю я господству самых посредственных, в конечном счете самых многочисленных;

– предпосылка, содержащаяся в аристократическом обществе, чтобы между членами его поддерживалась высокая степень свободы, есть крайнее напряжение, рождающееся из наличия противоречащего инстинкта у всех членов: воли к господству...

11 [141]

если вы хотите отделаться от сильных противоречий и различия в рангах, то вы разделаетесь и с сильной любовью, высокими убеждениями, чувством «для-себя-бытия».

11 [142]

К действительной психологии общества свободы и равенства:

что отнимается? Воля к ответственности за себя – признак упадка самостоятельности;

                                    умение защищаться и владеть оружием, в том числе и в духовной сфере – сила командовать;

                                    чувство благоговения, знание субординации, умение молчать;

                                    великая страсть, великая задача, трагедия, веселость.

11 [143]

Глава:

Критика громких слов.

О происхождении идеала.

стадный идеал          Как добродетель приводят к господству.

                                    Цирцея философов.

аскетический идеал  Религиозный идеал.

                                   Физиология идеала I. II. III

господский идеал:     Политический идеал.

                                    «Наука».

идеал духовности

III стадный идеал

III господский идеал

I   идеал противоестественности

II  идеал духовности

I   языческий идеал

III отшельнический идеал (Стоя и т.д.)

II  идеал чувственного восприятия

Таблица:

О происхождении идеала

A. идеал стадного животного

    идеал господствующего животного

    идеал отшельнического животного

B. языческий идеал

    идеал противоестественности

C. идеал чувственного восприятия

    идеал одухотворения

    идеал доминирующего аффекта

    Критика громких слов.

Истина.

Справедливость.

Любовь.

Мир.

Добродетель.

Свобода.

Доброта.

Порядочность.

Гениальность.

Мудрость.

11 [144]

Паскаль: le pire mal est celui, qu'on fait par bonne intention {наихудшее зло то, что совершается от благих намерений}

11 [145]

Роль «сознания»

Существенно, что нам неподконтрольна роль «сознания»: наши отношения с «внешним миром» – вот что его сформировало. Напротив, направление, иначе говоря попечение и забота в отношении ансамбля телесных функций, не доходит до нашего сознания; точно так же, как и духовное патронирование {Einmagazinirung}: ведь не приходится сомневаться, что для этого существует некая высшая инстанция, род управляющего комитета, где подают голос и проявляют власть разного рода основные желания. «Удовольствие», «неудовольствие» – все это указания из этой сферы: ...как и акт воли. Как и идеи.

In summa: все осознаваемое подчиняется каузальным связям, которые целиком и полностью скрыты от нас – следование друг за другом в сознании мыслей, ощущений, идей абсолютно ничего не говорит о том, что последовательность эта является каузальной последовательностью: но по видимости она такова, причем в высшей степени. На этой-то видимости и построили мы все наши представления о духе, разуме, логике и т.д. (всего этого не существует: все это вымышленные синтезы и единства)... А после взяли и спроецировали их обратно на вещи, за вещи!

Обычно сознание принимают за всеобщий сенсорий и высшую инстанцию: между тем, оно есть не более как средство уведомления: оно сформировалось в процессе общения, ориентируясь на интересы общения... «Общение» обозначает здесь также и воздействия внешнего мира и вынуждаемые при этом реакции с нашей стороны; равно как и наши собственные действия, направленные вовне. Оно не управление, но орган управления –

11 [146]

Средства, благодаря которым сохраняется сильнейшая порода.

Признать за собой право на исключительные поступки; как попытка самопреодоления и освобождения.

О{т}казываться в ситуациях {sich in Zustände begeben: предлог in, возможно, ошибочное чтение вместо von – А.Г.}, в которых не разрешается не быть варваром.

Всякого рода аскезой превозмочь себя и обрести уверенность в отношении собственной силы воли.

Не распространяться о себе; соблюдать молчание; остерегаться привлекательности.

Научиться повиноваться, таким образом, чтобы это стало испытанием способности к самосохранению. До тончайших деталей блюсти казуистику чести.

Никогда не делать вывода «что справедливо для одного, подойдет и для другого» – совсем наоборот!

Относиться к возмездию, смелости воздать по заслугам, как к привилегии, признавать это как отличие –

Не проявлять абмиций в отношении добродетели других.

11 [147]

Теория сексуального влечения: «стремящиеся к бытию 'homunculi' объединяют свое желание к жизни в коллективном желании, которое сознание замечает и принимает за свою собственную потребность» –

Слова Ренана, Хартли Фуйе, p. 227.

11 [148]

Приходит время, когда нам приходится платить за то, что две тысячи лет мы были христианами: мы потеряли весомость, дававшую нам жить, – мы уже долгое время не знаем, что к чему и где выход. Мы очертя голову хватаемся за противоположные оценки, вкладывая в это столько же энергии, сколько требовалось от нас, чтобы быть христианами – сколько требовалось, чтобы бессмысленный перебор христианской – – –

1) «бессмертная душа»; вечная ценность «личности» –

2) искупление, исправление, оценка в «потусторонье» –

3) моральная ценность как наивысшая ценность, «спасение души» как кардинальный интерес –

4) «греховность», «земное», «плоть», «похоть» – все это заклеймено под именем «мира».

Сегодня все насквозь фальшиво, сплошь «пустословие», неразбериха, слабость или сумасбродство.

a) пытаются найти путь к своего рода земному спасению, однако в таком же точно смысле окончательного триумфа истины, любви, справедливости: социализм: «равенство личности»;

b) равным образом, пытаются удержать моральный идеал (с первенством альтруистического, самоотвержения, волеотрицания);

c) пытаются удержать даже «потусторонье», хотя бы и под видом некоего антилогического «икса»: однако неизвестное это тотчас обряжают таким образом, что из него снова можно извлекать род метафизического утешения в старом стиле;

d) пытаются вычитать в происходящем божественное руководство в старом стиле, награждающий, наказующий, воспитывающий, ведущий к лучшему порядок вещей;

e) как и раньше, по-прежнему верят в добро и зло, так что победа добра и уничтожение зла ощущается как коренная задача (– это по-английски, типичный случай здесь – тупица Джон Стюарт Милль);

f) презрение к «естественности», вожделению, эго: попытка даже высшую духовность и искусство понять как результат обезличивания и désintéressement {личной незаинтересованности, отстраненности};

g) церкви по-прежнему дозволяется вторгаться во все существенные события и важнейшие моменты частной жизни, чтобы освятить их, придать им высший смысл: даром что у нас «христианское государство», христианский «брак» –

11 [149]

Совершенный нигилизм.

его симптомы: большое презрение

                         большое сострадание

                         большое разрушение

его кульминационный пункт: учение, которое бередит и пробуждает жизнь, отвращение, сострадание и страсть к разрушению, преподается как абсолютное и вечное.

11 [150]

К истории европейского нигилизма.

Период неясности, разного рода попытки законсервировать старое и не пропустить новое.

Период ясности: становится понятным, что старое и новое – коренные противоположности: старые ценности рождены закатывающейся жизнью, новые – восходящей жизнью, – <что> познание природы и истории не предоставляет нам более подобных «надежд», – что все старые идеалы враждебны жизни (из декаданса рожденные и декаданс определяющие, пусть даже и в нарядном воскресном платье морали), – мы понимаем старое, но долгое время недостаточно сильны для нового.

Период трех больших аффектов:

                   презрения,

                   сострадания,

                   разрушения.

Период катастрофы:

                   восход учения, которое отсеивает людей... которое принуждает к решениям слабых и равным образом сильных.

11 [151]

Понимание, которого недостает «свободным умам»: та же дисциплина, что лишь еще больше усиливает сильную натуру, даря ей способность к великим предприятиям, может сломить и подавить посредственные натуры.

          : сомнение

          : la largeur <de cœur> {<душевная> щедрость}

          : эксперимент

          : независимость.

11 [152]

мое «будущее»

основательное политехническое образование

военная служба: ведь в среднем каждый мужчина из высших сословий является офицером, а уж кем еще, это его личное дело.

11 [153]

Греховодники и распутники: их удручающее влияние на ценность вожделения. Не что иное, как устрашающее варварство нравов, преимущественно в средние века, вынуждает к настоящему «союзу добродетели» – бок о бок с не менее устрашающими преувеличениями относительно того, что составляет ценность человека. Воинствующая «цивилизация» (обуздание) нуждается во всех мыслимых оковах и пытках, чтобы удержаться против угрозы хищнической натуры.

Здесь путаница вполне естественная, хотя и влечет за собой самые скверные последствия: то, чего могут желать от себя люди власти и воли, задает мерку и для того, в чем они смеют себе признаться. Такие натуры – полная противоположность греховодникам и распутникам: хотя и совершают при известных обстоятельствах такие поступки, в которых мог бы быть уличен и меньший человек порока и невоздержности.

Здесь из ряда вон вредит понятие «равноценности людей перед Богом»: налагается запрет на поступки и настроения, которые сами по себе являются прерогативой сильных и удавшихся, – как если бы они по самой природе своей были недостойны человека. Вся тенденция сильного человека подвергается опорочению, тогда как охранительные средства слабейших (слабейших и в отношении себя самих) объявляются ценностной нормой.

Путаница заходит настолько далеко, что даже великие виртуозы жизни (чье самовластное величие являет разительнейший контраст в сравнении с греховодниками и «распутниками») клеймятся самыми позорными именами. Еще и сегодня не упускают случая пожурить какого-нибудь Чезаре Борджа: курам на смех. Церковь предавала отлучению германских императоров: точно монах или священник вправе был соваться со своим мнением о том, чего смел требовать от себя человек вроде Фридриха Второго. Дон Жуана отправляют в ад: какая замечательная наивность! Вы заметили, что на небесах вообще нет интересных людей?... Это так, намек бабенкам, где им легче всего найти свое счастье... Ведь если прикинуть сколько-нибудь последовательно и вникнуть поглубже, что же такое «великий человек», у нас в принципе не останется сомнений, что церковь всех «великих людей» отправляет в ад – она борется против всякого «величия в человеке»...

11 [154]

«Понятие чести»: покоящееся на вере в «хорошее общество», в рыцарские качества, в обязанность постоянно представляться. По существу: человек не должен придавать значение собственной жизни; безусловно должен придерживаться самых уважительных манер со всеми, с кем соприкасается (по меньшей мере, если его собеседники не принадлежат к «нам»); не должен быть ни доверчивым, ни благодушным, ни игривым, ни скромным, кроме как inter pares {среди равных}; всегда должен представляться...

11 [155]

Н<овый> З<авет>

Война против знатных и власть имущих, как ведется она в Новом Завете, есть война в духе Рейнеке-лиса, похожая на ту даже своими методами: только с достаточной дозой поповской елейности и решительного отказа брать на себя ответственность, чтобы заставить забыть о собственном лукавстве.

11 [156]

Говорят о «глубокой несправедливости» общественного договора: как будто сам факт того, что один рождается под счастливой звездой, а другой под несчастливой, является несправедливостью; или вообще, один рождается с такими-то качествами, другой – с иными... С этим надо решительно бороться. Фальшивое понятие «индивида» – вот что приводит к подобной нелепости. Изолировать от человека обстоятельства, из которых он вырастает, и потом втискивать или бросать его в них под видом некоей «душевной монады» – таков результат этой жалкой метафизики души. Никто не давал ему каких-либо качеств, ни Бог, ни его родители; никто не несет ответственности за то, что он есть, что он есть то-то и то-то, что он есть при этих именно обстоятельствах... Нить жизни, которую он теперь представляет, не выдернуть из клубка всего, что было и что должно быть: он не является результатом какого-то долгосрочного замысла, вообще какой-либо воли к «идеалу человека» или «идеалу счастья» или «идеалу нравственности», так что нелепо хотеть «свалить» бремя самого себя куда бы то ни было: точно ответственность – где-то там.

Возмущение «страдающего» против

                                                                   Бога

                                                                   общества

                                                                   природы

                                                                   предков

                                                                   воспитания и т.д.

воображает ответственности и формы воли, которых вовсе не существует. Мы не должны вести речь о несправедливости в случаях, когда отсутствуют даже какие-либо предпосылки для справедливости и несправедливости. Что одна душа сама по себе равна каждой душе – или в принципе должна быть равной: вот гнуснейшая разновидность оптимистического фантазерства. Желательно как раз обратное –  максимально возможная непохожесть, а значит трение, борьба, противоречие: и, к счастью, это желательное совпадает с действительным!

11 [157]

Нацеленность на равные права и, в конечном счете, на равные потребности, почти неизбежное следствие нашей цивилизации торгашества и политической равноценности голосов, приносит с собой отторжение и медленное вымирание человека более высокого, рискованного, особенного склада, in summa новейшего человека: эксперимент как бы прекращается, наступает определенное затишье.

11 [158]

Пессимизм возмущенного (вместо «пессимизма негодования»).

11 [159]

О «великом отвращении»: отчасти от него страдая, отчасти его порождая

          нервозно-католически-эротическая литература

          французский литературный пессимизм: Флобер. Золя. Гонкуры. Бодлер.

          <les> dîners chez Magny {обеды у Маньи}

О «великом сострадании»

          Толстой, Достоевский

          Парсифаль

11 [160]

Истинная цивилизация, по Бодлеру, заключается в la diminution du péché originel. Б<одлер> {приуменьшении первородного греха}

11 [161]

Le Français est un animal de basse-cour si bien domestiqué, qu'il n'ose franchir aucune palissade. Б<одлер> {Француз – животное с заднего двора, так славно одомашненное, что никогда не посмеет выйти за забор}

C'est un animal de race latine: l'ordure ne lui déplaît pas, dans son domicile, et, en littérature, il est scatophage. Il raffole des excréments... Б<одлер> {Это животное латинской породы: навоз в его жилище ему нипочем, а в литературе француз и вовсе скатофаг. Он с ума сходит по экскрементам}

11 [162]

Тартюф. Не комедия, но памфлет. Атеисту, окажись он случайно и человеком хорошего воспитания, придет в связи с этой пьесой мысль, что есть определенные трудные вопросы, которые никогда не следует выносить на суд мошенника. Б<одлер>

11 [163]

По поводу Петрония Бодлер говорит о ses terrifiantes impuretés, ses bouffonneries attristantes {его ужасающих непристойностях, его удручающих буффонадах}.

Нелепость – но симптоматично...

11 [164]

genus irritabile vatum {Hor. Epist. II, 2, 102: раздражительных род песнопевцев}

11 [165]

подобно Тримальхиону, вытиравшему руки о волосы своих рабов...

11 [166]

livres vécus, poèmes vécus. {прожитые книги, прожитые стихи}

11 [167]

Байрон: слишком много болтовни. Mais, en revanche, ses sublimes défauts, qui font le grand poète: la mélancholie, toujours inséparable du sentiment du beau, et une personnalité ardente, diabolique, un esprit salamandrin. {Но взамен – возвышенные изъяны, которые делают великого поэта: меланхолия, всегда неотделимая от чувства прекрасного, и пылкая, дьяволическая личность, дух саламандра}

11 [168]

«...il n'y a de grand parmi les hommes que le poète, le prêtre et le soldat: l'homme qui chante, l'homme qui bénit, l'homme, qui sacrifie et se sacrifie. Le reste n'est fait que pour le fouet...» {нет великих среди людей, кроме лишь поэта, священника и солдата: человека поющего, человека благословляющего, человека, совершающего жертву и приносящего  себя в жертву. Остальные созданы для кнута}

11 [169]

«il n'y a de gouvernement raisonnable et assuré que l'aristocratique. Monarchie ou république, basées sur la démocratie, sont également absurdes et faibles.» {не существует столь же разумного и уверенного способа правления, как аристократия. Монархия или республика, основанные на демократии, равным образом нелепы и слабы}

11 [170]

«avant tout être un grand homme et un saint pour soi même.» {прежде всего, для себя самого быть великим человеком и святым}

11 [171]

«Dieu est le seul être qui, pour régner, n'a même pas besoin d'exister.» {Бог – единственное существо, которому, чтобы править, не нужно даже существовать}

11 [172]

К теории «самоотдачи», или что значит «отдаваться»...

L'amour, c'est le goût de la prostitution. Il n'est même pas de plaisir noble, qui ne puisse être ramené à la prostitution. L'être le plus prostitué, c'est l'être par excellence, c'est Dieu. Dans une spectacle, dans un bal chacun jouit de tous. Qu'est-ce que l'art? Prostitution.

L'amour peut dériver d'un sentiment généreux: le goût de la prostitution. Mais il est bientôt corrompu par le goût de la propriété. {Любовь – это вкус к проституции. Нет ни одного благородного удовольствия, которое нельзя было бы возвести к проституции. Наиболее проституируемое существо – это наивысшее существо, а именно Бог.  На спектакле, на балу каждый получает удовольствие от всех. Что такое искусство? Проституция. – Любовь может выводиться из чувства щедрости: любовь как вкус к проституции. Но ее скоро портит вкус к собственности}

11 [173]

De la féminéité de l'église comme raison de son omnipuissance. {О женственности церкви как причине ее всемогущества}

11 [174]

Что любовь напоминает пытку или хирургическую операцию. Что один из двоих всегда палач или хирург.

В чем величайшая сладость любви? – спросил кто-то в присутствии Бодлера. Один ответил: в том, чтобы брать. Другой: в том, чтоб отдавать себя. Первый говорил о сладострастии гордыни, второй – о сладострастии смирения (volupté d'humilité). Все эти orduriers {похабности} изрекались вполне в духе imitatio Christi. Наконец, нашелся один бесстрашный утопист, который заявил, что величайшая сладость любви – в том, чтобы создавать граждан для отечества.

Moi, je dis: la volupté unique et suprême de l'amour gît dans la certitude de faire le mal. Et l'homme et la femme savent, de naissance, que dans le mal se trouve toute volupté. {Я же утверждаю: величайшая и неповторимая сладость любви основана на уверенности, что мы творим зло. И мужчина, и женщина знают от рождения, что вся сладость – во зле}

11 [175]

Мы любим женщин пропорционально тому, насколько они нам чужды. Aimer les femmes intelligentes est un plaisir de pédéraste. {Любить умных женщин – удовольствие педераста}

11 [176]

Худоба голей, непристойнее жира.

11 [177]

L'enthousiasme qui s'applique à autre chose que les abstractions est un signe de faiblesse et de la maladie. {Энтузиазм в отношение чего бы то ни было кроме абстракций – признак слабости и болезни}

11 [178]

Молитва. Connais donc les jouissances d'une vie âpre et prie, prie sans cesse. La prière est réservoire de force. {Познай же радости жизни тернистой, и молись, молись неустанно. Молитва – источник силы}

11 [179]

Народы делают всё возможное, чтобы не иметь великих людей. Для того, чтобы существовать, великому человеку нужна поэтому сила, которая превосходила бы силу сопротивления, исходящую от миллионов отдельных индивидов.

11 [180]

По поводу засыпания, aventure sinistre de tous les soirs {ежевечернего зловещего приключения}, можно сказать: люди погружаются в сон со смелостью, которая была бы непостижима, если б не было известно, что она идет от незнания опасности.

11 [181]

Эти корабли, красивые, величавые, едва заметно качающиеся на тихой воде, эти сильные суда, имеющие вид праздный и ностальгический, – разве не говорят они к нам на языке без слов: «когда же отправимся мы pour le bonheur {за счастьем}?».

11 [182]

En politique, le vrai saint est celui, qui fouette et tue le peuple, pour le bien du peuple. {В политике истинный святой – тот, кто бьёт и губит народ, ради блага народного}

11 [183]

Прекрасное, как понимает его Бодлер (и Рихард Вагнер –). Нечто пылкое и печальное, немного неуверенное, оставляющее место для догадки.

11 [184]

une tête séduisante et belle, une tête de femme, c'est une tête qui fait rêver à la fois, mais d'une manière confuse, de volupté et de tristesse; qui comporte une idée de mélancholie, de lassitude, même de satiété, – soit une idée contraire, c'est-à-dire une ardeur, un désir de vivre, associés avec une amertume refluante, comme venant de privation ou de désespérance. Le mystère, le regret sont aussi des caractères du Beau. {соблазнительная и прекрасная голова, женская головка, – она навевает, но лишь смутно, сладострастные и в то же время печальные мысли; она заключает в себе идею меланхолии, утомления, даже пресыщенности, – а то и противоположную, а именно идею пылкости и желания жить, сочетающихся с наплывом горечи, словно бы вызванной некоей утратой или отчаянием. Тайна, сожаление – все это тоже черты Прекрасного}

11 [185]

Красивой мужской голове не нужно (разве что, может быть, в глазах женщины) заключать в себе эту идею сладострастия, которая на женском лице проступает тем более притягательной провокацией, что обычно она более меланхолична. Но и в мужской голове будет заключаться нечто пылкое и печальное, признак духовных потребностей, амбиций, хранимых в темных закоулках души, идея власти, клокочущей в глубине {die im Grunde gronde: игра слов, немецкого и французского}, оставаясь без применения, иногда – идея d'une insensibilité vengresse {мстительной бесчувственности}, иногда – это наиболее интересный случай – таинственность, наконец – le malheur {несчастность}.

11 [186]

Auto-idolâtrie {поклонение себе самому}. Поэтическая гармония характера. Евритмика характера и внутренних способностей. Сохранять все способности. Заставлять все способности расти. Культ.

11 [187]

Что в женщине чарует и в чем красота?

l'air blasé, l'air ennuyé, l'air évaporé, l'air impudent, l'air froid, l'air de regarder en dedans, l'air de domination, l'air de volonté, l'air méchant, l'air malade, l'air chat, enfantillage, non-chalance et malice mêlées. {вид пресыщенный, вид скучающий, вид ветреный, вид бесстыдный, вид холодный, вид погруженности внутрь, вид превосходства, вид готовности, злобный вид, болезненный вид, кошачий вид, ребячество, беспечность и лукавство, смешанные воедино}

11 [188]

В протестантских странах недостает двух вещей, совершенно необходимых благовоспитанному мужчине для счастья в жизни: la galanterie et la dévotion {галантности и благоговения}.

11 [189]

Упоительное в дурном вкусе: аристократическое удовольствие от того, что не нравишься.

11 [190]

Стоицизм, где имеется лишь одно таинство: самоубийство...

11 [191]

La femme est naturelle, c'est-à-dire abominable. Aussi est-elle toujours vulgaire, c'est-à-dire le contraire du dandy. {Женщина естественна, а значит отвратительна. Кроме того, она всегда вульгарна, то есть прямая противоположность денди}

11 [192]

Il y a dans tout changement quelque chose d'infâme et d'agréable à la fois, quelque chose, qui tient de l'infidélité et du déménagement. {Во всякой перемене есть нечто постыдное и одновременно приятное, нечто ассоциирующееся с неверностью и переездом}

11 [193]

il y a des gens, qui ne peuvent s'amuser qu'en troupe. Le vrai héros s'amuse tout seul. {есть люди, которые не могут развлечь себя иначе как в толпе. Настоящий герой развлекается в одиночку}

11 [195]

Человек должен работать, если не от чувства вкуса, то хотя бы с отчаяния, поскольку, хорошенько все взвесив, понимаешь, что не так скучно работать, как развлекаться.

11 [195]

Еще совсем ребенком я ощутил в своем сердце два противоречивых чувства: l'horreur de la vie et l'extase de la vie. C'est bien le fait d'un paresseux nerveux. {ужас перед жизнью и восторг перед жизнью. Вероятно, это симптом вялости нервной системы}

11 [196]

Бодлер говорит о себе: «Рассуждать меня научили Де Местр и Эдгар По».

11 [197]

Смертная казнь: результат мистической идеи, сегодня совершенно непонятной. Смертная казнь не имеет целью sauver, materiellement {спасти физически}, общество: она имеет в виду spirituellement sauver {духовно спасти} как общество, так и виновного. Чтобы жертвоприношение совершилось по всем правилам, необходимы согласие и радость со стороны жертвы. Дать осужденному на смерть хлороформ было бы актом безбожия, поскольку это отняло бы сознание de sa grandeur comme victime {его величия жертвы} и лишило бы его шансов обрести рай.

Что касается пытки, то она уходит корнями в partie infâme du cœur de l'homme {позорную часть человеческого сердца}, в которой рождается жажда сладострастия. Cruaté et volupté {жестокость и сладострастие}, идентичные ощущения {Sensationen}, как от предельного жара и предельного холода.

11 [199]

La femme Санд была моралистом.

– elle a le fameux style coulant, cher aux bourgeois {ее знаменитый гладкий стиль, столь милый сердцу буржуа}.

– elle est bête, elle est lourde, elle est bavarde {она глупа, тяжела, многословна}. В вопросах морали – такая же глубина суждения, такая же деликатность чувства, как у les concierges et les filles entretenues {консьержек и содержанок}.

     – наивная старушка, не желающая сходить со сцены.

– она уговорила себя se fier à son bon cœur et à son bon sens {довериться своему доброму сердцу и здравому смыслу}, и уговорила других grosses bêtes {непроходимых глупцов} сделать то же.

– даже подумать не могу об этом stupide créature {глупом создании} без дрожи отвращения.

11 [200]

Мне скучно во Франции, потому что все тут равняются на Вольтера. Вольтер, или Антипоэт (Эмерсон забыл его), le roi des badauds, le prince des superficiels, l'antiartiste, le prédicateur des concierges {король ротозеев, князь недоучек, антихудожник, проповедник перед консьержками}.

11 [201]

Вольтерова насмешка над бессмертной душою, что в течение девяти месяцев обретается между калом и мочой. Бодлер усматривает в подобном местоположении «une malice ou une satire de la Providence contre l'amour et, dans le mode de la génération, un signe du péché originel. De fait, nous ne pouvons faire l'amour qu'avec des organes excrémentiels {злобную выходку или насмешку Провидения над любовью, а в способе продолжения рода – знак первородного греха. Ведь на деле мы не можем заниматься любовью иначе как органами, предназначенными для испражнения}.»

11 [202]

Дезинфекция любви церковью: брак.

11 [203]

Дендизм. Что такое высший человек? Это точно не специалист. C'est l'homme de loisir et d'éducation générale. Être riche et aimer le travail. {Это человек, располагающий досугом и получивший общее образование. Быть богатым и любить трудиться}

11 [204]

Что в любви раздражает: это преступление, в котором нельзя обойтись без сообщника.

11 [205]

Si tu étais jesuite et révolutionnaire, comme tout vrai politique dout l'être ou l'est fatalement... {Если б ты был иезуитом или революционером, как полагается или неизбежно выпадает каждому настоящему политику}

11 [206]

Диктаторы – это les domestiques du peuple {слуги народа}, не более; а слава есть результат приспособления – l'adaptation d'un esprit à la sottise nationale – {приспособления ума к национальной глупости}

11 [207]

Что есть любовь? Потребность выйти из самого себя.

Человек есть un animal adorateur {обожающее животное}. Adorer c'est se sacrifier et se prostituer. Aussi tout amour est-il prostitution. {Обожать – значит жертвовать и проституировать собой. Да и всякая любовь – проституция}

l'indestructible, éternelle, universelle et ingénieuse férocité humaine {неискоренимая, вечная, повсеместная и изобретательнейшая свирепость человеческая}. Любовь к крови, l'ivresse du sang, l'ivresse des foules {упоение кровью, упоение толп}.

11 [208]

NB. Défions-nous du peuple, du bon sens, du cœur, de l'inspiration et de l'évidence. {Не станем доверять народу, здравому смыслу, сердцу, вдохновению или очевидности}

Как можно пускать женщин в храм? Что за беседы они могут вести с Богом?

L'éternelle Vénus (caprice, hystérie, fantaisie) est une des formes séduisantes du diable. {Вечная Венера (прихоть, истерия, фантазия) – одна из соблазнительных форм дьявола}

11 [209]

В любви l'entente cordiale {сердечное согласие} есть следствие недоразумения. Ce malentendu c'est le plaisir {Это недоразумение – удовольствие}. Пропасть остается непреодолимой.

11 [210]

«Soyons médiocres!» {Будем посредственными} – Сен-Марк Жирарден, от страстной ненависти к le sublime {возвышенному}.

11 [211]

Не следует приписывать правящим князьям заслуги и пороки народа, над которым они царствуют. Эти заслуги и пороки почти всегда унаследованы от атмосферы предыдущего царствования.

Людовиком XIV-м наследуется народ Людовика XIII-го: gloire {слава}.

Наполеоном наследуется народ Республики: gloire.

Наполеоном {III} наследуется народ Луи-Филиппа: déshonneur {бесчестье}.

11 [212]

Неистребимый вкус к проституции в сердце человека: отсюда его horreur {ужас} перед одиночеством. – Il veut être deux. {Он хочет быть вдвоем}

Гений (l'homme de génie {гениальный человек}) veut être un, donc solitaire {хочет быть один, а значит одиноким}.

La gloire, c'est rester un, et se prostituer d'une manière particulière. {Слава – это уменье оставаться в одиночестве, и проституировать себя особым образом}

11 [213]

C'est cette horreur de la solitude, le besoin d'oublier son moi dans la chair extérieure, que l'homme appelle noblement besoin d'aimer. {Именно этот ужас перед одиночеством, потребность забыть свое я в чужой плоти человек и называет на благородный манер потребностью любить}

11 [214]

De la nécessité de battre les femmes. {О необходимости бить женщин}

11 [215]

По своей сути торговля есть нечто сатанинское. Le commerce, c'est le prêté-rendu, c'est le prêt avec le sous-entendu: Rends-moi plus que je ne te donne. {В торговле нечто дается и берется взамен, но дается с молчаливой оговоркой: Верни мне больше того, что я даю тебе}

– Дух каждого торговца совершенно vicié {испорчен}.

– Le commerce est naturel, donc il est infâme. {Торговля естественна, следовательно она позорна}

– Наименее гнусный среди торговцев – тот, кто говорит: будем добродетельны, так мы наживем гораздо больше, чем дураки, коснеющие в пороке. Для торговца даже честность – спекуляция с целью наживы.

– Le commerce est satanique, parce qu'il est une des formes de l'égoisme – {Торговля – нечто сатанинское, потому что это одна из форм эгоизма}

11 [216]

Лишь благодаря недоразумению все люди находят согласие. Если бы они, на свою беду, понимали себя и других, то никогда бы не достигали взаимопонимания.

Человек умный, то есть такой, которой никогда не достигнет взаимопонимания с каждым встречным, должен упражняться в любви к общению с дураками и чтению скверных книг. Он извлечет из этого горькое наслаждение, которое с избытком вознаградит его за fatigue {скуку}.

11 [217]

Функционер, министр – это могут быть люди достойные самой высокой оценки: mais ils ne sont jamais divins {но в них нет ничего божественного}. Люди без собственного лица, существа без оригинальности, рожденные для выполнения определенной функции, а именно pour la domesticité publique {для служения обществу}.

11 [218]

Любая газета – свидетельство чудовищнейшей человеческой извращенности: un tissu d'horreurs {паутина ужасов}. И этим-то dégoûtant apéritif {тошнотворным аперитивом} приправляет свои завтраки цивилизованный человек. Tout, en ce monde, sue le crime: le journal, la muraille et le visage de l'homme {Все в этом мире сочится потом преступленья: газета, стена, человеческое лицо...}. – Как можно без дрожи отвращения чистой рукой прикоснуться к газете?

11 [219]

Sans la charité, je ne suis qu'une cymbale retentissante. {Без любви я лишь кимвал звучащий. – Слегка измененная новозаветная цитата, 1 Кор., 13, 1. – А.Г.}

11 [220]

Mes humiliations ont été des grâces de Dieu. {Унижения мои были благодатью Божьей}

11 [221]

Je n'ai pas encore connu le plaisir d'un plan réalisé. {Я не познал еще удовольствия видеть какой-либо план осуществленным}

11 [222]

Tout recul de la volonté est une parcelle de substance perdue. {Всякий отток воли означает еще одну частицу потерянного вещества}

11 [223]

как Б<одлер>, который однажды кожей почувствовал над собой le vent de l'aile de l'imbécilité {дуновение от крыл слабоумия}.

11 [224]

Pour guérir de tout, de la misère, de la maladie et de la mélancolie, il ne manque absolument que le goût du travail. {Чтобы исцелить от всего, от бедности, от болезни, от меланхолии, нужно только одно: вкус к труду}

11 [225]

«Ridentem ferient ruinae» {Смеющегося сразят обломки. – Парафраза Горация, Оды, III, 3, 8, где вместо ridens, «смеющегося» фигурирует impavidus, «чуждый страха»} надписано на его портрете.

11 [226]

1.

Что человечество призвано решить некую общую задачу, что оно как целое устремлено к некоей цели – это весьма расплывчатое и произвольное представление возникло совсем недавно. Быть может, от него удастся отделаться, прежде чем оно превратится в «идею фикс»... Никакое оно не целое, это человечество: оно есть неразложимое множество восходящих и нисходящих жизненных процессов – у него нет никакой юности, за которой следовала бы зрелость и, под конец, старость. Все эти пласты лежат в беспорядке и вперемешку – так, через несколько тысячелетий запросто могут появиться более юные типы человека, нежели те, что мы можем наблюдать сегодня. Декаданс, с другой стороны, принадлежит ко всем эпохам человечества: повсюду имеются продукты переработки и разложения, это сам жизненный процесс в действии, отбраковка упаднических и отходных образований.

2.

Силою христианского предрассудка, этот вопрос вообще был сведен на нет: смысл сосредоточивался в спасении отдельной души; большая или меньшая продолжительность всего человечества в целом просто не имела значения. Лучшие христиане желали, чтобы конец наступил как можно скорей – в том, что требуется отдельному человеку, не было никакого сомнения... Задача, которая ставилась в настоящем для каждого в отдельности, считалась неизменной и для будущих поколений в любом возможном будущем: ценность, смысл, окружение ценности – были тверды, безусловны, вечны, едины с Богом... Все, что отклонялось от этого вечного типа, было греховным, дьявольским, проклятым...

Центр тяжести для каждой души помещался в ней самой: спасение или проклятие! Спасение вечной души! Крайняя форма самообретения {Verselbstung}... Для каждой души имелось лишь одно возможное совершенство; лишь один идеал; лишь один путь к искуплению... Крайняя форма равноправия, привязанная к оптическому эффекту преувеличения собственной весомости вплоть до полного абсурда... До нелепости важные души, вращаемые вокруг собственной оси непомерным страхом...

3.

Теперь уже никто не верит в это нелепое важничанье: и мудрость свою мы просеяли сквозь сито презрения. Несмотря на это, неизменной осталась оптическая привычка искать ценность человека в приближении к идеальному человеку: по сути, сохранены как перспектива самообретения, так и равноправие перед идеалом. In summa: считается известным, чтò является наивысшей желательностью в плане идеального человека.

Но эта уверенность – лишь следствие чудовищной избалованности христианским идеалом: каковой мгновенно снова выскакивает наружу при любой осторожной пробе «идеального типа». Считается известным, во-первых, что желательно приближение к одному типу; во-вторых, известно вроде бы также и какого рода этот тип; в-третьих –  что всякое отклонение от этого типа есть попятное движение, торможение, утрата человеком своей силы и власти... Вообразить только ситуации, в которых этот совершенный человек имеет за себя неслыханное численное большинство: столь высоко не заносились даже господа утилитаристы, не говоря уж о наших социалистах. – Таким образом, кажется, что в развитие человечества привнесена некая цель: во всяком случае, вера в поступательное движение к идеалу – это единственная форма, в которой ныне мыслится какая бы то ни было цель в истории человечества. In summa: пришествие «Царства Господня» было перенесено в будущее, на землю, в человеческую сферу – но при этом была по сути сохранена вера в старый идеал...

11 [227]

Надо понимать:

Что всякого рода разложение и заболевание постоянно соучаствовали в выработке общих ценностных суждений: что в занявших господствующее положение ценностных суждениях декаданс даже получил перевес: что не только нам приходится бороться против последствий всего современного бедствия вырождения, но и что весь предшествующий декаданс не сказал еще своего последнего слова, то есть продолжает жить. Такое общее отклонение человечества от своих основных инстинктов, такой общий декаданс ценностного суждения есть вопросительный знак par excellence, подлинная загадка, которую ставит перед философом животное по имени «человек» –

11 [228]

Главные разновидности пессимизма: пессимизм чувственности (сверхвозбудимость с перевесом чувства неудовольствия);

пессимизм «несвободной воли» (иначе говоря, отсутствие сил торможения против возбуждений);

пессимизм сомнения (робость перед всем твердым, перед всяким схватыванием или прикосновением);

все без исключения относящиеся сюда психологические состояния могут наблюдаться в сумасшедшем доме, хотя, конечно, и с некоторыми преувеличениями. То же самое касается «нигилизма» (пронизывающего ощущения «ничто»).

Но куда отнести моральный пессимизм Паскаля?

                                 метафизический пессимизм философии Веданты?

                                 социальный пессимизм анархистов (или Шелли)?

                                 пессимизм сочувствия (как у Толстого или Альфреда де Виньи)?

– разве  все это не равным образом феномены упадка и заболевания?... Эксцессивное принятие всерьез моральных ценностей, или вымыслов о «потусторонье», или социальных бедствий, или страдания вообще: всякое подобное преувеличение одной отдельно взятой точки зрения – это само по себе уже признак заболевания. Равным образом и перевешивание Нет над Да!

Но вот что не следует с этим путать: удовольствие от того, чтобы говорить Нет и делать Нет, идущее от чудовищной силы и напряжения Да {Jasagen}, – присущее всем богатым и властным людям и временам. Как бы роскошь; и равным образом форма смелости, противопоставляющей себя страшному; симпатия к пугающему и спорному, потому что мы сами, среди прочего, пугающи и спорны: дионисийское в воле, духе, вкусе.

11 [229]

Леопарди жалел себя, имел все основания себя жалеть: но именно поэтому и нельзя отнести его к совершенному типу нигилиста.

11 [230]

J'écris pour une dizaine d'âmes que je ne verrai peut-être jamais, mais que j'adore sans les avoir vues. {Я пишу для доброй дюжины душ, которых я, быть может, никогда не увижу, но и не увидев боготворю} Стендаль.

11 [231]

ок. 1844 Бодлер, тогда под влиянием Сент-Бёва (Жозефа Делорма), говорит... Сент-Бёв ему говорит: «Vous dites vrai, ma poésie se rattache à la vôtre. J'avais goûté du même fruit amer, plein de cendres, au fond.» {Вы правы, моя поэзия примыкает к вашей. В сущности, я изведал тот же горький, прахом напичканный плод}

11 [232]

Бодлер: («Volupté», l'histoire d'Amaury)

            et devant le miroir, j'ai perfectionné

            l'art cruel, qu'un démon, en naissant, m'a donné,

            – de la douleur pour faire une volupté vraie, –

            d'ensanglanter son mal et de gratter sa plaie.

{«Сладострастие», история Амори:

у зеркала искусство злое изощрил,

что при рождении мне демон подарил –

уметь из боли сладострастие творить,

кровавить зло его и рану бередить.}

11 [233]

Concevoir un canevas pour une bouffonnerie lyrique – et traduire cela en un roman sérieux. Noyer le tout dans une atmosphère anormale et songeuse, – dans l'atmosphère des grands jours. – Que ce soit quelque chose de berçant et même de serein dans la passion. – Régions de la poésie pure. – {Набросать канву для лирической буффонады – и перевести это в серьезный роман. Утопить все это в неестественной, мечтательной атмосфере – в атмосфере великих дней. – Пусть это будет нечто убаюкивающее и даже безмятежное в плане страсти. – Пределы чистой поэзии.}

11 [234]

Дальнейшее развитие человечества по представлениям Бодлера. Мы, конечно, не приблизились снова к дикому состоянию, на манер désordre bouffon {шутовского хаоса} южноамериканских республик, чтобы с оружием в руках искать себе пропитание среди обломков нашей цивилизации. Такое предполагало бы еще какую-никакую жизненную энергию. Механика настолько нас американизировала, прогресс настолько атрофировал в нас духовные составляющие, что за позитивной действительностью скрывается все самое безумное, что пригрезилось когда-либо социалистам. Никакой религии, никакой собственности; и даже никаких больше революций. Не в политических институтах сказывается всеобщий упадок (ou le progrès universel {или всеобщий прогресс}: названия мало что значат). Должен сказать, что та малость политики, что еще остается, se débattra péniblement dans les étreintes de l'animalité générale {будет мучительно отбиваться в кольце всеобщей животности}, и что политические гувернанты будут вынуждены, дабы сохранить самих себя и создать хотя бы призрак порядка, прибегать к средствам, qui feraient frissonner notre humanité actuelle, pourtant si endurcie {от которых содрогнулась бы наша нынешняя человечность, и так уже изрядно остервеневшая}! (Волосы встают дыбом!) Тогда сын будет сбегать из семьи двенадцати лет от роду, émancipé par sa précocité gloutonne {уже совершеннолетний по своей алчной скороспелости}, чтобы обогатиться, чтобы составить конкуренцию своему недостойному отцу, fondateur et actionnaire d'un journal {став основателем и акционером какой-нибудь газеты}, сеющей свет и т.д. – Тогда даже проститутки станут глашатаями немилосердной мудрости, qui condamne tout, fors l'argent, tout, même les erreurs des sens {проклинающей все за исключением денег, решительно все, даже ошибки чувств}! Тогда всё, что мы называем добродетелью, будет выглядеть невообразимо смехотворно. – Всё, что не есть ardeur vers Plutus {рвение к Плутосу}. Для граждан, не умеющих сколотить себе состояние, справедливость будет заказана. – avilissement – {унижение}

Что касается меня – того, что временами ощущает в себе всю смехотворность пророка, – то я хорошо знаю, что никогда не найду себе в этом la charité d'un médecin {милосердия врачевателя}. Потерянный в этом жалком мире, coudoyé par les foules {зажатый в толпе}, я подобен усталому человеку, который, оглядываясь назад, не видит ничего, кроме désabusement et amertume {разочарований и горечи} долгих, глубоких лет, а впереди – только бурю, в которой нет ничего нового, ни науки, ни боли. Le soir, où cet homme a volé à la déstinée quelques heures de plaisir {Однажды вечером, когда этому человеку случается украсть у судьбы часок-другой удовольствия – следует перевод на немецкий самого Ницше} – однажды вечером, когда человеку этому случается украсть у судьбы часок удовольствия, – bercé dans sa digestion, oublieux autant que possible du passé, content du présent et résigné à l'avenir, enivré de son sang-froid et de son dandysme, fier de n'être pas aussi bas, que ceux qui passent, il se dit, en contemplant la fumée de son cigare: «Que m'importe, où vont ces consciences?» – {убаюканный процессом пищеварения, забывший, насколько возможно, о прошлом, довольный настоящим и смирившийся с будущим, пьяный собственным хладнокровием и своим дендизмом, гордый тем, что не настолько низок, как проходящие мимо, он говорит себе, созерцая дым от своей сигары: Какое мне дело до того, куда катится сознание этих людишек?}

11 [235]

Глоток чистого воздуха! Это абсурдное состояние Европы не может долго продолжаться! Есть ли хоть проблеск мысли за всем этим лапотным национализмом? Какую ценность может иметь сейчас, когда все указует на большие и общие интересы, подзуживание этих облезлых национальных чувств?... И это еще называется «христианским государством»! И свора дворовых проповедников, увивающихся за высшими кругами!... И «новый рейх», вновь учреждаемый на самых затасканных и презреннейших идеях, равенстве прав и голосов...

И это в ситуации, когда духовная несамостоятельность и разнационализация просто бросаются в глаза, и при том, что подлинная ценность и смысл теперешней культуры состоит как раз во взаимном сплаве и оплодотворении!

Хозяйственное объединение Европы грядет как необходимость – и точно так же, как реакция, партия мира...

Борьба за преобладание в ситуации абсолютно негодной: эта культура больших городов, газет, лихорадочности и «бесцельности».

11 [236]

Партия мира, чуждая сентиментальности, которая себе и своим отпрыскам запрещает вести войну; запрещает пользоваться судом; которая накликает на себя противодействие, возражения, преследования; партия угнетенных, по крайней мере на время; в скором будущем – великая партия. Враждебная чувствам мести и обиды {Rach- und Nachgefühle}.

Партия войны, с такой же основательностью и суровостью к себе продвигающаяся в противоположном направлении –

{Этим фрагментом открывается серия записей, возникших под влиянием книги Толстого «В чем моя вера» (Ницше читал французский перевод). Составители обеих версий «Воли к власти» энергично старались скрыть факт какого-либо влияния Толстого на Ницше. Ссылки на текст Толстого приводятся нами только в случае более-менее дословного цитирования его Ницще.}

11 [237]

Буддизм и христианство: борьба с ресентиментом.

11 [238]

Отмена «наказания». «Возмещение» вместо насильственных средств.

11 [239]

Первоначальное христианство есть упразднение государства:

          оно запрещает: клятву

                                     военную службу

                                     суды

                                     защиту себя и защиту какой-либо целостности

                                     различие между соотечественниками и чужаками; а также сословный строй.

Пример Христа: он не противится тем, кто творит ему зло (он запрещает защиту); он не защищается; он делает больше: «подставляет левую щеку» (на вопрос «ты ли Христос?» он отвечает «и отныне узрите и т.д.» {ср. Мф. 26, 63-64});

– он запрещает своим ученикам защищать себя; он ясно дает понять, что мог бы получить помощь, но не хочет;

– христианство есть упразднение общества: оно отдает предпочтение всему, что обществом отвергнуто, оно прорастает из опороченных и осужденных, из всякого рода отребья, из «грешников», «мытарей» и блудниц, из самых темных людишек («рыбаков»); оно пренебрегает богатыми, учеными, знатными, добродетельными, «правильными»...

11 [240]

К психологической проблеме христианства.

Движущей силой остается: ресентимент, народное восстание, восстание сбившихся с пути;

(в буддизме дела обстоят иначе: он не рождается из какого-либо ресентиментного движения. Он борется с ресентиментом, потому что тот побуждает к действию);

эта партия мира понимает, что отказ от враждебности в мыслях и поступках есть условие ее отличия и сохранения;

в этом заключается психологическая трудность, которая воспрепятствовала пониманию христианства.

Инстинкт, зарядивший его, вынуждает к принципиальной борьбе с самим собой –

Лишь в качестве партии мира и невинности это восстание обретает возможность добиться успеха: оно должно победить предельной мягкостью, сладостью, кротостью, его инстинкт понимает это –

Настоящий трюк: отрицать и осуждать инстинкт, выражением которого ты сам являешься, и непрестанно словом и делом выставлять напоказ противоположность этого инстинкта –

11 [241]

Право на жизнь, на труд, на счастье!!!

11 [242]

un doux rêve du «charmant docteur» {сладкая греза «милого доктора»} – Ренан.

{Ср. Л.Н.Толстой, В чем моя вера, СПб., 1912, с.36.}

11 [243]

Христиане никогда не практиковали поступков, которые предписал им Иисус: а вся бесстыдная болтовня о «вере», об «оправдании верой» и ее высшей и единственной значимости – лишь следствие того, что у церкви никогда не хватало ни мужества, ни воли на то, чтобы исповедовать деяния, которых требовал Иисус.

11 [244]

Буддист поступает иначе, нежели небуддист; христианин поступает как все, он исповедует христианство церемоний и настроений –

11 [245]

Глубокая и презренная изолганность христианства в Европе: мы действительно заслуживаем презрения со стороны арабов, индусов, китайцев... Послушать только речи первого немецкого государственного деятеля о том, чем, собственно, занималась Европа вот уже сорок лет... послушать только, чтò говорит этот тартюфствующий придворный проповедник.

11 [246]

– не противиться «злу»...

Но если не верить в добро и зло – что тогда это может означать?

11 [247]

– Старое право, которое сопротивлялось злу и отплачивало злом за зло, и новое, которое не отплачивает, не защищается.

11 [248]

– Еще лучше, когда за все дурное отплачивается добром, – и уже невзирая на личности.

11 [249]

Иисус отрицает церковь, государство, общество, искусство, науку, культуру, цивилизацию.

Все мудрецы в свое время так же отрицали ценность культуры и государственной организации. –

Платон, Будда.

11 [250]

Храм этот надлежит разрушить и за три дня снова воздвигнуть.

11 [251]

За всю свою жизнь я ни единого мига не был христианином: все, что мне довелось разглядеть под видом христианства, я рассматриваю как презренную двусмысленность слова, настоящую трусость перед лицом всех господствующих властей...

Христиане всеобщей воинской повинности, парламентаризма и права голоса, газетной культуры – и среди всего этого толкующие о «грехе», «искуплении», «загробной жизни», крестной смерти – долго ли можно вынести в этаком нечистоплотном хозяйстве!

11 [252]

У вас нет мужества предать человека смерти или хотя бы бичеванию или хотя бы – но невообразимое безумие государства одолевает отдельного человека, так что он отрицает ответственность за то, что делает (приказ, присяга и т.д.).

– Все, что делает человек на службе у государства, идет вразрез с его природой...

– точно так же, все, что он выучивает в плане будущего служения государству, идет вразрез с его природой.

Это достигается благодаря разделению труда: так что никто больше не несет всей ответственности.

– законодатель и исполнитель закона;

– учитель дисциплины и те, кто дисциплиной закаляются и ожесточаются.

Государство как организованное насилие...

{Ср. Л.Н.Толстой, В чем моя вера, СПб., 1912, с.39.}

11 [253]

Что Иисус должен был сказать что-нибудь таинственно-мистическое, такое, что трудно понять, что можно понять только с помощью веры:

{Ср. Л.Н.Толстой, В чем моя вера, СПб., 1912, с.41.}

11 [254]

«Что высоко среди людей, то мерзость перед Богом»

{Ср. Л.Н.Толстой, В чем моя вера, СПб., 1912, с.45 – Лк. 16, 15.}

11 [255]

Интеллектуальное состояние Европы: наше варварство:

          презренная и жалкая нелепость личного бессмертия отдельного человека: точка зрения, которую, похоже, переросли индусы, иудеи, китайцы;

          вера в Бога.

11 [256]

Вступление в истинную жизнь –

– свою личную жизнь спасают от смерти, живя жизнью всеобщей –

11 [257]

– церковь есть именно то, против чего проповедовал Иисус – и против чего он учил бороться своих учеников –

11 [258]

– обоюдность, задний умысел получить компенсацию: одна из каверзнейших форм принижения ценности человека. Она приносит с собой «равенство», которым пропасть дистанции обесценивается как нечто аморальное...

11 [259]

– у нас нет права ни на жизнь, ни на труд, ни даже на «счастья»: в этом смысле отдельный человек ничем не превосходит простейшего червя

11 [260]

– «что делать, чтобы уверовать?» – нелепый вопрос.

11 [261]

Чего недостает в христианстве, так это соблюдения всего, что Христос заповедовал делать.

Это жизнь mesquine {мещанская}, но истолкованная взглядом презрения –

11 [262]

Бог создал человека счастливым, праздным, невинным и бессмертным: наша действительная жизнь – это фальшивое, падшее, греховное бытие, род штрафного существования... Страдание, борьба, труд, смерть обесцениваются как доводы и вопросительные знаки против жизни, как нечто неестественное, нечто такое, что не должно продолжаться вечно; против чего ищутся спасительные средства – и находятся!...

11 [263]

Со времен Адама и до наших дней человечество находилось в ненормальном состоянии: Бог даже выдал собственного сына за вину Адама, дабы положить конец этому ненормальному состоянию: естественный характер жизни есть проклятие; Христос возвращает тому, кто в него верует, нормальное состояние: он делает его счастливым, праздным, невинным. – Но земля не начала приносить плоды сама по себе, без труда человеческого; женщины по-прежнему рожают детей в страданиях; болезни не прекратились: и беззаветно верующему в этом смысле приходится ничуть не лучше, чем абсолютно неверующему. Только то, что человек избавляется от смерти и от греха – утверждения, не допускающие никакой проверки, – лишь это с тем большей определенностью утверждает церковь. «Он избавлен от греха» – не через свои собственные деяния, не через суровую борьбу с самим собой, но будучи выкуплен деянием Спасителя, – безгрешен, следовательно достиг совершенства, невинности, райского состояния...

Истинная жизнь – лишь вопрос веры (то есть самообман, заблуждение). Всё борющееся, сражающееся, полное блеска и тьмы реальное бытие – лишь дурное, фальшивое бытие: задача в том, чтобы спастись из него.

11 [264]

Религия офальшивила восприятие жизни: наука и философия всегда были только ancillae {служанками} этого учения...

Можно верить или не верить в Бога, в Христа, в Адама: в любом случае сходятся на том, что жизнь – лишь обман, нечто неистинное, нереальное –

11 [265]

Жизнь дурна: но не от нас зависит изменить ее к лучшему. Изменения исходят из законов, которые за пределами нашего понимания. – Детерминизм науки и вера в событие искупления в этом отношении стоят на одной и той же почве.

Едины они и в том, что приписывают человеку право на счастье; что по этой мерке осуждают они настоящую жизнь –

11 [266]

Все спрашивают: «почему жизнь не такая, какой нам хочется, и когда же станет она такой?»

11 [267]

NB. NB. «человек, невинный, праздный, бессмертный, счастливый» – эту концепцию «наивысшей желательности» следует раскритиковать в первую очередь.

Почему вина, труд, смерть, страдание (и, говоря по-христиански, познание...) против наивысшей желательности?

Прогнившие христианские понятия «блаженства», «невинности», «бессмертия» – – –

11 [268]

«Воцарение мира между людьми»: как наивысшее мыслимое благо: Царство Божие.

11 [269]

будьте в мире со всем светом, ни на кого не смотрите так, будто он пустое место или вроде как не в своем уме! Когда мир нарушен, делайте все, чтобы вновь его восстановить. Почитание Бога целиком и полностью состоит в искоренении вражды между людьми. Примиряйтесь при малейшем споре, дабы не потерять внутреннего мира, который есть истинная жизнь. Что прежде всего омрачает мир? Во-первых, плотское вожделение: против этого единоженство, причем нерасторжимое. Второе искушение – клятва: она увлекает человека ко греху: никому и ни при каких обстоятельствах не приносите клятвы, дабы не иметь над собой господина, подобного Богу. Третье искушение – месть, называющая себя справедливостью: сносите несправедливости и не воздавайте злом на зло! Четвертое искушение – различение между соотечественниками и чужаками; ни с кем не нарушайте мира по причине вашей национальности и происхождения!

Исполнение этих пяти заповедей принесет состояние, к которому стремится человеческое сердце: все братья друг другу, каждый в мире с каждым, каждый наслаждается благами земными до самой своей кончины...

Лк. IV, 18 {IV, 19 в русской Библии}:

«лето Господне благоприятное» – слова умиления, сошедшие с его уст –

{Ср. Л.Н.Толстой, В чем моя вера, СПб., 1912, с.88-89.}

11 [270]

прав человек ни на что не имеет; он только имеет обязательства за благодеяния, оказанные ему, и потому он не должен ни с кем судиться. Отдав даже всю свою жизнь, он все-таки не может отдать того, что ему было дано, и потому господин его не может быть несправедлив к нему. Если же человек заявляет права на свою жизнь, судится с началом всего, с тем, что дало ему жизнь, то этим он только показывает, что он не понимает смысла жизни. Люди, получив благодеяние, требуют еще чего-то. Работники в притче жили праздно, несчастливо: хозяин дает им высшее счастье жизни – труд. Они принимают благодеяние, но потом по-прежнему остаются недовольны. Они пришли на работу со своим ложным учением о том, что имеют право на свой труд и, стало быть, заслуживают вознаграждения. Они не понимают того, что и так даром получили самое высшее благо, что им надо выказать за это свою признательность – а не требовать платы. Мф. XX, 1; Лк. 17, 5, 10.

{Ср. Л.Н.Толстой, В чем моя вера, СПб., 1912, с.136.}

Учение – в отречении от личной жизни: а вы просите личной славы, – личной награды... Только в миру есть слава, и личная власть; но вы, ученики Мои, должны знать, что истинный смысл жизни не в личном счастье, а в служении всем, в унижении перед всеми... Христос не приказывает им верить: он учит их истинному различению добра и зла, важного и вторичного...

Петр не понимает учения: отсюда отсутствие у него веры. Только в плане личной жизни важно вознаграждение пропорционально работе. Вера в вознаграждение за работу по мере работы есть следствие теории личной жизни...

{Ср. Л.Н.Толстой, В чем моя вера, СПб., 1912, с.135-136.}

11 [271]

Вера не может произойти от доверия к его словам: вера происходит только от осознания своего положения. Нельзя возбудить веру обещанием наград и угрозой наказаний – та вера, которая «горы сдвигает», может зиждиться только на сознании нашей неизбежной погибели в море житейском, если не принимается нами спасение, все еще открытое для нас... – жизнь по воле господина –

{Ср. Л.Н.Толстой, В чем моя вера, СПб., 1912, с.137.}

11 [272]

От Матфея 21, 18:

– Поутру же, возвращаясь в город, взалакал; и увидев при дороге одну смоковницу, подошел к ней и, ничего не нашед на ней кроме одних листьев, говорит ей: да не будет же впредь от тебя плода вовек. И смоковница тотчас засохла. Увидевши это, ученики удивились и говорили: как это тотчас засохла смоковница? –

11 [273]

Пять заповедей: не сердитесь; не прелюбодействуйте; не клянитесь; не защищайтесь насилием; не ходите войной: может случиться, что вы не исполните какого-нибудь из этих правил, нарушите его так же как вы нарушаете теперь в минуты увлечения ту или иную статью гражданского кодекса или кодекса приличия. Но в спокойные минуты не делайте того, что вы теперь делаете: устраивайте жизнь не такую, при которой столь трудной задачей оказывается не сердиться, не прелюбодействовать, не клясться, не защищаться насилием, не ходить войной, – устраивайте лучше такую жизнь, при которой трудно бы было это делать!

{Ср. Л.Н.Толстой, В чем моя вера, СПб., 1912, с.192-193.}

11 [274]

Для этой-то вашей личной жизни, – обращается Т<олстой> к неверующим, к нам, философам, – vous n'avez actuellement aucune règle, sauf celles, qui sont rédigées par des hommes que vous n'estimez pas et mises en vigueur par la police. La doctrine de Jésus vous donne ces règles, qui, assurément, sont d'accord avec votre loi, parceque votre loi de «l'altruisme» ou de la volonté unique n'est pas autre chose qu'une mauvaise paraphrase de cette même doctrine de Jésus {у вас теперь и нет никаких правил, кроме тех, которые пишутся неуважаемыми вами людьми и приводятся в исполнение полицейскими. Учение Христа дает вам такие правила, которые наверно сходятся с вашим законом, потому что ваш закон альтруизма или единой воли есть не что иное, как дурная перифраза того же учения Христа. – Л.Н.Толстой, В чем моя вера, СПб., 1912, с.193.}

Толстой, ma religion {моя вера}. Москва, 22 января 1884.

11 [275]

Никакого Бога, умершего за грехи наши; никакого искупления через веру; никакого воскресения из мертвых – всё это фабрикация фальшивой монеты из доподлинного христианства, ответственным за которую нужно признать того зловещего упрямца {Вероятно, Павла. – А.Г.};

Примерная жизнь состоит в любви и смирении; в сердечной щедрости, не обходящей вниманием и самых низших; в формальном отречении от стремления сохранить за собой какие-либо права, от защиты, от победы в смысле личного триумфа; в вере в блаженство здесь, на земле, вопреки нужде, сопротивлению и смерти; в примиренности, в отсутствии гнева, презрения; нежелании получать вознаграждение; воздержании от того, чтобы связывать себя с кем-либо; духовной в обоих смыслах неподвластности никому и ничему; весьма гордая жизнь, едва прикрываемая волей к жизни в бедности и служении другим.

После того как церковь не упустила случая подмять под себя всю христианскую практику и напрямую санкционировала жизнь в государстве, ту самую жизнь, которую Иисус оспаривал и осуждал, смысл христианства ей пришлось переместить в иную плоскость – веры в невероятное, церемониала молитвы, культа, праздника и т.д. Понятия «греха», «прощения», «наказания», «награды» – всё имевшее мало значимости и даже практически исключенное в первоначальном христианстве, теперь выходит на передний план.

Жуткая мешанина греческой философии и иудаизма; аскетизм; нескончаемые суды и приговоры; иерархическая лестница; – – –

11 [276]

Если непонятно, что церковь не просто карикатура на христианство, но и вообще есть организованная война против христианства: – – –

11 [277]

Толстой, p.243:

«La doctrine de Jésus ne peut pas contrarier en aucune façon les hommes de notre siècle sur leur manière d'envisager le monde; elle est d'avance d'accord avec leur métaphysique, mais elle leur donne ce qu'ils n'ont pas, ce qui leur est indispensable et ce qu'ils cherchent: elle leur donne le chemin de la vie, non pas un chemin inconnu, mais un chemin exploré et familier à chacun.» {Учение Христа не спорит с людьми нашего мира о их миросозерцании; оно вперед соглашается с ним и, включая его в себя, дает им то, чего у них нет, что им необходимо и чего они ищут: оно дает им путь жизни и притом не новый, а давно знакомый и родной им всем.}

{ Л.Н.Толстой, В чем моя вера, СПб., 1912, с.192.}

p.236:

L'antagonisme entre les explications de l'Église, qui passent pour la foi, et la vrai foi de notre génération, qui consiste à obéir aux lois sociales et à celle de l'État, est entré dans une phase aiguë, et la majorité des gens civilisés n'a pour régler sa vie que la foi dans le sergent de ville et la gendermerie. Cette situation serait épouvantable, si elle était complèment telle; mais heureusement il y a des gens, les meilleurs de notre époque, qui ne contentent pas de cette religion, mais qui ont une foi toute différente, relativement à ce que doit être la vie des hommes. Ces hommes sont considérés comme les plus malfaisants, les plus dangeureux et principialement le plus incroyants de tous les êtres: et pourtant ce sont les seules hommes de notre temps croyant à la doctrine évangélique, si ce n'est pas dans son ensemble, au moins en partie... Souvent même ils haïssent Jésus... On aura beau les persécuter et les xalomnier, ce sont les seuls, qui ne se soumettent point sans protester aux ordres du premier venu; par conséquent, ce sont les seuls à notre époque, qui vivent d'une vie raisonnée, non pas de la vie animale; ce sont les seuls, qui aient de la foi. {Раздвоение между объяснением веры, которое названо верою, и самою верою, которая названа общественною, государственною жизнью, дошло теперь до последней степени, и все цивилизованное большинство людей осталось для жизни с одной верой в городового и урядника. Положение это было бы ужасно, если бы оно вполне было таково. Но, к счастью, и в наше время есть люди, лучшие люди нашего времени, которые не довольствуются такою верою и имеют свою веру в то, как должны жить люди. Люди эти считаются самыми зловредными, опасными и, главное, неверующими людьми, а между тем это единственные верующие люди нашего времени и не только верующие вообще, но верующие именно в учение Христа, если не во все учение, то хотя бы в малую часть его... Часто даже они ненавидят Христа... Как бы ни гнали этих людей, как бы ни клеветали на них, но это единственные люди, не покоряющиеся безропотно всему, что велят, и потому это – единственные люди нашего мира, живущие не животною, а разумною жизнью, – единственные верующие люди.}

{ Л.Н.Толстой, В чем моя вера, СПб., 1912, с.186-187.}

11 [278]

NB. Нельзя достаточно надивиться человеку, как посмотришь на его умение пробиться, выстоять, использовать себе на пользу обстоятельства, повергнуть противников; напротив, стоит лишь взглянуть на человека со стороны его желаний, и он покажется нам нелепейшей бестией... Ему словно бы нужна арена для упражнений в трусости, лености, слабости, слащавости, низкопоклонстве, чтобы дать отдых своим сильным и мужественным добродетелям: вот они, желательности человека, его «идеалы». Человек желающий отдыхает от вечноценного в себе, от своей деятельности: на ничтожном, нелепом, лишенном ценности, ребяческом. Открывающаяся при этом духовная нищета и неизобретательность у этого столь изобретательного и находчивого животного ужасает. «Идеал» есть как бы пеня, выплачиваемая человеком за чудовищную трату сил, которую ему необходимо покрыть во всех действительных и настоятельных задачах. Как прекращается реальность, на смену ей грядет сон, утомление, слабость: «идеал» как раз и есть форма сна, утомления, слабости... Самые сильные и самые беспомощные натуры ничем не отличаются друг от друга, когда находит на них это состояние: они обожествляют это прекращение труда, борьбы, страстей, напряжения, противоречий, «реальности» in summa... борения за познание, усилия познания.

Невинность: так называют они идеальное состояние отупения;

блаженство: идеальное состояние лени;

любовь: идеальное состояние стадного животного, которое не хочет больше иметь врагов;

таким образом все, что человека унижает и губит, возведено было в идеал.

11 [279]

Иисус противопоставлял действителную жизнь, жизнь в истине, этой обычной жизни: ничто не было ему настолько чуждо, как неуклюжая бессмыслица какого-нибудь «Петра навеки», какого-то вековечного личного бессмертия. Он ведь и борется не с чем иным, как с надменностью «личности»: как же может он для нее хотеть вечности?

Равным образом, борется он и с иерархией внутри общины: он не обещает никому награды в строгом соответствии с заслугой: как же мог он иметь в виду наказания и награды в загробной жизни!

11 [280]

Я не понимаю, против чего иного могло быть направлено восстание, зачинщиком которого является Иисус, если это не было восстанием против иудейской церкви, – понимая «церковь» в точно таком же смысле, какой вкладываеся в это слово теперь... Это было восстание против «добрых и справедливых», против «святых Израиля», против общественной иерархии – не против их испорченности, но против тирании касты, обычая, формулы, порядка, привилегии, духовной гордыни, пуританства в духовной сфере, – это неверие в «высших людей», понимая слова эти в духовном смысле, и привело здесь к возмущению – посягательство на всё, что было священником и богословом. Но иерархия, которая всем этим ставилась под вопрос, была той сваей, на которой только и продолжал еще удерживаться народ иудейский, с трудом завоеванной последней возможностью уцелеть, древней реликвией его обособленного политического существования: нападение на нее было нападением на глубочайший народный инстинкт, на волю иудейского народа к самосохранению. Этот святой анархист, вызвавший на противодействие «господствующему сословию» низший народ, отверженных и «грешников», – речами, которые еще и сегодня кого угодно могли бы довести до Сибири, – был политическим преступником, насколько только политическое преступление вообще было возможно при данных обстоятельствах. За то и попал он на крест: свидетельство тому – надпись на кресте: царь иудейский. Нет ни малейших оснований утверждать, вслед за Павлом, что Иисус умер «за грехи других»... он умер за свой собственный «грех». Поставленный в иные условия, попав, например, в сегодняшнюю Европу, такого рода человек жил бы, учил и рассуждал как нигилист: в этом случае мы также услыхали бы рано или поздно от приверженцев его партии, что учитель умер ради справедливости и любви человека к человеку – не из-за своей собственной вины, но из-за нашей вины (– вины ныне правящих классов: поскольку правление уже само по себе почитается у анархистов за вину).

11 [281]

Павел, инстинктивно угадав потребности неиудеев, перевел все великие символы первоначального христианского движения в нечто осязаемое и несимволическое: во-первых, противоположность истинной и фальшивой жизни он переделал в противоположность земной и небесной, потусторонней жизни, мостиком к которой служит смерть (– он соотнес ее с движением времени, как «теперь» и как «некогда» –). На пути к этому он изрядно хватанул язычества, откуда и позаимствовал личное бессмертие, нечто настолько же антихристианское, как и антииудейское. Но во всем мире, где только имеются тайные культы, люди верят в это загробное существование, причем видится оно под углом зрения награды и наказания. Это омрачение язычества тенью возмездия за вину в потусторонье – было как раз тем, с чем боролся, например, Эпикур... Выверт Павла состоял в том, чтобы веру в то, что Христа снова видели уже после смерти (то есть факт коллективной галлюцинации), раздуть до масштабов богословской логики, как если бы бессмертие и воскресение были коренными фактами и как бы ключевым камнем спасительного порядка Иисуса (– для этого потребовалось все учение и практику старой общины поставить с ног на голову).

В этом юмор происшедшего, трагический юмор: Павел заново возвел в высоком стиле все то, что Христос прежде жизнью своей свел на нет. В конечном счете, как только церковь становится для этого готова, она и вовсе принимает под крыло жизнь государственную...

11 [282]

NB. наивная попытка своего рода буддистского мирного движения, прямиком из подлинного горнила ресентимента... но вывернутая Павлом в нечто наподобие учения языческих мистерий, каковое в конечном счете научается уживаться со всем государственным устройством... и ведет войну, осуждает, пытает, проклинает, ненавидит.

Павел исходит из потребности в мистериях больших толп, охваченных религиозным  возбуждением: он ищет жертвы, кровавой фантасмагории, которая выдержала бы спор с личинами тайных культов: Бог на кресте, испитие крови, unio mystica {мистическое единение} с «жертвой»;

он ищет загробного существования (блаженной, искупленной загробной жизни отдельно взятой души), достигаемого как воскресение, каузально связанное с этой жертвой (по типу Диониса, Митры, Осириса);

он вынужден вывести на первый план понятие вины и греха, не новую практику (какую показывал и проповедовал сам Иисус), но новый культ, новую веру, веру в чудесное превращение («искупление» верой);

он понял великую потребность языческого мира и составил совершенно произвольную выборку из фактов жизни и смерти Христа, повсюду заново расставил акценты, целиком сместил центр тяжести... он в принципе аннулировал изначальное христианство...

Посягательство на священников и богословов вылилось, благодаря Павлу, в создание нового священничества и богословия – господствующего сословия, а также и церкви.

Посягательство на чрезмерную надменность «личности» вылилось в веру в «вечную личность» (в заботу о «спасении навек»...), в парадоксальнейшее преувеличение эгоизма личности.

Видите, что произошло вместе со смертью крестной? Демоном «зловествования» предстает Павел...

11 [283]

Это чтобы вредоносность человека служила достаточным поводом для возражения против него?... Как будто среди великих покровителей жизни нет места также и великим преступникам!...

Животных мы оставляем нетронутыми нашими желаниями; природу тоже; а вот людей мы решительно хотим видеть иными...

Самые необычайные люди, предположив, что для формирования их потребовались бы воля, принятие решения, своего рода голосование, – такие никогда не стали бы предметом устремлений...

Но вот что мне стало понятно: если бы формирование великих и редкостных людей находилось в зависимости от согласия многих (принимая, что эти последние знали бы, какие качества относятся к величию, а также за счет каких непомерных издержек развивается всякое величие), – так вот, это обстоятельство никогда не стало бы преградой для значительного человека...

Ход вещей определяется независимо от согласия большинства: именно в этом причина того, что кое-что изумительное проскользнуло-таки на землю...

11 [284]

В Марокко мы узнаем средневековье; на Корсике – иудейскую и арабскую истории в момент их предельной концентрации; в Аравии – патриархальную эпоху; – – –

11 [285]

Чувствовать себя сильнее – или, говоря иначе, чувствовать радость – это всегда предполагает сравнение (но необязательно с другими, а с самим собой, когда ты целиком погружен в состояние роста и даже не сразу знаешь, насколько далеко уводит тебя сравнение –);

– искусственное усиление: посредством ли возбуждающих химикатов, или же возбуждающих заблуждений («бредовых представлений»);

например, чувство безопасности, какое свойственно было Христу. Он чувствует себя сильным, считая себя вправе доверять, быть терпеливым, не терять самообладания: этим искусственным усилением он обязан бредовой идее о том, что Бог его бережет;

например, чувство превосходства, к примеру когда халиф Марокко достает для обозрения лишь такие глобусы, на которых три его соединенных королевства занимают четыре пятых земной поверхности;

например, чувство исключительности, к примеру когда европеец воображает, что развитие культуры вершится именно в Европе и когда он самому себе представляется своего рода аббревиатурой всего мирового процесса; или когда Христос вообще все человеческое бытие заставляет вращаться вокруг «спасения человека» –

Смотря по обстоятельствам, мы можем испытывать давление, несвободу: всякий раз по-разному, это порождает иное чувство – что ты сильнее. Философ, к примеру, как рыба в воде чувствует себя среди ледяных заоблачных абстракций, которыми он жонглирует: и в то же время цвета и звуки угнетают его, не говоря уж о смутных вожделениях – о том, что другие называют «идеалом».

11 [286]

Морфология самоощущения:

     Первая точка зрения:

A: в какой мере сочувствие и чувство общности являются низшими, подготовительными ступенями – во времена, когда личное самоощущения, инициатива в установлении ценности на уровне одиночки была еще совершенно невозможна;

B: в какой мере вершина коллективного самоощущения, отстраненная клановая гордость, ощущение своего отличия, антипатия к посредничеству, равноправию, примирению является школой индивидуального самоощущения: а именно в какой степени она заставляет одиночку представлять гордость целого... Он должен говорить и действовать с предельным уважением к самому себе, поскольку изображает в своем лице всю общину...

то же самое, когда индивид ощущает себя орудием и рупором божества;

C: в какой мере эти формы самоотречения {Entselbstung} действительно придают личности неслыханную весомость: поскольку высшие силы пользуются ими: религиозный страх перед самим собой – обычное состояние пророка, поэта...

D: в какой мере ответственность за целое прививает {ab<er>zieht} и позволяет одиночке более широкий взгляд, сильную и грозную руку, благоразумие, хладнокровие и величественность повадки и жеста, которые он никогда бы не признал за собой, будь он предоставлен только самому себе;

In summa: коллективное самоощущение есть большая подготовительная школа личной суверенности;

благородное сословие – то, которое получает в наследство плоды этой тренировки –

11 [287]

В понятие власти, будь то Бога или же человека, всегда включается одновременно способность приносить пользу и способность вредить. Так у арабов; так у евреев. Так у всякой сильной, удавшейся расы.

Роковой шаг совершается, когда дуалистически разделяют силу творить одно от силы творить другое... Так мораль становится отравительницей жизни...

11 [288]

Друзья мои, сегодня уже каждый в этом «государстве» должен ползать на всех четырех и вопить как осел: требуется убедить заразу в том, что ты осел, – единственное средство остаться незатронутым этим безумием.

11 [289]

Ева означает змею {в Библии имя праматери этимологизируется как «жизнь, живущая»; научная этимология сопоставляет его с арамейским хевъя «змея»}: она занимает вершину библ<ейской> генеалогии (и вообще у евреев довольно часто встречаются «змеиные» имена собственные).

11 [290]

Смысл обрезания – первостепенное испытание мужественности (свидетельство зрелости, прежде чем человек получает право жениться): у арабов оно называется «обдиранием». Обряд происходит под открытым небом: отец и друзья обступают юношу. Обрезальщик достает нож и после того как срезал крайнюю плоть, снимает также всю кожу с члена (срамных частей) и живота от пупка и до самых бедер. Юноша при этом потрясает зажатым в правой руке ножом над спиной обрезальщика и восклицает: «режь без страха!». Горе, если обрезальщик заколеблется или рука его дрогнет! Отец же на месте убьет собственного сына, если тот вскрикнет от боли. Наконец, юноша затягивает подобие gloria Deo и отправляется в шатер, где от боли падает наземь как подкошенный. Кое-кто погибает от чудовищного нагноения, из десяти в живых остается самое большее восемь: у этих нет волос на лобке, а живот покрыт кожей белесого цвета. (племя гасир)

11 [291]

уравнение «варвар = необрезанный» – настолько же арабское, как и иудейское.

11 [292]

Христианство не поняло смысла вечери, этого communio {причащения} плотью и питьем, которые естественным путем пресуществляются в плоть и кровь –

Всякая общность есть кровная общность. Это общность не только врожденная, но и приобретенная; точно так же как и кровь есть не просто нечто врожденное, но и нечто приобретаемое. Кто ест и пьет друг с другом, тот обновляет кровь свою из одного и того же источника, впрыскивает в свои вены одну и ту же кровь. Чужак и даже враг, который делит с нами трапезу (пусть и без нашего согласия или вообще против нашей воли), благодаря этому приемлется в общность нашей плоти и крови, по крайней мере на какое-то время.

11 [293]

Совместное вкушение крови – древнейший способ заключения и скрепления союза. Сотрапезничество означает сакральную общность. Животное, дающее кровь союза, является жертвой; через эту жертву и осуществляется заключение союза.

11 [294]

«Христианство» сделалось чем-то в корне отличным от того, что вершил и хотел его основатель;

это великое антиязыческое движение древности, сформулированное на материале жизни, учения и «слов» основателя христианства, но в абсолютно произвольной интерпретации по схеме в корне отличных потребностей: переведенное на язык всех существовавших задолго до него хтонических религий –

это восхождение пессимизма, в то время как Иисус желал принести мир и счастье для агнцев;

а именно пессимизма слабых, подчиненных, страждущих, угнетенных;

их смертельный враг – 1) власть в характере, духе и вкусе; «светскость»; 2) классическое античное «счастье», благородная легкомысленность и скепсис, несгибаемая гордость, эксцентричная распущенность и холодная самодостаточность мудреца, греческая утонченность в жестах, словах и формах, – их смертельный враг настолько же грек, как и римлянин.

Попытка антиязычества философски обосновать себя и сделаться реально возможным: обмусоливание двусмысленных персонажей античной культуры, прежде всего Платона, этого инстинктивного антиэллина и семита... Также и стоицизма, который по сути является делом семитов (– «достоинство» как суровость, закон, добродетель как величие, ответственность перед самим собой, авторитет как высшая личная суверенность – всё это по-семитски:

стоик – арабский шейх, повитый эллинскими пеленками и понятиями).

11 [295]

Христианство с самого начала переложило символическое в грубо-реалистическую плоскость:

1) противопоставление «истинной жизни» и жизни «фальшивой» было превратно истолковано как «жизнь по эту сторону» против «жизни по ту сторону»;

2) понятие «вечной жизни», противопоставленное бренности личной жизни, – как «личное бессмертие»;

3) побратимство через совместное вкушение пищи и питья, по еврейско-арабскому обычаю, – как «чудо пресуществления»;

4) «воскресение» как вступление в «жизнь истинную», как «рождение заново» сделалось некоей исторической возможностью, вступающей в силу когда-то там, после смерти;

5) учение о сыне человеческом как «Сыне Божием», живое отношение между человеком и Богом вылилось во «второе Лицо божества» – как раз-то отбросившее это сыновнее отношение каждого человека, даже самого низкого, к Богу;

6) искупление через веру, веру в то, что нет иного пути к усыновлению Богом, кроме наученной Христом практики жизни – извратилось в иную веру: теперь человек должен верить в какую-то чудесную выплату по грехам, причем совершенную не самим человеком, но деянием Христа;

         : в результате, «Христос на кресте» должен был получить новое толкование.

Сама по себе, эта смерть вовсе не была главным... то было лишь еще одно указание того, как следует вести себя по отношению к властям и законам мира – не защищаясь... В этом и заключался пример.

Христианство просто включилось в ту борьбу, которая уже до него велась против классического идеала, против благородной религии.

Фактически, все это преобразование есть перевод на уровень потребностей и понимания тогдашней религиозной массы: той массы, которая веровала в Исиду, Митру, Диониса, «Великую Мать» и которая сама просила себе религии;

1) надежда на загробную жизнь;

2) кровавая фантасмагория жертвенного животного, «мистерия»;

3) искупительное деяние, священная легенда;

4) аскетизм, мироотрицание, суеверное «очищение»;

5) иерархия, форма построения общины;

короче: христианство подстраивается под уже существующее, повсюду пустившее свои корни антиязычество, под культы, с которыми вел борьбу еще Эпикур... точнее, под религии низшей массы женщин, рабов, неблагородных сословий.

Подытожим превратно понятое:

1) бессмертие личности;

2) мнимый мир иной;

3) нелепость понятий греха и наказания в самом центре толкования человеческого бытия;

4) обезбожение человека вместо его обожения, разверзание глубочайшей пропасти, преодолеть которую может теперь помочь лишь распростертость глубочайшего самопрезрения;

5) целый мир порченого воображения и болезненного аффекта вместо простой, исполненной любви практики, вместо на земле достигаемого буддистского счастья...

6) церковный строй, с духовенством, богословием, культом, таинствами; короче, все то, против чего Иисус из Назарета боролся;

7) чудо во всем и вся, суеверие: в то время как отличительной чертой иудаизма и древнейшего христианства является как раз антипатия к чуду, их относительная рациональность.

11 [296]

Journal des Goncourt I. {Дневник Гонкуров}

«Бог à l'américaine {по-американски}, который является Богом очень по-человечески, который носит очки и о котором можно встретить заметки в бульварных газетенках» – Бог на фотографии –

...она выспрашивает новости о вашей душе: «ну что, посетила вас благодать?», точно осведомляется: «может, у вас насморк?»

Жубер: его мыслям недостает французской определенности. Нет ни ясности, ни открытости. Отдает малой женевской школой: Мад. Неккер, Траси, Жуффруа. Дурной Сент-Бёв – оттуда же. Жубер размахивает идеями, как du buis {буксом <в Вербное воскресенье>}.

– время от времени мы испытываем потребность d'un encannaillement de l'esprit {в огрублении духа}.

– его речам недостает размашистой кисти; сплошь красивенькие, маленькие, робкие вещи (о Сент-Бёве).

– добивались ли древние какой-то прекрасной реальности? что если они вообще не были «идеалистами»?

– они искали нуля, чтобы потом удесятерять его ценность.

– в ранней юности, когда вся живость расширения вовне замирает от великого одиночества –

«в синагоге чувствуешь себя как на Востоке, в царстве счастливой религии. Своего рода фамильярность с Богом, никакой молитвы, как в христианской церкви, где всегда чего-то тщетно домогаются...»

«Четыре синдика» Рембрандта; «Мученичество святого Марка» Тинторетто – самые прекрасные картины на свете в глазах Гонкуров.

Английский комфорт – замечательное понимание того, чтò нужно для телесного благополучия, только это такого рода блаженство, которое подходит скорее слепцу: глазам от него – никакой радости.

NB: rien de si mal écrit qu'un beau discours. {ничто не бывает написано столь же скверно, как красноречивое рассуждение}

В Саламбо Флобер показывает себя во всей красе – напыщенный, высокопарный, мелодраматичный, обожающий сгущать краски.

– единственный, кому удалось найти язык, которым только и можно говорить о древних временах: Морис де Герен в «Кентавре».

– народу не нравится ни истина, ни простота: ему по нраву романы и шарлатаны.

Весьма примечательно, что четверо людей les plus purs de tout métier et de tout industrialisme, les quatre plumes les plus entièrement vouées à l'art {наиболее чистых от всякой деловитости и всякого индустриализма, четыре пера наиболее полно преданных искусству} прямиком очутились перед конторами police correctionelle {исправительной полиции}: Бодлер, Флобер и Гонкуры.

Мы уже удесятерили скорость всех средств сообщения: но одновременно стократ выросла наша потребность в быстроте...

Je hais tout ce qui est cœur imprimé, mis sur du papier. {Я ненавижу все, что оказывается напечатанным, запечатленным на бумаге сердцем} Гаварни.

Признаки порчи античной цивилизации: находить удовлетворение уже только от творений человека и à s'embêter des œuvres de Dieu {раздражаться творениями Бога}.

мы – это le siècle des chefs-d'œuvre de l'irrespect {век шедевров неуважения}.

блаженство в лучах Алжира, этот вкрадчивый свет: так вдыхаешь веселость...

Французская mélancolie contemporaine, une mél<ancolie> non suicidante, non blasphématrice, non désespérée: une tristesse, qui n'est pas sans douceur et où rit un coin d'ironie {меланхолия наших дней, меланхолия не самоубийственная, не богохульная, не отчаянная: печаль, не лишенная сладости, с незаметной усмешкой иронии}. Меланхолии Гамлета, Лары, Вертера, даже Рене – это все меланхолии северных народов вроде нас самих.

Тип 1830-го: энергичные черты, кроткое выражение лица, мягкий, ласкающий вас смех; привычен к сече, к благородной борьбе, к пылким симпатиям, к шумному одобрению молодой аудитории; и при этом, в сущности, преисполненный скорби и раскаяния безутешного, разбитого сердца; политические идеи 1848-го снова на мгновение зажгли в нем лихорадочный жар. Вслед за тем мысли и чаяния его погрузились в скуку и неприкаянность. Выдающийся ум, терзающийся мирной ностальгией по идеалу в политике, литературе, искусстве, вполголоса себя оплакивающий и самому себе мстящий за видение несовершенства всех подлунных вещей.

В современном своде законов, в гражданском кодексе честь забыта настолько же основательно, как и la fortune {состояние}. Pas un mot de l'arbitrage de l'honneur {Ни слова о суде чести}: дуэли и т.д. Что касается la fortune в наши дни, qui est presque toute {которое почти целиком уходит} в биржевые операции, <dans les opérations de bourse>, de courtage, d'agiotage, de coulisse ou d'agences de change {брокерство, биржевую игру, махинации черной биржи и вексельные операции}, то абсолютно ничего не предусмотрено для его охраны и защиты: нет никакой регламентации de ces trafics journaliers {для этих повседневных спекуляций}; суд некомпетентен в вопросах любых биржевых сделок; маклер не выдает никакой reçu {расписки}.

Лабрюйер: «on peut se servir des coquins, mais l'usage en doit être discret.» {услугами мошенников пользоваться можно, только осторожно}

Как только хватает у кого-то мужества обращаться к театральной публике? Пьесу обесценивает masse d'humanité réunie, une bêtise agglomérée {сплоченная людская масса, конгломерат тупости}... (Книгу же выслушивают в одиночестве –)

«Если ты добрый, то кажешься трусом: надо быть злым, чтобы считаться мужественным»: тема для Наполеона III.

«Хорошую местность вокруг себя я скорее почувствую à la campagne {на даче}, чем в открытом поле или глубоко в лесу». Мы слишком цивилизованны, слишком стары, слишком влюблены во все factice и artificiel {деланное и искусственное}, чтобы находить радость в зелени земли или небесной синеве.

Флобер тоже: horreur {кошмар} на Риги {гора на берегу Люцернского озера}.

Литература XX-го века: сумасшедшая и одновременно математически точная, аналитически-фантастическая: вещи важнее живых существ, теперь они выходят на передний план; с любовью покончено (уже у Бальзака на первый план выходят деньги): истории, которые она рассказывает, происходят скорее в головах, чем в сердцах.

Ces désespérances, ces doutes, non de nous, ni de nos ambitions, mais du moment et des moyens, au lieu de nous abaisser vers les concessions, font en nous, plus entière, plus intraitable, plus hérissée, la conscience littéraire. Et, un instant, nous agitons si nous ne devrions pas penser et écrire absolument pour nous, laissant à d'autres le bruit, l'éditeur, le public. Mais, comme dit Gavarni: on n'est pas parfait. {Эти отчаяния, эти сомнения – не в нас самих, и не в наших устремлениях, но в выборе момента и средств, – вместо того чтобы унизить нас до уступок, порождают в нас самое что ни на есть цельное, неуступчивое, колючее литературное сознание. И в какой-то момент мы задумываемся, а не следует ли нам размышлять и писать только для самих себя, предоставив другим всю эту шумиху, издателей, публику. Но, как говорит Гаварни, нет в мире совершенства.}

Journal des Goncourt I, p. 147

café как рудиментарное состояние: веселья на сорок сантимов, может чуток газа (gaz exhilarant {веселящего газа}) впридачу: une demi-tasse de paradise {полчашки рая}.

Гаварни: это ужасно, но так и есть, vénération {почтения} во мне – ни на грош. (зато sensitivité {чувствительности} –)

Флобер: de la forme naît l'idée {из формы рождается идея}, высшая формула школы, согласно Теофилю Готье.

il faut à des hommes comme nous, une femme peu élevée, peu éduquée, qui ne soit que gaieté et esprit naturel, parce que celle-là nous réjouira et nous charmera ainsi qu'un agréable animal, auquel nous pourrons nous attacher. {таким людям, как мы, нужна женщина менее воспитанная, менее образованная, которая вся была бы – одна веселость и естественность духа, потому что именно такая женщина очарует и ублажит нас словно какое-нибудь ласковое животное, к которому мы легко можем надолго привязаться}

Время, когда все мужчины будут читать, а все женщины – играть на фортепьяно, будет знаком того, что мир дошел до полного разложения; он вычеркнул из памяти слова из завещания кардинала Ришелье: «ainsi qu'un corps qui auroit des yeux en tout ses parties, seroit monstrueux, de même un État le seroit, si tout le{s} sujets étoient savants. On y verroit aussi peu d'obéissance que l'orgueil et la présomption y seroient ordinaires.» {подобно тому как тело, имеющее глаза по всем своим частям, было бы чудовищно, таким же было бы и государство, если бы все подданные его были учеными. Послушания там оказалось бы неприметно мало, а вот гордыня и самомнение были бы обычным делом.}

Нет больше живописцев. Une armée de chercheurs d'idées ingénieuses. De l'esprit, non de touche, mais dans le choix du sujet. {Армия изобретательных искателей идей. От ума: не от кисти, но при выборе темы.} Малюющая литература.

Рафаэль нашел класс<ический> тип Девы, поскольку довел до завершенности вульгарный тип, – поскольку предложил абсолютную противоположность красоте в том виде, в каком искал ее да Винчи в своих набросках типа и необычности выражения. Род чисто человеческой веселости, закругленная красота, почти юноновское здоровье. Она навеки останется популярной.

Вольтер – последний ум старой Франции, Дидро – первый ум новой. Вольтер довел до могилы эпос, басню, малый стих, трагедию. Дидро открыл эпоху современного романа, драмы и художественной критики.

Быть скептиком, исповедовать скептицизм – дурной путь, чтобы пробить себе путь! Средство скепсиса – ирония, формула, которая менее всего доступна aux épais, aux obtus, aux sots, aux niais, aux masses {глупцам, тупицам, бестолочам, дуракам, массам}? Но это отрицание, это сомнение во всем, иллюзорность всего – по меньшей мере шокирует тех, кто сплошь да рядом афиширует самоудовлетворенность человечества самим собой, предполагающую самодовольство, – эту умиротворенность человеческой совести, который буржуа аффектированно выдает за умиротворенность своей личной совести. –

В основе этого метафизического монолога мне чувствуется глубокая озабоченность – «la préoccupation et la terreur du au-delà de la mort, que donne aux esprits les plus émancipés l'éducation religieuse.» {озабоченность и ужас перед тем, что ждет нас по ту сторону смертной черты, каковые религиозное воспитание сообщает и самым свободным умам}

Мужчина создал женщину, вложив в нее всю свою поэзию... Гаварни.

У клоунов и канатных плясунов профессия равнозначна долгу: это единственный род актеров, чей талант бесспорен и абсолютен, как дар математика, а еще больше comme le saut périlleux {как сальто-мортале}. Потому что здесь не может быть одной видимости таланта: ты либо падаешь, либо не падаешь.

Rien de plus charmant, de plus exquis que l'esprit français des étrangers, l'esprit de Galiani, du prince de Ligne, de Henri Heine. {Нет ничего более очаровательного, ничего более изысканного, чем французский дух устами иностранцев: дух Галиани, князя де Линя, Генриха Гейне}

Флобер: «après tout, le travail, c'est encore le meilleur moyen d'escamoter la vie.» {в конце концов, труд – это еще и лучшее средство увильнуть от жизни}

Что поражает у Виктора Гюго, который хотел и стремился к тому, чтобы его считали мыслителем, так это отсутствие мысли. Это никакой не мыслитель, это естественное существо (Флобер говорит: un naturaliste): в жилах его течет древесный сок –

De l'amoreux à la mode. 1830 le ténébreux {О влюбленном по моде. В 1830-м это меланхолик}, под влиянием Энтони. Ведущие актеры задают тон для любовного обольщения. В 1860-м это le farceur {весельчак} (по примеру Грассо).

Нет больше бедных для работы на земле. Воспитание разрушает расу трудящихся, и следовательно земледелие...

истинная свобода существует для индивида лишь до тех пор, пока он еще не enrégimenté {завербовался} во всецело цивилизованное общество: здесь он лишается всякого обладания самим собой, всем своим добром, своим добром. Начиная с 1789-го, государство с дьявольской алчностью поглощало права всех и каждого, и я спрашиваю себя, а не готовит ли нам будущее под именем абсолютного господства государства еще и совершенно иную тиранию, servi par le despotisme d'une bureaucratie française {обслуживаемую деспотизмом французской бюрократии} –

11 [297]

Полсторонняя добротность, или хороший человек.

Попытке мысленно отделить от божества все «злые» качества и намерения соответствует попытка урезать человека наполовину, оставив только ту часть, которую составляют его добрые качества: ни при каких обстоятельствах не должен он вредить, хотеть навредить...

Путь к этому: обрубание возможности к вражде, искоренение ресентимента, мир как единственное и единственно оправданное внутреннее состояние...

Исходный пункт здесь всецело идеологичен: сначала «добро» и «зло» определяются как противоречия, отсюда логический, как считается, вывод о том, что добро в корне отрекается от «зла» и противится ему, – таким образом предполагается вернуться к цельности, к единству, к силе и положить конец собственной внутренней анархии и самораспаду между противопоставленными ценностными порывами.

Но: войну считают злом – и все равно развязывают войну!... Иными словами: сей же час и подавно не перестают ненавидеть, говорить Нет, делать Нет: Христос, например, ненавидит грех (но не грешника: две эти вещи разграничиваются его благочестивым лукавством). – И как раз в силу этого подложного разделения на «доброе» и «злое» так чудовищно разросся мир ценностной ненависти и вечного борения. На практике «добро» видит себя в окружении зла, видит зло во всяком действии и поступке – в конечном счете, оно приходит к пониманию природы как злой, человека – как испорченного, благодетельности – как благодати.

– Так возникает ненавистью и презрением нагруженный тип, который, однако, сам отрезал себе возможность вести войну на деле, с оружием в руках: исчервоточенная порода «избранных», апостолов мира.

I. Совершенный «носорог».

Стоический тип, иначе совершенный носорог. Твердость, самообладание, несокрушимость, душевный мир как непреклонность настоявшейся воли – глубокий покой, неприступность скалы, воинская недоверчивость – неколебимость устоев; единство воли и знания, глубокое уважение к себе. Отшельнический тип.

Последовательный тип: тут начинают понимать, что и зло, пожалуй, не следует ненавидеть, не следует противиться ему, что не следует вести войну и с самим собою: что не всё же только принимать страдания, которые несет с собой подобная практика; что живут-то исключительно позитивными чувствами; что становятся на сторону противника словом и делом; что чрезмерным удобрением {Superfötation} мирных, добрых, примирительных, благотворительных и любвеобильных состояний истощают почву для иных состояний... что необходима постоянная практика;

так что же здесь достигается? – Буддистский тип, или совершенная корова.

Такая точка зрения лишь тогда возможна, когда неведомо господство морального фанатизма, то есть когда зло ненавистно не из-за него самого, но лишь потому, что оно прокладывает путь к состояниям, доставляющим нам боль (беспокойство, труд, забота, запутанность, зависимость).

Это буддистская точка зрения: здесь нет ненависти ко греху – здесь отсутствует само понятие «греха».

II.

Непоследовательный тип: здесь ведут войну против зла – полагая, что война во имя добра не имеет тех моральных и психологических последствий, которые в принципе влечет за собой война (отчего и относятся к ней как ко злу). На самом деле, подобная война против зла губит душу куда более основательно, нежели какая бы то ни было вражда одной личности к другой; к тому же и в эту войну «личность» обыкновенно все равно проскальзывает, хотя бы в виде воображаемого противника (дьявол, злой дух и т.д.). Враждебное настроение, выискивание, выслеживание всего, что в нас дурно или могло бы иметь дурное происхождение, выливаются в самое что ни на есть мучительное и беспокойное состояние духа, так что теперь желательными становятся «чудо», награда, исступление, развязка в потусторонье...

Христианский тип, или совершенный лицемер.

11 [298]

Сколь фальшивыми, сколь изолгавшимися представали всегда люди в отношении того, что касается ключевых фактов их внутреннего мира! Один как слепой, другой точно язык проглотил, третий как раскрыл рот, так лучше бы не раскрывал –

11 [299]

Великие слова,

Великие люди,

Великие времена.

11 [300]

«Объективность» в философе: морал<ьный> индифферентизм к себе, слепота к хорошим и дурным последствиям: благонадежность в употреблении опасных средств; извращенность и многогранность характера разгадываются и используются как преимущество –

Мое глубокое равнодушие к себе самому: я не хочу извлекать никакой пользы из своих познаний и в то же время не избегаю убытков, которые они с собой приносят – включая сюда и то, что могло бы быть названо порчей характера; такая перспектива к делу не относится: я манипулирую своим характером, но не думаю ни о том, чтобы понять его, ни о том, чтобы изменить, – мне и на мгновение не пришел на ум личный calcul {расчет} добродетели. Мне кажется, что человек закрывает для себя врата познания, как только начинает интересоваться своим личным случаем – или вообще «спасением» своей души!... Нельзя слишком всерьез принимать свою мораль и позволять отнимать у себя скромное право на ее противоположность...

Наверно, здесь надо предположить своего рода наследственное богатство в морали: мы печенкой чувствуем, что можем тратить его направо-налево, бросать на ветер и не особо от этого обеднеем. Никогда не испытывать искушения повосхищаться «прекрасными душами». Знать, что неизменно их превосходишь. Чудищ добродетели встречать с затаенной насмешкой; déniaser la vertu {учить уму-разуму добродетель} – тайное удовольствие.

Кататься вокруг себя самого; никогда не желать стать «лучше» или вообще хоть в чем-то «другим»; слишком сильно интересоваться, чтобы не отмахиваться от щупалец и сетей любой морали, протянутых к вещам –

11 [301]

Эта фигура не монолитна. Ее не только облепили всевозможной пословичной и глубокомысленной чушью, почти что низведя до вульгарного «моралиста»: самое скверное, что сам-то тип так и остался неизведан. Можно догадаться, с каких давних пор фигура эта должна была служить изначально в высшей степени непохожим замыслам: спустя самое короткое время осталось лишь одно предание этой заметно подправленной уже фигуры. Сдается, что типичный пророк древнего Израиля наложил сильный отпечаток на эту модель: совсем даже неевангельские черты, гневливость, проклятия, все эти столь невероятные пророчества «Суда», весь этот пустыннический типаж, безудержное поношение книжников и фарисеев, изгнание из храма...

– также проклятие смоковницы – типичный случай того, как и в каких обстоятельствах не следует творить чуда.

Ты не должен проклинать. Ты не должен ворожить. Ты не должен мстить. Ты не должен лгать (– ведь то, что вещи оказываются настолько любезны, что становятся истиной, просто потому что их считают за истину, есть ложь: мы двадцать раз на день имеем для этого demonstratio ad absurdum {доказательство доведением до абсурда} –).

11 [302]

Здесь каждое слово – символ; реальности, в сущности, больше нет. Существует исключительная опасность промахнуться и упустить из виду эти символы. Почти все церковные понятия и оценки вводят в заблуждение: вообще едва ли возможно более основательно не понять Новый Завет, чем это сделано уже церковью. Для понимания у нее не было ни единой предпосылки: отсутствовала нейтральность историка, которую к черту не заботит, что от слова зависит «спасение души».

У церкви никогда не находилось доброй воли для понимания Нового Завета: она всегда хотела с его помощью доказать самое себя. Она искала и продолжает искать позади него некую теологическую систему: она выставляет это в качестве предпосылки – она верит в одну-единственную истину. Потребовалось дождаться девятнадцатого столетия – le siècle de l'irrespect {века неуважения}, – чтобы сызнова достичь некоторых самых предварительных условий для того, чтобы научиться читать эту книгу как книгу (а не как истину), чтобы снова признать в этой истории не «священное повествование», а дьявольскую смесь басни, правки, подделки, палимпсеста, неразберихи – короче, реальность...

Мы недостаточно отдаем себе отчет, в каком понятийном варварстве мы, европейцы, все еще коснеем.

NB: И ведь могли же люди верить, что «спасение души» зависит от книги!... Говорят даже, что и сегодня еще верят.

На чего стоит тогда все научное воспитание, вся критика и герменевтика, коль скоро такая бессмыслица как толкование Библии, каким сохраняется оно церковью, не покрывает вас тотчас краской стыда с головы до ног?

11 [303]

Любовь:

Вглядитесь: эта женская любовь, это женское сострадание – есть ли что более эгоистичное?... И когда они жертвуют собой, своей честью, своей репутацией, то ради кого эта жертва приносится? ради мужчины? или, может, в угоду собственной безудержной потребности?

– все это именно эгоистичные вожделения: если же они благодетельствуют других и сеют семена благодарности...

– до какой степени подобное удобрение {Hyperfötation} одной только оценки может освятить все прочее!!

11 [304]

Мы с полным правом могли бы быть этим шокированы: такой энтузиазм, как у Теклы {героиня трагедии Шиллера «Валленштейн», дочь полководца. – А.Г.}, есть нечто такое, чего в принципе нельзя одобрить. Мы можем, конечно, дать таланту поэта увлечь себя и позволить себе симпатизировать отдельному индивиду, который исполнен этим энтузиазмом, но он не может служить основанием для какой-либо всеобщей системы, et nous n'aimons en France que ce qui peut être d'une application universelle {а мы во Франции любим лишь то, что имеет всеобщее применение}.

Театральная мораль во Франции гораздо строже, нежели в Германии. Cela tient à ce, que les Allemands prennent le sentiment pour base de la morale, tandis que pour nous cette base est la raison. Un sentiment sincère, complet, sans bornes, leur paraît, non seulement excuser ce qu'il inspire, mais l'ennoblir et, si j'ose employer cette expression, le sanctifier. {Это объясняется тем, что немцы принимают за основание морали чувство, тогда как для нас таким основанием выступает разум. Чувство искреннее, полное, безграничное на их взгляд не только извиняет все, что оно может внушить, но даже облагораживает и, если позволено будет так выразиться, освящает все это.} У нас куда более строгие принципы, и мы никогда не отступаемся от них в теории. Чувство, не признающее долга, кажется нам лишь еще одним недостатком; мы бы скорее простили корысть, потому что корысть обставляет свои нарушения с большей ловкостью и пристойностью. Чувство бросает вызов общественному мнению, brave l'opinion, и общество в результате раздражается против него; корысть пытается обмануть общественное мнение, щадя его, и даже если последнее раскрывает обман, то все же не может не испытать благодарности за такого рода преклонение перед собой.

{Ср. Эстетика раннего французского романтизма, М., 1982, с. 276}

11 [305]

Nous n'envisageons l'amour que comme les passions humaines, c'est-à-dire ayant pour effet d'égarer notre raison, ayant pour but de nous procurer de jouissances. {Любовь не представляется нам иначе, как клубком человеческих страстей, то есть имеющей следствием помрачение нашего разума, имеющей целью доставлять нам наслаждения.} Б.Констан.

{Ср. Эстетика раннего французского романтизма, М., 1982, с. 273.}

11 [306]

Правило единств {времени и пространства} крайне затрудняет композицию: elles circonscrivent les tragédies, surtout historique, dans un espace {они ограничивают трагедии, прежде всего исторические, узким пространством}. – Они часто заставляют поэта пренебрегать в событиях и характерах правдивой постепенностью развития, тонкостью оттенков; появляются провалы, чересчур резкие переходы.

Французы выписывают только один факт или одну страсть. Они испытывают потребность в единстве. Ils repoussent des caractères tout ce qui ne sert pas à faire ressortir la passion qu'ils veulent peindre; ils suppriment de la vie antérieure de leurs héros tout ce qui ne s'enchaîne pas nécessairement au fait, qu'ils ont choisi. {Они изгоняют из характеров персонажей все, что не служит выявлению страсти, которую они хотят изобразить; они отбрасывают из предшествующей жизни своих героев все, что не связано напрямую с отобранным ими фактом.}

Французская система представляет le fait qui forme le sujet {факт, образующий сюжет} и также la passion, qui est le mobile de chaque tragédie {страсть, выступающую движущей силой всякой трагедии}, совершенно isolement {обособленно}. Единство интереса, перспективы. Зритель сразу признает, что это не исторический персонаж, но un héros factice, une créature d'invention {придуманный герой, плод вымысла} –

{Ср. Эстетика раннего французского романтизма, М., 1982, с. 279, 264-265.}

11 [307]

Нуждается ли любовь в беспокойстве и страхах? Необходима ли ей ревность в качестве удобрения? Стремится ли она мягко на чистый и мирный простор сновидений? – В противном случае ловкий и бескорыстный эгоизм оказался бы первейшей добродетелью, le plus raisonnable des devoirs {разумнейшей из обязанностей} –

11 [308]

Les circonstances sont bien peu de chose, le caractère est tout. {Обстоятельства ничто, характер – все.}

11 [309]

On change de situation; on ne se corrige pas en se déplaçant. {Необходимо изменить ситуацию; сменой обстановки себя не исправишь.}

11 [310]

Всё понимание ранга страстей: как будто справедливо и нормально во всем руководствоваться разумом – тогда как страсти суть нечто ненормальное, опасное, полуживотное и, сверх того, по цели своей не что иное как похотливые вожделения...

У страсти отбирается достоинство: 1) как будто она неподобающим образом, а не всегда и с необходимостью является le mobile {движущей силой}; 2) поскольку она имеет в виду нечто такое, что не обладает высокой ценностью, удовольствие...

Превратное понимание страсти и разума, последнего вроде как сущности «для себя», хотя скорее это некое узловое состояние разнообразных страстей и вожделений; и как будто каждая страсть не содержит в себе отведенного ей количества разума...

11 [311]

Выписывая лишь одну страсть (а не весь индивидуальный характер в целом), добиваются лучших трагических эффектов, потому что индивидуальные характеры, всегда такие разношерстные, вредят единству впечатления. Но истина при этом страдает. Спрашиваешь себя, что осталось бы от героев, если бы они не были движимы этой страстью: определенно очень немного... Характеры неисчислимы. Театральные страсти немногочисленны. «Polyphonte le tyran <»Тиран«> est un genre: le tyran Richard III un individu» {Тиран Полифонт – жанровый деспот: тиран Ричард III – индивидуальность}.

{Ср. Эстетика раннего французского романтизма, М., 1982, с. 265-266.}

11 [312]

На будущее. Против романтизма великих «страстей».

Продумать, каким образом ко всякому «классическому» вкусу присоединяется известное количество холодности, трезвости, жесткости: логика прежде всего, счастье в чистой духовности, «три единства», сосредоточенность – ненависть к чувству, сердцу, esprit {уму}, ненависть к многогранному, неверному, расплывчатому, гадательному, и точно так же – к коротенькому, остренькому, красивенькому, добренькому.

Не следует играть, прибегая к искусственным формулам: надо перетворить жизнь, чтобы потом она сама должна была себя сформулировать...

Что за развеселая комедия, над которой мы только сейчас учимся смеяться, которую мы сейчас только видим: это чтобы современники Гердера, Винкельмана, Гете и Гегеля притязали на то, что им удалось заново открыть классический идеал... И в то же время Шекспира!

– и то же самое поколение с пренебрежением отказалось от классической школы французов!

– как будто самому существенному нельзя было с таким же успехом научиться как здесь, так и там!...

Но уж так всем хотелось «природы», «естественности»: о тупоумие! классичность почиталась за разновидность естественности!

Без предубежденности и уступчивости продумать до конца, на какой конкретно почве может взрасти классический вкус.

Ужесточение, упрощение, усиление, заматерелость {Verböserung} человека: это все взаимосвязано. Логически-психологическое упрощение. Презрение к детали, усложненности, неопределенности –

Романтики в Германии протестовали не против классицизма, но против разума, просвещения, вкуса, XVIII-го столетия.

Чувственность романтически-вагнерианской музыки: противоположность – классическая чувственность...

воля к единству (потому что единство тиранизирует: слушателей, зрителей), но неспособность предоставить ей тиранствовать в главном, а именно в плане самого произведения (в смысле отказа от ненужного, сокращения, прояснения, упрощения).

победа массовостью (Вагнер, Виктор Гюго, Золя, Тэн), а не величием.

11 [313]

«Не думаешь же ты, я должен жизнь возненавидеть, бежать в пустыню, раз не все грезы-цветы плодами вызрели?» – вопрошает гетевский Прометей.

11 [314]

Вагнеровское искусство: компромисс между тремя самыми современными потребностями: в болезненном, в брутальном и в невинном (идиотическом)...

11 [315]

Отчего своей кульминации немецкая музыка достигает ко времени немецкого романтизма? Отчего нет Гете в немецкой музыке? Но зато сколько Шиллера, точнее, сколько «Теклы» в Бетховене!

– В Шумане – Эйхендорф, Уланд, Гейне, Гофман, Тик;

– В Рихарде Вагнере – Фрейшютц, Гофман, Гримм, романтическая сага, мистический католицизм инстинкта, символизм, «свободомыслие страсти» – руссоистские замыслы.

«Летучий голландец» отдает Францией, где тип обольстителя представлен был le ténébreux 1830 {меланхоликом 1830-го}.

– Культ музыки: революционный романтизм формы.

– Вагнер подытоживает романтизм, как немецкий, так и французский.

11 [316]

Великие слова:

«мир в душе»

«любовь»

«классический вкус».

11 [317]

Во Франции национализм испортил характер, в Германии – дух и вкус: для того, чтобы перенести тяжкое поражение – причем решительное, – надо быть моложе и здоровее победителя.

11 [318]

Экзотичность Вагнера среди приверженцев «германщины».

11 [319]

Юмор европейской культуры: истинным считается одно, а делается другое; например, к чему все искусство чтения и критики, если по-прежнему сохраняется в силе церковное толкование Библии (без разницы, католическое или протестантское)!

11 [320]

Вагнерианцы, торопящиеся изумиться всему тому, что в Вагнере как раз совсем и не удивительно, махровому «вагнеризму» –

11 [321]

– эта бессмысленная перегруженность деталями, это подчеркивание мельчайших черточек, эффект мозаики: Поль Бурже.

Скупость большого стиля – и при этом нежелание отказаться от того, что он делал лучше, от малого, мельчайшего; эта перегрузка деталями; эта ювелирная работа в такие мгновения, когда ни у кого не может быть глаз для малого; это беспокойство взгляда, упирающегося то в мозаику, то в дерзкий росчерк настенной росписи.

странную муку, одолевающую меня, когда я слушаю вагн<еровскую> музыку, я объяснил тем, что музыка эта напоминает картину, которая не позволяет мне оставаться на одном месте... чтобы понимать ее, взгляд постоянно должен приноравливаться, перекидываться от близорукости, дабы не ускользнула от него тончайшая, ювелирной работы мозаика, к дерзким и брутальным фрескам, требующим, чтобы на них смотрели с изрядного расстояния. Невозможность утверждения одной определенной оптики и составляет стиль вагнеровской музыки: «стиль» здесь, правда, понимается в смысле неспособности к стилю.

11 [322]

Вагнер: 1) не дать себя обмануть немецкой тенденцией;

                       – в чувственности его настолько мало немецкого, насколько это только возможно; и напротив, тем больше немецкого в духе и духовности его пошиба (включая сюда и стиль);

                       – он проникнут глубочайшей симпатией к великим символам средневековой Европы и ищет их «носителей» –

                       – тип его героев выказывает до невозможности мало немецкого: Тангейзер, Летучий Голландец, Риенци, Лоэнгрин, Эльза, Тристан, Зигфрид, Парсифаль: и все-таки пытаются – – – : остается еще, правда, «Мейстерзингер»;

                       – культ «страсти» не немецкий;

                       – культ «драматичности» не немецкий: он приобретает неслыханную силу убеждения благодаря мощи и грозности жеста.

             2) что же тут немецкого?

                 – неопределнная символика, тяга к мысленной расплывчатости, фальшивое «глубокомыслие», произвольность, нехватка огня, остроумия, прелести, неспособность к сильной линии, к необходимому в – – –

             3) нельзя дать ввести себя в заблуждение насчет главного: музыкальная драма В<агнера> есть шаг назад, хуже того – это декадентная форма музыки –

                 – он пожертвовал всем собственно музыкальным, самой музыкой, чтобы переделать ее в искусство выражения, усиления, внушения, искусство психологической живописности;

необычайный актерский и театральный инстинкт до сих пор тоже не был чем-то немецким (– в Вагнере ничего не понять, если не разглядеть в этом инстинкте его faculté maîtresse, его господствующий инстинкт);

немецкие глубина, многогранность, произвольность, полнота, неопределенность: великие символы и загадки, приглушенными раскатами доносящиеся из неслыханной дали: серое, коварное немецкое небо, если и ведающее о счастье, то лишь в виде карикатуры и предмета желания –

11 [323]

Откуда он набирает своих приверженцев? Из невероятного числа людей абсолютно немузыкальных, полумузыкальных, с грехом пополам образованных обоего пола, чьему тщеславию льстит, что они понимают Вагнера.

Торжество немузыкального, полумузыкального фанатика образования, которому льстит величественная поза Вагнера, как будто «понимать» это – верный знак превосходства;

он взывает к красивым чувствам и вздыбленным бюстам:

он возбуждает именно то, что мечтательное – немецкое – ощущение природы – – –

– он гипнотизирует мистико-эротических бабенок, его музыка заставляет их мозгом костей чувствовать дух магнетизера (– обратите внимание на увертюру к Лоэнгрину с точки зрения ее физиологического воздействия на секрецию и – – – );

– он каждый раз достигает вершины пафоса и вместе с тем шири разлившегося потока, что составляет разительный контраст со всеми одышкой страдающими драматургами одного мгновения.

11 [324]

Непонятое церковью:

вечеря,

«Сын Божий»,

крестная смерть как расплата,

история грехопадения,

«верующие».

11 [325]

К критике хорошего человека.

Порядочность, достоинство, чувство долга, справедливость, человечность, честность, прямота, чистая совесть – действительно ли называемые этими благозвучными словами свойства утверждаются и одобряются ради них самих? или же мы имеем здесь сами по себе индифферентные в плане ценности свойства и условия, только рассмотренные под определенным углом зрения, при котором они и получают ценность? – Заключается ли ценность этих свойств в них самих, или же в той пользе и выгоде, которая от них проистекает (кажется, что проистекает, ожидается)?

Естественно, я не имею здесь в виду противопоставления ego и alter в оценочном суждении: вопрос в том, идет ли речь именно о следствиях, будь то для носителя этих свойств, будь то для окружения, общества, «человечества», из-за которых свойства эти должны приобретать ценность: или же они имеют ценность сами по себе...

Иначе говоря: полезность ли велит осуждать, оспаривать, отрицать противоположные свойства (– ненадежность, фальшивость, взбалмошность, неуверенность в себе, бесчеловечность –)? Что именно осуждается: сущность этих свойств – или последствия этих свойств?

Иначе говоря: желательно ли было бы, чтобы люди, обладающие свойствами этой второй категории, вовсе не существовали? – Во всяком случае, в это верится –

но здесь выпирает ошибочность, близорукость, ограниченность зашоренного эгоизма {Winkel-Egoismus}.

Иными словами: желательно ли создание таких условий, при которых преимущество всецело оказалось бы на стороне порядочных – так чтобы натуры и инстинкты противоположного рода сникли бы и постепенно вымерли?

– в сущности, это вопрос вкуса и эстетики: желательно ли, чтобы уцелел «достойнейший» вид человека, он же скучнейший? добродетельные, прямоугольные, добропорядочные, бравые молодцы, правдолюбы, «носороги»?

– отрешившись от чудовищного переизбытка «других», вдруг осознаешь, что человек порядочный вообще не имеет права на существование: он попросту не нужен – и тут же понимаешь, что только с точки зрения грубой выгоды могла быть возвеличена подобная невыносимая добродетель.

Желательность, возможно, заключается в прямо противоположном: в создании таких условий, при которых «порядочный человек» потесняется до скромного положения «полезного орудия» – в качестве «идеального стадного животного», в лучшем случае пастуха стада: короче, когда он не может больше подниматься на высшую ступень – которая требует совсем иных свойств –

11 [326]

Рубрики.

1. К критике «хорошего человека».

2. Из школы сильных.

3. Громкие слова.

4. К критике «христианского духа».

5. Как приводят добродетель к господству.

6. Эстетические ценности; их происхождение и будущее.

7. Восхождение нигилизма.

8. О «современности».

11 [327]

Дневник нигилиста...

содрогание от открывшейся «фальшивости».

пусто: мыслей нет больше; лишь сильные аффекты, кружащие вокруг объектов без ценности:

                – сторонний зритель этих абсурдных порывов за и против;

                – сознающий свое превосходство, насмешливый, холодный к себе;

                – сильнейшие порывы кажутся лживыми ухищрениями: как будто мы обязаны верить в их объекты, как будто они нас хотят соблазнить –

                – сильнейшая сила не знает больше, куда приложиться;

                – все есть, но нет цели –

                атеизм как отсутствие идеалов.

Фаза страстного отрицания, Нет словом и делом: на этом этапе облегчаются от накопившейся страсти к утверждению, к поклонению...

Фаза презрения даже к Нет...

                                 даже к сомнению...

                                 даже к иронии...

                                 даже к презрению...

Катастрофа: что если ложь есть нечто божественное...

                           что если ценность всех вещей именно в том, что они фальшивы?..

                           что если разочарование есть лишь следствие веры в божественность истины;

                           что если ложь и подделка (фальшь) как раз и есть вчитывание ценности, смысла, цели;

                           что если в Бога нужно верить не потому, что он истинен, но потому, что он ложен – ?

11 [328]

I.

Понятие нигилизма.

К психологии нигилизма.

К истории европейского нигилизма.

Критика «современности».

Громкие слова.

Из школы сильных.

Хороший человек.

Дух христианства.

Генеалогия идеала.

Цирцея философов.

Эстетические ценности: происхождение и критика.

Искусство и художники: новые знаки вопроса.

11 [329]

NB. Критика ура-патриотизма (к «современности»).

11 [330]

Греки Винкельмана и Гете, восточные люди у В.Гюго, вагнеровские эддические персонажи, англичане XIII-го века у В.Скотта – комедия, да и только, когда-нибудь на нее раскроются еще глаза: ведь с какой стороны ни посмотри, в историческом плане все это было фальшиво, зато правдиво в плане современности!

11 [331]

Бесы.

Никого не винить –

Мои желания слишком несильны, чтобы руководить мной –

полный зависти даже к этим négateurs {отрицающим}: зависти к их надеждам – что они настолько всерьез могут принимать ненависть!

«К чему приложить эту силу?» –

Связать себя с ними мешала мне не столько боязнь показаться смешным – я выше этого, – но ненависть и презрение, которые они мне внушали. Я все-таки имею привычки homme, comme il faut {человека порядочного}, и общение с ними мне мерзило.

«Но если б имел к ним злобы и зависти больше, то, может, и пошел бы с ними.»

«я боюсь самоубийства, ибо боюсь показать великодушие... Я знаю, что это будет еще обман, – последний обман в бесконечном ряду обманов. Что же пользы себя обмануть, чтобы только сыграть в великодушие? Негодования и стыда во мне никогда быть не может, стало быть, и отчаяния...»

Вникните тоже, что я вас не жалею, коли зову, и не уважаю, коли жду. А между тем и зову и жду –

Я все так же, как и всегда прежде, могу пожелать сделать доброе дело и ощущаю от того удовольствие; рядом желаю и злого и тоже чувствую удовольствие. Но и то и другое чувство по-прежнему всегда слишком мелко, а очень никогда не бывает...

«On peut traverser une rivière sur une poutre et non sur un copeau {На бревне можно переплыть реку, а на щепке нет}.» Я пробовал разврат в большом стиле и истощил в нем силы; но я не люблю и не хотел разврата.

Тот, кто теряет связи с своею землей, тот теряет и богов своих, то есть все свои цели...

Обо всем можно спорить бесконечно, но из меня вылилось одно отрицание, без всякого великодушие и безо всякой силы. Даже отрицания не вылилось. Все всегда faible et mou {мелко и вяло}.

Великодушный Кириллов не вынес идеи и – застрелился; но ведь я вижу, что он был великодушен потому, что не в здравом рассудке. Я никогда не могу потерять рассудок и никогда не могу поверить идее в той степени, как он. Я даже заняться идеей в той степени не могу. Никогда, никогда я не могу застрелиться!

Я знаю, что мне надо бы убить себя, смести себя с земли как подлое насекомое.

{Достоевского, как и Толстого, Ницше читал во французском переводе, однако свои выписки из «Бесов» делал уже, в основном, по-немецки. Мы восстанавливаем эти цитаты по русскому оригиналу, хотя и не всегда дословно, учитывая их инкорпорированность в ницшевский текст. См. Ф.М.Достоевский, Сочинения в 15-ти томах, М., 1990, т. 7, с. 629-630, 632.}

11 [332]

К психологии нигилиста.

самое достойное в человеке, по Гете: – – – последовательность, это присуще нигилисту.

Около того времени он убеждает себя предаться разврату. Нельзя пренебрегать скрытой в этом логикой; надо <быть> философом, чтобы это понять. Идеи – сплошной обман; ощущения – вот последняя реальность... Последний голод по «истине» – вот что предписывает разврат. – Любовью это быть не могло: все завесы и прикрасы, все подлоги и подделки дòлжно отмести: вот почему это могли быть только разврат, страдание и смесь разврата и страдания.

Усиление: страдание реальней наслаждения... Утверждающий элемент в самую последнюю очередь имеет характер оценки, умышленного обмана и преувеличения...

страдание нелегко опьяняет: его трезвость...

– предусмотрительность в отношении пьянящих и одурманивающих страданий...

– страдание, которое причиняешь, реальней того, что переносишь сам –

11 [333]

Абсолютная перемена, наступающая с отрицанием Бога –

Над нами нет больше абсолютно никакого владыки; старый оценочный мир есть богословское построение – теперь он опрокинут –

Короче: над нами нет никакой высшей инстанции: в той степени, в какой Бог вообще возможен, каждый из нас сам теперь Бог...

Нам нужно самим себе приписать атрибуты, которые раньше мы приписывали Богу...

11 [334]

Логика атеизма.

Если Бог есть, то вся воля его, и из воли его я не могу. Если нет, то вся воля моя, и я обязан заявить своеволие –

Самый полный пункт моего своеволия – это убить себя самому –

Бог необходим, а потому должен быть.

Но его нет и не может быть.

Значит, нам нельзя больше оставаться в живых.

Ставрогина тоже съела эта идея: «{он} если верует, то не верует, что он верует. Если же не верует, то не верует, что он не верует.»

Классическая формула Кириллова у Дост<оевского:>

Я обязан неверие заявить. Для меня нет выше идеи, что Бога нет. За меня человеческая история. Человек только и делал, что выдумывал Бога, чтобы жить, не убивая себя; в этом вся всемирная история до сих пор. Я один во всемирной истории не захотел первый раз выдумывать Бога.

Убить другого будет самым низким пунктом моего своеволия... Я хочу высший пункт и я себя убью.

Много было самоубийц, и все с причиною. Но безо всякой причины, а только для своеволия – один я.

{См. Ф.М.Достоевский, Сочинения в 15-ти томах, М., 1990, т. 7, с. 573-577.}

11 [335]

начало нигилизма:

          разрыв связи с землей;

               начинается неприкаянным не у себя {unheimisch},

               кончается зловещим не в себе {unheimlich}.

11 [336]

Если законы природы не пожалели и Этого {Иисуса}, даже чудо свое же не пожалели, а заставили и Его жить среди лжи и умереть за ложь (– этот человек был высший на всей земле, составлял то, для чего ей жить. Вся планета, со всем, что на ней, без этого человека – одно сумасшествие), то, стало быть, вся планета есть ложь и стоит на лжи и глупой насмешке. Стало быть, самые законы планеты ложь и диаволов водевиль. Для чего же жить, отвечай, если ты человек?...

«Но позвольте, ну, а если вы Бог? Если кончилась ложь, и вы догадались, что вся ложь оттого, что был прежний Бог?»

Все спасение для всех – всем доказать эту мысль –

Я не понимаю, как мог до сих пор атеист знать, что нет Бога, и не убить себя тотчас же?

«Сознать, что нет Бога, и не сознать в тот же раз, что сам Богом стал, есть нелепость, иначе непременно убьешь себя сам. Если сознаешь – ты царь и уже не убьешь себя сам, а будешь жить в самой главной славе...»

«Я еще только Бог поневоле и я несчастен, ибо обязан заявить своеволие. Все несчастны потому, что все боятся завлять своеволие. Человек потому и был до сих пор так несчастен и беден, что боялся заявить самый главный пункт своеволия и своевольничал с краю, как школьник. Я ужасно несчастен, ибо ужасно боюсь. Страх есть проклятие человека –»

«Только это одно спасет всех людей и в следующем же поколении переродит физически; ибо в теперешнем физическом виде, сколько я думал, нельзя быть человеку без прежнего Бога никак. Я три года искал атрибут божества моего и нашел: атрибут божества моего – Своеволие. Это все, чем я могу в главном пункте показать непокорность и новую страшную свободу мою –»

{См. Ф.М.Достоевский, Сочинения в 15-ти томах, М., 1990, т. 7, с. 576-577. – «Своеволие» в выписках по-немецки из французского перевода «Бесов» переосмысляется Ницше как Unabhängigkeit, «независимость», реже как Freiheit, «свобода». }

11 [337]

Есть секунды, их всего зараз приходит пять или шесть, и вы вдруг чувствуете присутствие вечной гармонии, совершенно достигнутой. Это не земное; я не про то, что оно небесное, а про то, что человек в земном виде не может перенести. Надо перемениться физически или умереть. Это чувство ясное и неоспоримое. Как будто вдруг ощущаете всю природу и вдруг говорите: да, это правда. Бог, когда мир создавал, то в конце каждого дня создания говорил: «Да, это правда, это хорошо». Это... это не умиление, а только так, радость. Вы не прощаете ничего, потому что прощать уже нечего. Вы не то что любите, о – тут выше любви! Всего страшнее, что так ужасно ясно и такая радость. Если более пяти секунд – то душа не выдержит и должна исчезнуть. В эти пять секунд я проживаю жизнь и за них отдам всю мою жизнь, потому что стоит. Чтобы выдержать десять секунд, надо перемениться физически. Я думаю, что человек должен перестать родить. К чему дети, {к чему развитие,} коли цель достигнута? –

Понимание символа воскресения:

«После воскресения не будут больше родить, а будут как ангелы Божии», иначе говоря, цель достигнута: к чему дети?... В ребенке получает свое выражение неудовлет<воренность> женщины...

{См. Ф.М.Достоевский, Сочинения в 15-ти томах, М., 1990, т. 7, с. 550. – Этот фрагмент цитируется Петером Слотердайком в его книге «Мыслитель на сцене» (1986, рус. пер. А.Малаховой, Ad Marginem, 2001, с. 674) уже как мысль самого Ницше: дело сестрицы вполне удалось – Ницше знать не знал никакого Достоевского! – А.Г.}

11 [338]

Была бы у людей последовательность в теле, тогда и в голове была бы последовательность. Но их запутанность...

11 [339]

Ведь мне что досадней всего? Видеть, что никто больше не имеет мужества продумать до конца...

11 [340]

Признаки большой смуты: цинизм через силу, как бы с натуги, жажда скандала, agaçant, irritation, lassitude {язвительность, раздражение, утомление}. Публика точно как бесхребетная, сбилась так, что сама себя больше узнает...

В смутное время {...} всегда и везде появляются разные людишки, {...} подымается эта сволочь, которая есть в каждом обществе, и уже не только безо всякой цели, но даже не имея и признака мысли, а лишь выражая собою любовь к беспорядку... Почти всегда подпадает она под команду той малой кучки «передовых», которые действуют с определенною целью, и та направляет весь это сор куда ей угодно...

Gens de rien {дряннейшие людишки} получили вдруг перевес, стали громко критиковать все священное, тогда как прежде и рта не смели раскрыть, а первейшие люди, до тех пор так благополучно державшие верх, стали вдруг их слушать, а сами молчать; а иные так позорнейшим образом подхихикивать.

{См. Ф.М.Достоевский, Сочинения в 15-ти томах, М., 1990, т. 7, с. 430-431. – Начало цитируется весьма вольно.}

11 [341]

– Связав меня преступлением, вы, конечно, думаете получить надо мною власть, ведь так? {Ставрогин обращается к Верховенскому, далее слова Верховенского:}

Шпионство. У него {Шигалева} каждый член общества смотрит один за другим и обязан доносом. Каждый принадлежит всем, а все каждому. Все рабы в рабстве равны. В крайних случаях клевета и убийство, а главное – равенство. Первым делом понижается уровень образования, наук и талантов. Высокий уровень наук и талантов доступен только высшим способностям, не надо высших способностей! Высшие способности всегда захватывали власть и были деспотами. Высшие способности не могут не быть деспотами и всегда развращали более, чем приносили пользы; их изгоняют или казнят. Цицерону отрезывается язык, Копернику выкалывают глаза, Шекспир побивается каменьями... Рабы должны быть равны: без деспотизма еще не бывало ни свободы, ни равенства, но в стаде должно быть равенство... Горы сравнять – хорошая мысль, не смешная... Не надо образования, довольно науки! И без науки хватит материалу на тысячу лет, но надо устроиться послушанию. В мире одного только недостает: послушания. Жажда образования есть уже жажда аристократическая. Чуть-чуть семейство или любовь, вот уже и желание собственности. Мы уморим желание: мы пустим пьянство, сплетни, донос; мы пустим неслыханный разврат; мы всякого гения потушим в младенчестве. «Все au même dénominateur {к одному знаменателю}, полное равенство!»

«Мы научились ремеслу, и мы честные люди, нам не надо ничего другого» – вот недавний ответ английских рабочих. Необходимо лишь необходимое – вот девиз земного шара отселе. Но нужна и судорога; об этом позаботимся мы, правители. У рабов должны быть правители. Полное послушание, полная безличность, но раз в тридцать лет пускается и судорога, и все вдруг начинают поедать друг друга, до известной черты, единственно чтобы не было скучно. Скука есть ощущение арист<ократическое>; в шигалевщине не будет желаний. Желание и страдание для нас, а для рабов шигалевщина... Знаете ли, я думал отдать мир папе. Пусть он выйдет пеш и бос и покажется черни: «Вот, дескать, до чего меня довели!» – и всё повалит за ним, даже войско. Папа вверху, мы кругом, а под нами шигалевщина... Надо только, чтобы с папой Internationale согласилась; так и будет. А старикашка согласится мигом. Да другого ему и выхода нет...

{Ставрогин,} вы красавец! Знаете ли, что вы красавец! В вас всего дороже, что вы иногда про это не знаете... В вас даже есть простодушие и наивность, знаете ли вы это? Еще есть, есть! Вы, должно быть, страдаете, и страдаете искренно, от того простодушия. Я люблю красоту. Я нигилист, но люблю красоту – je suis nihiliste, mais j'aime la beauté. Разве нигилисты красоту не любят? Они только идолов не любят, ну а я люблю идола. Вы мой идол!

Вы никого не оскорбляете, и вас все ненавидят; вы смотрите всем ровней, и вас все боятся, это хорошо. К вам никто не подойдет вас потрепать по плечу. Вы ужасный аристократ. Аристократ, когда идет в демократию, обаятелен! Вам ничего не значит пожертвовать жизнью, и своею и чужою. Вы именно таков, какого надо...

Мы проникнем в самый народ. Знаете ли, что мы уж и теперь ужасно сильны? Наши не те только, которые режут и жгут да делают классические выстрелы или кусаются. Такие только мешают. Я без дисциплины ничего не понимаю... Слушайте, я их всех сосчитал: учитель, смеющийся с детьми над их Богом и над их колыбелью, уже наш. Адвокат, защищающий образованного убийцу тем, что он развитее своих жертв и, чтобы денег раздобыть, не мог не убить, уже наш. Школьники, убивающие мужика, чтоб испытать ощущение, наши. Присяжные, оправдывающие преступников сплошь, наши. Прокурор, трепещущий в суде, что он недостаточно либерален, наш, наш. Администраторы, литераторы, о, наших много, ужасно много, и сами того не знают! С другой стороны, {...} везде тщеславие размеров непомерных, аппетит зверский, неслыханный... Знаете ли, знаете ли, сколько мы одними готовыми идейками возьмем? Я {из России} поехал – везде свирепствовал тезис Littré, что преступление есть помешательство; приезжаю – и уже преступление не помешательство, а именно здравый-то смысл и есть, почти долг, по крайней мере благородный протест. «Ну как развитому убийце не убить, если ему денег надо!». Но это лишь ягодки. Русский Бог уже спасовал пред «дешевкой» {водкой}. Народ пьян, матери пьяны, дети пьяны, церкви пусты... Когда в наши руки попадет, мы, пожалуй, и вылечим... если потребуется, мы на сорок лет в пустыню выгоним... Но одно или два поколения разврата теперь необходимо; d<ébauche> ignoble, inouïe, sale {разврата неслыханного, подленького}!... В русском народе до сих пор не было цинизма, хоть он и ругался скверными словами. Знаете ли, что этот раб крепостной больше себя уважал, чем Кармазинов себя? Его драли, а он своих богов отстоял, а Кармазинов не отстоял...

Но надо, чтоб и народ уверовал, что мы знаем, чего хотим... Мы провозгласим разрушение... эта идейка так обаятельна! Мы пустим пожары – и пистолетные выстрелы... Il se cache {Он скрывается}... Тут нужна сила неслыханная...

{См. Ф.М.Достоевский, Сочинения в 15-ти томах, М., 1990, т. 7, с. 392-396. – Во французском переводе «шигалевщина» везде переводится просто как «социализм», «развитый» – часто как «просвещенный»; наконец, Кармазинова заменяет его предполагаемый прототип, Тургенев.}

11 [342]

Театромания.

11 [343]

«ceci tuera cela» {это убьет то}

11 [344]

Этот декабрист (участник русского восстания 1825-го года) всю жизнь искал опасности, упивался ощущением ее, обратил его в потребность своей природы... Сомнения нет, что эти легендарные господа способны были ощущать, и даже, может быть, в сильной степени, чувство страха, – иначе были бы гораздо спокойнее и ощущение опасности не обратили бы в потребность своей природы. Но побеждать в себе la poltronnerie {трусость} – вот что, разумеется, их прельщало. Беспрерывное упоение победой и сознание, что нет над тобой победителя – вот что их увлекало... Он многосторонне понимал борьбу; не с медведями только и не на одних дуэлях ценил в себе стоицизм {стойкость} и силу характера.

Но нервозная, измученная и раздвоившаяся природа людей нашего времени даже и вовсе не допускает теперь потребности тех непосредственных и цельных ощущений, которых так искали тогда иные, беспокойные в своей деятельности, господа доброго старого времени. Н<иколай Всеволодович> бы и на дуэли застрелил противника, и на медведя сходил бы, если бы только надо было, и от разбойника отбился бы в лесу – так же успешно и так же бесстрашно, как и тот декабрист, но зато уж безо всякого ощущения наслаждения, и единственно по неприятной необходимости, вяло, лениво, даже со скукой... В злобе ему не было равных – но злоба эта была холодная, спокойная и, если так можно выразиться, разумная, стало быть, самая отвратительная и самая страшная, какая может быть.

{См. Ф.М.Достоевский, Сочинения в 15-ти томах, М., 1990, т. 7, с. 196-197.}

11 [345]

Рим провозгласил Христа, поддавшегося на третье дьяволово искушение; возвестив всему свету, что Христос без царства земного на земле устоять не может, католичество тем самым провозгласило Антихриста...

{См. Ф.М.Достоевский, Сочинения в 15-ти томах, М., 1990, т. 7, с. 237.}

11 [346]

Бог как атрибут народности.

Народ – это тело Божие. Всякий народ до тех только пор и народ, пока имеет своего Бога особого, а всех остальных на свете богов исключает безо всякого примирения; пока верует в то, что своим Богом победит и изгонит из мира всех остальных богов.

Народы движутся силою, которая есть сила неутолимого желания дойти до конца и в то же время конец отрицающая. Эта есть сила беспрерывного и неустанного подтверждения своего бытия и отрицания смерти. Дух жизни, как говорит Писание, «реки воды живой» – начало эстетическое, как говорят философы, начало нравственное, как отождествляют они же; la «recherche de Dieu {искание Бога}» – как называю я всего проще. Цель всего движения народного, во всяком народе и во всякий период его бытия, есть единственно лишь la recherche de Dieu, Бога своего, непременно собственного, и вера в него как в единого истинного. Бог есть синтетическая личность всего народа, взятого с начала его и до конца. Признак уничтожения народностей, когда боги начинают становиться общими. Когда боги становятся общими, то умирают боги и вера в них вместе с самим народом. Чем сильнее народ, тем особливее его Бог. Никогда не было еще народа без религии, то есть без понятия о зле и добре. У всякого народа свое собственное понятие о зле и добре. Когда начинают у многих народов становиться общими понятия о зле и добре, тогда вымирают народы и тогда самое различие между злом и добром начинает стираться и исчезать. Никогда разум не в силах был определить зло и добро или даже отделить зло от добра, хотя приблизительно; напротив, всегда позорно и жалко смешивал; la science a conclu en faveur de la force brutale {наука же давала разрешения кулачные}. В особенности этим отличалась полунаука, самый страшный бич человечества, деспот, пред которым всё преклонилось, пред которым трепещет даже сама наука...

{См. Ф.М.Достоевский, Сочинения в 15-ти томах, М., 1990, т. 7, с. 238-239.}

11 [347]

Евреи жили лишь для того, чтобы дождаться Бога истинного, и оставили миру Бога истинного. Греки боготворили природу и завещали миру свою религию, то есть философию и искусство. Рим обоготворил народ в государстве...

{См. Ф.М.Достоевский, Сочинения в 15-ти томах, М., 1990, т. 7, с. 239.}

11 [348]

«Si un grand peuple ne croit pas qu'en lui seul se trouve la vérité, s'il ne se croit pas seul appelé à ressusciter et à sauver l'univers par sa vérité, il cesse immédiatement d'être un grand peuple pour devenir une matière éthnographique.» {Если великий народ не верует, что в нем одном истина, если не верует, что он один призван всех воскресить и спасти своею истиной, то он тотчас же перестает быть великим народом и тотчас же обращается в этнографический материал, а не в великий народ.}

Истинный великий народ никогда не может примириться со второстепенною ролью в человечестве или даже с первостепенною, а непременно и исключительно с первою. Кто теряет эту веру, тот уже не народ...

{См. Ф.М.Достоевский, Сочинения в 15-ти томах, М., 1990, т. 7, с. 240.}

11 [349]

il y a là un audacieux défi au sens commun {вызов здравому смыслу}: вот что вас прельстило!

{См. Ф.М.Достоевский, Сочинения в 15-ти томах, М., 1990, т. 7, с. 242.}

11 [340]

Вся вторая половина человеческой жизни составляется обыкновенно из одних только накопленных в первую половину привычек.

{См. Ф.М.Достоевский, Сочинения в 15-ти томах, М., 1990, т. 7, с. 251.}

11 [251]

il faut être un grand homme pour savoir résister au bon sens: un grand homme ou un imbécile {нужно быть действительно великим человеком, чтобы суметь устоять против здравого смысла – ну, равно и дураком}.

{См. Ф.М.Достоевский, Сочинения в 15-ти томах, М., 1990, т. 7, с. 251.}

11 [252]

Как сказал Мальбранш, Бог, поскольку он оставался Богом, всегда мог действовать только наипростейшими методами:

«Dieu, parce qu'il était Dieu, ne pouvait agir que par les voies les plus simples».

Следовательно – нет никакого Бога.

11 [353]

«Следовать своему чувству?»

То, что мы, поддавшись благородному чувству, подвергаем жизнь свою опасности, уступаем минутному порыву: это имеет мало цены... и совсем никак не характеризует... в способности к этому все равны – а в решимости пойти на это нас, добропорядочных людей, совершенно определенно превосходит преступник, бандит, корсиканец...

Высшая ступень: преодолеть в себе и этот позыв, не совершать героических поступков в порыве чувства – но холодно, разумно, без буйного переполнения себя ощущениями удовольствия...

То же самое относится и к состраданию: сперва должно войти в привычку просеивать его сквозь сито разума, в противном случае оно не менее опасно, чем тот же аффект...

Величие характера не в том, что человек вовсе не имеет этих аффектов – напротив, он обладает ими в устрашающей степени – но держит их в узде...  причем опять-таки безо всякого удовольствия от этого обуздания, но просто потому что...

11 [354]

Христианские недоразумения.

Разбойник на кресте: когда сам преступник, терпящий мучительную смерть, рассуждает про себя: «вот так, как этот Иисус страдает и умирает, без возмущения, без вражды, по-доброму, смиренно, – вот что единственно правильно», – тем самым он говорит Да благовестию – и он уже в раю.

Царство Небесное есть состояние сердца (– о детях сказано: «ибо их есть Царство Небесное»), а не что-либо, что «выше земли».

Царство Божие «грядет» не в хронологически-историческом смысле, не по календарю, как что-либо, что наступает в один прекрасный день, хотя за день до этого его еще не было: это «полное преображение сознания у отдельного человека», нечто такое, что приходит во всякое время, и что во всякое время еще не пришло...

Мораль: основатель христианства должен был поплатиться за то, что обратился к низшим слоям иудейского общества и сознания...

– они постигли его в том духе, который им был понятен...

– вот уж действительно постыдная фабрикация священной истории, личностного Бога, личностного Искупителя, личного бессмертия – позор, что одна только мелкость «личности» и «истории» была удержана в памяти из учения, которое как раз оспаривало реальность всего личностного и исторического...

Священная легенда вместо символического сейчас и всегда, здесь и повсюду, чудо вместо психологического символа.

11 [355]

Если я что-либо понимаю в этом великом символисте, так это то, что он видел и признавал только внутренние реальности: что остальное (все естественное, историческое, политическое) он понимал лишь как знак и повод для притчи – не как реальность, не как «истинный мир»...

Точно так же, сын человеческий – не конкретная историческая личность, но «вечный факт», психологический символ, который не заперт одном каком-либо времени...

То же самое, наконец, но в еще более высокой степени, приложимо и к Богу этого типичного символиста... к Царству Божию, «Царству Небесному»...

«Отец» и «Сын»: последний выражает собой вступление в некое состояние общей просветленности всех вещей, первый как раз это и есть...

– и это представление понято было настолько превратно, что не чем иным как историей Амфитриона (плохо замаскированным адюльтером) увенчали новую веру (наряду с отвратительной идеей непорочного зачатия – как будто зачатие само по себе есть нечто порочное –).

Глубинное вырождение: 1) через склонность к историческому пониманию,

                                               2) через склонность к усмотрению чуда (– как будто бы речь шла о нарушенных и преодоленных законах природы!)

                                               3) – – –

11 [356]

Невозможно в большей степени заблуждаться насчет христианства, чем когда мы допускаем, что у истока стоит грубая история о чудотворце и искупителе, а все духовное и символическое восприятие – лишь позднейшая форма метаморфозы...

Наоборот: история христианства есть история неизбежного поступательного огрубления возвышенного символизма: с каждым поэтапным расширением христианства, распространявшегося на все более широкие и неотесанные массы, которым вчуже были инстинкты изначального христианства (– у которых не было ни единой предпосылки для его понимания –), на передний план все больше выходили история страстей, теология, церковное строительство: потребности низших слоев, а позже и варварских, вынуждали необходимость сначала вульгаризации и следом варваризации христианства...

Церковь есть воля к сохранению вульгарно-варварского языка христианства как «истины» – ...еще и сегодня!

Павловский, затем августиновский платонизм – вот уж и готова эта бесстыдная карикатура на философию и раввинизм: христианская теология...

Недостойные составляющие христианства:

          чудо;

          иерархия душ, табель о рангах;

          священная история и вера в нее;

          понятие «греха».

История христианства заявляет необходимость, чтобы сама вера сделалась настолько же низкой и вульгарной, как и потребности, которые должны были ею удовлетворяться –

...Один Лютер чего стоит! Разве могла отыскать какой-либо прок в первоначальном христианстве подобная натура, обремененная столь грубыми вожделениями!

Иудейская еще ступень движения к противоестественности: «отпадение, несчастье, покаяние, примирение» как единственно уцелевшая схема, – а в остальном ненависть к «миру».

Иисус прямо устремлен к этому состоянию, «Царству Небесному» в сердце, и средства находит не в соблюдении обрядов иудейской церкви – реальность иудейства (его нужду к самосохранению) он вообще считает пустым делом; он всецело погружен вовнутрь –

Равным образом, его абсолютно не интересует полное собрание грубых формул для общения с Богом: он отмахивается от всего учения о раскаянии и примирении; он показывает, как нужно жить, чтобы чувствовать себя «обожествленным» – и как приходят к этому не через покаяние и сокрушение о грехах своих: «сам грех неважен» – вот его главное суждение. Чтобы почувствовать себя «божественным», главное – насытиться собой по горло: и в этом смысле грешник окажется даже лучше праведника...

Грех, покаяние, прощение – все это к делу не относится... это примесь иудаизма, а может языческая...

11 [357]

Глубокий инстинкт, как следует жить, чтобы чувствовать себя «на небесах», при том что в любом ином случае абсолютно невозможно чувствовать себя на небесах, – вот что такое психологическая реальность христианства.

11 [358]

Наш девятнадцатый век имеет все предпосылки, чтобы понять наконец то, что на протяжении девятнадцати веков понималось превратно, – христианство...

Люди всегда были несказанно далеки от этой приветливой и добросовестной нейтральности – состояния, исполненного симпатии и дисциплины духа, – во все эпохи церкви люди неизменно были позорнейшим образом ослеплены своим эгоизмом, назойливы, бесстыдны, и всегда под маской покорнейшего почтения.

11 [359]

Символизм христианства покоится на иудейском символизме, который успел уже всю реальность (историю, природу) растворить в своего рода священной неестественности и нереальности... который не хотел больше видеть действительной истории – которого не интересовал больше никакой естественный успех –

11 [360]

Тем, кто приносит вам зло, вы не должны оказывать противления ни поступками, ни даже в сердце своем.

Вы должны не признавать никаких причин для того, чтобы расстаться с женой своей. Может быть даже, «вы должны обрезаться».

Вы не должны делать никакого различия <между> чужими и своими, чужеземцами и сотечественниками.

Вы не должны гневаться ни на кого, никого не должны ценить ниже себя... Втайне раздавайте милостыни – вы не должны стремиться стать богатыми –

Вы не должны клясться – Вы не должны судиться – Вы должны примиряться, должны прощать – не молитесь публично –

Так да светит свет ваш пред людьми, чтобы они видели ваши добрые дела. Кто взойдет на небеса? Тот, кто вершит волю Отца моего на небесах. {ср. Мф. 5, 16}

«Блаженство» не есть нечто обетованное: оно здесь и сейчас, когда только живете и поступает вы так-то и так-то:

И разве это не о церкви сказано: «берегитесь лжепророков, которые приходят к вам в овечьей одежде, а внутри суть волки хищные»? {ср. Мф. 7, 15}

«Предсказания, чудотворство, изгнания дьявола – все это пустое»...

Совершенно абсурдным образом приплетается учение о награде и наказании: это только все портит.

Точно так же, практика ранней ecclesia militans {воинствующей церкви} и апостолов со всем их отношением – совершенно подложным образом представляется как нечто заповеданное и предустановленное...

Запоздалое прославление фактической жизни и учения первых христиан: как будто все было так предписано... и только и оставалось, что следовать предписаниям...

Всякая поза пророка или чудотворца, всякий гнев, всякое призывание на суд – есть отвратительная порча (ср., например, Мк. 6, 11: «и если кто не примет вас... говорю вам: отраднее будет Содому и Гоморре и т.д.»).

Смоковница.

«Не бывает пророка без чести, разве что в отечестве своем и в доме своем» {Мф. 7, 57}: это бессмыслица, истинно прямо противоположное...

А тут еще и исполнение пророчеств: как тут все подделано, сфабриковано!

11 [361]

NB. Шопенгауэр, с позиций своего нигилизма, был совершенно прав, что за одним только состраданием оставил статус добродетели: ведь им действительно сильней всего поощряется отрицание воли к жизни. Сострадание, caritas перечит естественным законам развития, позволяя угнетенным и слабым продолжать жить и иметь потомство: оно ускоряет упадок, оно уничтожает породу – оно отрицает жизнь. Почему сохраняют здоровье другие породы животных? Потому что им чуждо сострадание.

11 [362]

NB. Антисоциальная склонность, духовное расстройство, пессимизм: три типичных формы декаданса. Христианство, как религия декаданса, взрасла на почве, которая кишмя кишела дегенератами всех трех сортов.

11 [363]

Мы воссоздали христианский идеал: остается определить его ценность.

1. Какие ценности им отрицаются: что включается в антиидеал?

Гордость, пафос дистанции, большая ответственность, высокомерие, животное великолепие, воинственные и захватнические инстинкты, обожествление страсти, мести, коварства, гнева, похоти, приключения, познания...

Отрицается идеал благородных: красота, мудрость, властность, великолепие и опасность человеческого типа: отрицается задающий цель «будущий» человек (– в этом христианский дух оказывается не чем иным, как конечным следствием иудаизма –).

2. Может ли он быть реализован?

Да, но все зависит от климата... Так же как индийский... Ему недостает труда... – он выделяется из народа, государства, культурной общности, юрисдикции, он отвергает обучение, науку, воспитание хороших манер, промысел, торговлю... он отсекает все, что составляет пользу и ценность человека, – он замыкает его непроходимой идиосинкразией чувства – антиполитической, антинациональной, ни агрессивной, ни оборонительной, – возможной только в самой что ни на есть жестко упорядоченной государственной и общественной жизни, которая позволяет этим священным паразитам расти и размножаться за общий счет...

3. Есть еще одно следствие воли к наслаждению – и ни к чему больше! «Блаженство» считается чем-то, что само себя доказывает и не нуждается ни в каких дальнейших оправданиях, – все прочее (способ жить и давать жить другим) есть лишь средство для достижения этой цели...

– Но это низкий помысел: страх перед болью, перед осквернением, перед самим разложением как достаточный мотив для того, чтобы бросить все... Это нищенский образ мыслей... Признак исчерпавшейся расы... Нельзя давать себя обманывать («будьте как дети») – родственные натуры: Франциск Ассизский (невротик, эпилептик, визионер, как и Иисус).

11 [364]

К истории христианства.

Постоянное изменение среды: вместе с ним постоянно меняется центр тяжести христианского учения...

Благоприятствование низшим и мелким людям...

Развитие caritas...

Тип «христианина» постепенно вновь наполняется всем тем, что изначально им отрицалось (отрицание чего составляло его суть –).

Христианин становится гражданином, солдатом, судейским, рабочим, торговцем, ученым, теологом, священником, философом, хозяином, художником, патриотом, политиком, «князем»... он вновь обращается ко всем видам деятельности, от которых прежде открестился (– самозащита, тяжбы, наказания, клятвы, разграничение народов, пренебрежение, гневливость...).

В конце концов вся жизнь христианина превращается именно в ту жизнь, отреченье от которой проповедовал сам Христос...

Церковь точно так же относится к торжеству антихристианского, как и современное государство, современный национализм...

Церковь есть варваризация христианства.

Над христианством взяли верх: иудаизм (Павел), платонизм (Августин), мистические культы (учение об искуплении, символ «креста»), аскетизм (– враждебность к «природе», «разуму», «чувству» – Восток...).

11 [365]

отсутствует эксцентрическое понятие «святости» –

«Бог» и «человек» не оторваны друг от друга...

отсутствует «чудо» – такой сферы вообще не существует...

– только одно принимается во внимание: «духовное» (то есть символически-психологическое) как декаданс – присадка {Seitenstück} к «эпикурейству»... рай по греческим понятиям, «Сад Эпикура»...

в подобной жизни отсутствует задача...

нет воли к чему-либо...

форма «эпикурейских богов» –

отсутствует всякое основание, чтобы ставить пред собой какие-либо цели: иметь детей... все уже достигнуто...

Христианство в любой момент все еще возможно... Оно не привязано ни к одной из бесстыдных догм, щеголяющих его именем: оно не нуждается в учении о личном Боге, грехе, бессмертии, искуплении, вере, ему совершенно не нужна никакая метафизика, ни тем более аскетизм, ни уж тем более какое-то там христианское «естествознание»...

Кто сказал бы сегодня «я не хочу быть солдатом», «я знать ничего не желаю о судах», «я не претендую на услуги полиции» – тот был бы христианином... «я не хочу делать ничего, что нарушило бы мой внутренний мир, и если мне суждено от этого страдать, ничто так прочно не поддержит этот мир во мне, как страдание»...

Все христианское учение о том, во что должно верить, вся христианская «истина» есть лишь суетная ложь и обман: и полная противоположность тому, что задало начальный импульс христианского движения...

Именно то, что в церковном смысле толкуется как христианское, есть заведомо антихристианское: исключительно вещи и лица вместо символов, исключительно история вместо вечных фактов, сплошь формулы, ритуалы, догматы вместо практики жизненной... Христианским является совершенное равнодушие к догматам, культу, священникам, церкви, богословию.

Практика христианства не пустое фантазерство, так же как и практика б<уддизма>: это средство быть счастливым...

11 [366]

Наша эпоха является в известном смысле зрелой (а именно декадентной), каким было также и время Будды...

Поэтому возможно христианство без абсурдных догматов...

Самые отвратные выродки античной гибридизации...

Варваризация духа христианства.

11 [367]

Christianismi et buddhismi essentia {Сущность христианства и буддизма}:

(Сопоставление первоначального буддизма и первоначального христианства).

Буддизм, христианство суть конечные религии: по ту сторону культуры, философии, искусства, государства.

A. Общее: борьба против чувства вражды, признанного источником зла. «Счастье»: возможно только внутреннее – безразличие к показному блеску счастья.

Буддизм: воля к отрешению от жизни, философская ясность, проистекающие от высокой степени духовности, характерной для высших сословий...

Христианство: хочет по сути того же (– «иудейская церковь» уже была декадентным явлением жизни), но вследствие глубокой необразованности само не знает, чего хочет... придерживаясь «блаженства» как цели...

B. Сильнейшие инстинкты жизни воспринимаются уже не как источник удовольствия, но как исток страдания;

для буддистов: поскольку инстинкты эти побуждают к действию (а действие считается неудовольствием...);

для христиан: поскольку они дают повод к вражде и противоречию (а враждебность, причинение боли – считается неудовольствием, нарушением «душевного мира»).

(Хороший солдат, наоборот, не видит радости ни в чем ином, как в порядочной войне и охоте сразить врага.)

11 [368]

Тип Иисуса.

Легко промахнуться, если пытаться привнести в Иисуса некий оттенок фанатизма... «impérieux {зд. властность}», о которой толкует Ренан;

– в вере нет места пытке, это благовествование, и состояние «благого вестника»...

– вера эта не завоевывается, не знает развития, не ведает катастрофы... скорее, это нечто детское... у подобных натур детство возвращается наподобие болезни –

– вера эта не гневается, не порицает, не наказывает, не обороняет себя –

– вера эта не приносит «меча»... она и не догадывается, что может разъединять...

– вера эта не доказывает себя ни чудом, ни обещанием награды... она сама в любое мгновение свое собственное доказательство, своя собственная награда, свое чудо –

– вера эта не формулирует себя, потому что она живет – ...ничто другое не полагает она реальным... «истинное», то есть живое...

– конечно, случайности образования, прочтения (пророки) определяют ее понятийный язык: иудейское в христианстве – это прежде всего иудейский круг понятий. Средство передачи – иудейская психология, однако здесь следует остерегаться путаницы: в Индии Христос воспользовался бы формулами философии Санкхья, в Китае – даосскими: это еще совершенно ничего не значит –

Христос как «вольнодумец»: он ни во что не ставит все твердое (слово, формулу, церковь, закон, догмы) – «все твердое убивает...», он же верит лишь в жизнь и все живое: а это все не «есть», но – становится...

он стоит вне всякой метафизики, религии, истории, естествознания, психологии, этики: он и не подозревал, что таковые вообще существуют...

он говорит лишь о самом внутреннем, о переживаниях: все прочее имеет ценность знака и языкового средства, не более –

11 [369]

О типе Иисуса.

– Что остается вычесть? Весь способ мотивировки мудрости Христовой, равно как и его деяний по жизни... последние должны вершиться в согласии с некогда обещанным: он исполняет некую программу, он имеет перед собой схему всего того, что должен совершить и претерпеть мессия... С другой стороны, каждое «ибо» в устах Иисуса – неблаговестно... Выгода, лукавство, награда, наказание...

– Что остается вычесть? Изрядную меру желчи, которой в состоянии возбуждения первые пропагандисты умудрились залить тип своего Учителя... они творили его по собственному подобию, они самим себе искали оправдания, когда делали из него судящего, спорящего, гневающегося, ненавидящего пророка... им нужен был такой «пример» – как и вера во «второе пришествие», в «страшный суд» (– это чисто иудейское, см. Апокалипсис).

Психологическое безрассудство и противоречивость позиции Иисуса против служителей и богословов иудейской церкви...

Как и судейского пафоса в отношении тех, кто его не принимает...

Как и характерной истории со смоковницей –

Психологическая проблема в отношении учителя подобного учения выражается четко: «как относится он к другим учениям и учителям?».

Само учение его не выросло из противоречия и антитезы: я сомневаюсь, чтобы такая натура могла знать о противоречивости и антитетичности в своем учении... В ней абсолютно отсутствует свобода воображения, способность оценивать и хотеть иначе... она просто представить себе не может противоположных суждений... Столкнувшись с таковыми, она лишь с проникновенным сочувствием посетует о «слепоте» и «слепцах», но высказаться против них не выскажется...

Недостает диалектики, недостает веры в какую-либо доказуемость учения, кроме как через «внутренние эффекты» («плоды», «демонстрация силы»)...

Такой учитель не способен противоречить... он вообще не понимает, как можно было бы противоборствовать заблуждению... он не защищается, не нападает...

Вместо этого дело его – разъяснение, детализация, трансфигурация старого... сокращение...

11 [370]

нигилистическая религия, выросшая из по-старчески несгибаемого народа, уже пережившего все сильные инстинкты, ему под стать, – шаг за шагом переносимая в иную среду, наконец внедряющаяся в молодые, еще совсем не пожившие народы –

как странно! проповедовать конечное, пастырское, вечернее блаженство – кому? – варварам, германцам! Какой же основательной варваризации, германизации все это должно было сначала подвергнуться! проповедовать тем, кто мечтал о Вальхалле, – кто все счастье свое находил в войне! – нести наднациональную религию в тот хаос, где и наций-то еще не было! –

11 [371]

этой нигилистической религией выискиваются в античности элементы декаданса и родственные группы, а именно:

a) партия слабых и неудачников (отребье античного мира – то, что им решительней всего отбраковывалось)...

b) партия заморализованных и антиязычников...

c) партия политически утомленных и безразличных (все виды видавшие римляне...), потерявших свою национальность, которым только и осталась что пустота...

d) партия тех, что окончательно пресытились собою, – и которые охотно содействовали подпольному заговору –

11 [372]

В древности христианство было великим нигилистическим движением, закончившимся тем, что оно одержало победу: с тех пор оно правило...

11 [373]

Два великих нигилистических движения: a) буддизм и b) христианство; последнее только сейчас достигло более или менее культурного состояния, при котором оно может исполнить свое изначальное предназначение – достигло уровня, к которому оно и принадлежит... на котором оно может выказать себя в чистом виде...

11 [374]

Наше преимущество: мы живем в эпоху сравнения, мы можем пересчитывать, как никогда прежде не пересчитывалось: мы являемся самосознанием истории вообще...

Мы наслаждаемся иначе, мы страдаем иначе: сравнение неслыханного многообразия есть наша самая инстинктивная деятельность...

Мы все понимаем, мы все переживаем, мы больше не питаем никаких враждебных чувств... Пусть даже сами мы при этом выходим неудавшимися {schlecht weggekommen}, наше неизменно идущее навстречу, почти приветливое любопытство, безбоязненно напускается на самые что ни на есть опасные вещи...

«Все хорошо» – отрицать это стоит нам усилий...

Мы страдаем, если нам приходится показать себя столь неразумными, чтобы принять одну из сторон в споре...

В сущности, мы, ученые, исполняем сегодня учение Христа наилучшим образом – –

11 [375]

К критике греческой философии.

Явление греческих философ<ов> от Сократа и далее есть симптом декаданса: на поверхность всплывают антиэллинские инстинкты...

Вполне эллином является еще «софист» – включая сюда Анаксагора, Демокрита, великих ионийцев...

Но это переходная форма: полис теряет веру в искл<ючитель>ность своей культуры, в свое право господства над всеми другими полисами...

Начинают обмениваться культурой, то есть «богами», – при этом теряют веру в исключительное превосходство deus autochthonus {туземного бога}...

Смешиваются добро и зло различного происхождения: граница между добром и злом стирается...

Вот что такое «софист» –

«Философ», напротив, есть не что иное как реакция: он хочет древней добродетели...

– причины <упадка> он усматривает в упадке установлений, он хочет древних установлений –

– упадок он усматривает в падении авторитета: он ищет новые авторитеты (в заграничных поездках, в иностранной литературе, в экзотических религиях...);

– он хочет идеального полиса, после того как само понятие «полиса» себя изжило (примерно так же, как евреи продолжали считать себя «народом» даже после того, как попали в кабалу);

– они интересуются всеми, какие есть, тиранами: они хотят форс-мажорным путем восстановить добродетель –

– постепенно на все истинно эллинское возлагается ответственность за этот упадок (и Платон выказывает точно такую же неблагодарность по отношении к Гомеру, трагедии, риторике, Периклу, как и пророки – по отношению к Давиду и Саулу);

– закат Эллады понимается как довод против устоев эллинской культуры: вот коренное заблуждение философов –

Заключение: греческий мир гибнет. Причина: Гомер, мифы, старинная нравственность...

Антиэллинское развитие оценочных суждений философов:

– египетское («жизнь после смерти» как судилище...);

– семитское («достоинство мудреца», «шейх»...) –

– пифагорейцы, хтонические культы, молчание, устрашение потустороньем; математика: религиозная оценка {чисел}, способ общения с космосом, со вселенной;

– священническое, аскетическое, трансцендентное –

– диалектика: по-моему, уже у Платона это просто отвратительная и педантичная сортировка понятий, разве нет?

Закат хорошего вкуса в духовной сфере: уже неспособны почувствовать все уродство и трескучесть всяческой прямолинейной диалектики.

Бок о бок идут два декадентных движения, две крайности:

a) пышная, любезно-злая, любящая роскошь и искусство крайность декаданса, и

b) помрачение религиозно-моралистического пафоса, стоическая самозакалка, платоновское очернение чувст, приготовление почвы для христианства...

11 [376]

NB: Наши самые святые убеждения, наше Непременное в отношении высших ценностей – суть суждения наших мускулов.

11 [377]

Из Ю.Вельхаузена:

Справедливость как социальное требование:

«Для справедливости Нагорной проповеди лишь тогда приходит черед, когда гражданский правопорядок является чем-то само собой разумеющимся...»

Иудеи презрели государство с высокомерием духовной аристократии – это тот фундамент, который только и делал возможным их искусственную теократическую формацию... Никакая «церковь» не может существовать без государства... Чужеземное господство сохраняет и поддерживает пафос дистанции.

Этапы отхода от естественности {Entnatürlichung}:

– с создание царства впервые появляется нация, единство, общность самосознания: но при этом «Бог пустыни», а также заимствованный (у хананеян) природный бог земледелия и скотоводства (Ваал-Дионис) – – – Культовая практика еще долго остается полуязыческой, однако она все больше привязывается к судьбе нации и постепенно лишается своего естественного характера. Яхве {Jahve <– Javeh} обязательно связан с народом и страной: эта вера принималась и самыми закоренелыми идолопоклонниками: от него одного исходит победа и спасение. Гражданское государство представлялось чудом и «Божьей помощью»: «провидение свыше» всегда оставалось для них идеалом (– очевидно, оттого что им явно его недоставало...).

Когда страну поражают внутренний раскол и внешняя опасность, когда жизнь народа ввергается в анархию и терпит разрушительный натиск извне, наполняясь страхом перед ассирийцами, тем сильнее становится мечта о возвращении полномасштабного царского правления, национального государства полностью независимого: такого рода фантазия характерна для пророков. Исайя с его мессианскими пророчествами представляет собой высший тип – вообще пророки были критиками и сатириками, анархистами; в сущности, сказать им было нечего, руководство находилось в других руках; они хотят восстановления гражданского государства; они вовсе не желают какого-то там «золотого века», но лишь строгого и подтянутого правления, князя с воинскими и религиозными инстинктами, который вновь восстановил бы доверие к Яхве. Это и есть «мессия»: любой современный суверен удовлетворил бы этому запросу пророков, быть может даже сверх всякой меры: как это должно быть страшно...

Но сбываться ничего не сбывалось. Народ встал перед выбором: либо отказаться от своего старого Бога, либо преобразить его в нечто иное. Последним и занялись, среди прочих, Илия и Амос: они разрубили узы между народом и Богом, точнее их единство; они не только их разделили, но и превознесли одну сторону, одновременно понизив другую: они измыслили новое отношение между обеими частями – отношение примирения. До сих пор Яхве был Богом Израиля и потому Богом справедливости: теперь он прежде и превыше всего стал Богом справедливости и лишь постольку поскольку – Богом Израиля. Тора Яхве, изначально, как и вся его деятельность, просто помощь, исправление, путеводство, решение запутанных проблем, – сделалась сводом его требований, от следования которым зависело его отношение к Израилю.

Тем самым вступал в силу закон, по которому все, к кому он относился, обязывались его поддерживать. «Договор» на предмет закона. Изначально различные представители народа обязывались поддерживать «закон», теперь двумя подписывающимися сторонами должны были выступить Яхве и Израиль... Начиная с торжественного акта введения закона Осией, идея заветного союза между Яхве и Израилем все больше проникает в самое сердце религиозной рефлексии. Вавилоно-ассирийское пленение способствовало тому, чтобы люди глубоко прониклись идеей обусловленности конечного избавления.

Гибель государства дала волю мечтательным фантазиям: еще больший размах приобрело чувство протипоставленности всему остальному миру: со времен пленения не угасает фантазия о всеобщем союзе всех народов против «нового Иерусалима». Прежде пределом желаний являлось национальное государство, теперь вынашиваются мечты о всемирном господстве, которое должно подняться в Иерусалиме на развалинах языческого царства.

Опасность состояла в том, что ревнители в Иудее, как когда-то в Самарии, легко могли быть поглощены языческой средой. И вот, сохраняющий святость остаток народа организуется так, чтобы уцелеть как носитель обета и выдержать непогоды смутного времени...

Равноправие подписывающихся сторон не существенно: слово берит применимо и к капитуляции, когда условия навязываются сильнейшим –

Продолжение: Вельхаузен.

На какой почве можно было организоваться? Восстановление реального государства было невозможно: этого не допускало чужеземное господство. Тут и сказалась вся важность установлений.

О старинной общности царских времен среди людей, чаявших реставрации, ходила дурная слава: ясно было, что Яхве ее отвергнул... Вспоминали пророков, которые предупреждали ведь: крепости, кони, воины, цари, князья – все это не поможет...

Главный иудейский храм в Иерусалиме – иерусалимские священники возвеличились в тени царства. Чем слабее государство, тем выше авторитет Храма, тем независимей власть священнического сословия. Резкий подъем культа в седьмом столетии, начало использования дорогостоящих материалов, например благовоний, предпочтение тяжких повинностей (детские и покаянные жертвоприношения), кровавая серьезность при отправлении богослужения.

Когда государство рухнуло, элементы, способные организовать «общину», нашлись в сословии священников. Здесь главным образом сохранялись обычаи и традиции общественного устройства: теперь они были систематизированы как средство для оформления организации остатка...

«Священное уложение иудейства»: искусственный продукт... Израиль тем самым низведен до «государства священников и священного народа». Прежде естественный строй общества находил себе опору в вере в Бога; теперь теократическому государству надлежало зримо являть себя в некоей искусственной сфере, во всяком случае с точки зрения обычной народной жизни. Идея, что прежде проницала природу, теперь должна была получить свое собственное священное тело. Возникло чисто внешнее противопоставление священного и профанного, природная область все больше отрезалась, отодвигалась все дальше... (ресентимент в действии –) Святость, пустая, антитетическая, становится господствующим понятием: изначально равнозначная божественному, ныне она равняется на священническое, духовное – как будто божественное противопоставляется мирскому, естественному по какому-то внешнему признаку –

Иерократия... искусственный продукт, по существу аполитичный, но гнущий свою линию в неблагоприятных условиях с неиссякаемо изумительной энергией: мозаичная теократия, реликт погибшего государства – своей предпосылкой она имела чужеземное господство. Ближайшая родственница древнекатолической церкви, по сути ее мать...

Что означало шаг назад. Закон Яхве отмечал собой своеобразие иудеев в противоположность к язычникам. По правде, в культ это не включалось: едва ли возможно отыскать какое-либо существенное различие между греческими и еврейскими обрядами. Культ есть языческая составляющая в религии Израиля: в священническом кодексе он становится главным. Разве не является это шагом назад, в язычество? – это именно то, с чем отчаянней всего боролись пророки. – Равным образом, в результате священнического законодательства культ был отчужден от собственной сущности и преодолен изнутри себя самого. В праздниках утрачивается всякое воспоминание об урожае и скотоводстве, они превращаются в исторические памятные дни; отвергается происхождение праздников из природной сферы, отныне они отмечают основание сверхъестественной религии, благодати Яхве. Из них выхолащивается все общечеловеческое, все вольнорастущее, они становятся уставными и специфически израильтянскими... Они больше не привлекают божество в земную жизнь, дабы разделить частицу его радости и боли, они больше не являются попыткой сделать божеству добро и настроить его благостно. Они не что иное, как средства божественной благодати, назначенные Яхве как сакральные таинства иерархии. Основываются они не на внутренней ценности вещей, не на непосредственных жизненных поводах, но на неукоснительно точных велениях немотивируемой божественной воли. Узы между культом и чувственным миром разорваны. Культ как упражнение в набожности; никакого естественного смысла – лишь запредельный, ни с чем не сопоставимый, непередаваемый. Грех как главный объект воздействия культа. Со времен пленения сознание греховности стало перманентным: Израиль отвержен от лица Господа...

Ценность жертвенных приношений не в них самих, но в послушании предписаниям; центр тяжести культа смещается в чуждую ему область – область морали. Жертвы и дары отступают перед аскетическим подвижничеством, которое еще проще связать с моралью. Предписания, которые изначально большей частью имели в виду освящение самих священников для исполнения богослужебных функций, распространено теперь и на мирян; соблюдение заповеди плотской чистоты получило радикальное значение, большее нежели большой общественный культ в целом, прямой дорогой ведя к идеалу святости и всеобщего священничества. Вся жизнь была втиснута в русло святости, поскольку на все случаи находилась божественная заповедь, требующая исполнения; это удерживало от того, чтобы разбредаться своими собственными мыслями и сердечными желаниями. Этот малый, неустанно наращивающий свою взыскательность частный культ призван был постоянно будить и бередить в отдельном человеке чувство греховности.

Прав великий патолог иудаизма: культ превратился в средство дисциплины. Сердцу он чужд: он больше не уходит корнями в наивное чувство: это мертвое творение, несмотря на всю свою важность – или даже именно из-за своей добросовестности и педантичности. Из обрывков старинных обычаев состряпана была система – система, которая служила формой, твердой оболочкой, чтобы сберечь внутри себя нечто более благородное. Язычество побеждено на собственной его территории, в культе: после того как в нем убита всякая естественность, культ становится не более как панцирем, прикрывающим сверхъестественный монотеизм. – Заключение.

11 [378]

Моя теория о типе Иисуса.

Тип «искупителя» испорчен, даже вовсе уничтожен...

Причины: духовный уровень, на котором постоянно все огрубляется, искажается, смещается, абсолютная слепота к себе самому (– здесь даже еще и первый шаг не сделан к самопознанию –), неслыханная беззастенчивость всех сектантов, когда они используют своего учителя в качестве собственной апологии... достойная преступника смерть Христа как загадка...

Это закоснело в типе: грубость духа: вращение в среде рыбаков не могло остаться без последствий.

– ложное обобщение во всемирный тип чудотворца, пророка, мессии –

– задним числом воссозданная история и психология молодой общины, перенесшей на образ учителя свои собственные сильнейшие аффекты –

– болезненно распущенная чувствительность и избалованность вместо разума и всего с ним сопряженного: так что инстинкты тотчас снова занимают господствующее положение – не остается и малейшего следа духовности, дисциплины, строгости в духовной сфере, добросовестности.

Как жаль, что не нашелся в этом обществе свой Достоевский: ведь действительно вся эта история лучше всего смотрелась бы в русском романе – болезненное, трогательное, возвышенная странность в отдельных штрихах, и все это посреди пустыни или грязной черни (как Мария Магдалина...).

Только смерть, неожиданно позорная смерть, только крест, который в принципе предназначался для отпетых негодяев {der Canaille}, – лишь этот ужаснейший парадокс поставил учеников перед настоящей загадкой: «кто это был?», «что это было?».

Потрясенное и до глубины уязвленное чувство, подозрение, что такая смерть может стать опровержением всего дела, страшный вопросительный знак «почему так?» – ведь здесь все должно было быть необходимо, все должно было иметь смысл, разумность, высшую разумность, – любовь ученика не признает случайности.

Только теперь разверзлась пропасть: «кто его убил?», «кто был его естественным врагом?». Ответ: господствующее иудейство, его первое сословие:

– и тут же в себе самих почувствовали возмущение против «порядка»;

– а вслед за тем и Иисуса поняли как возмущенного против порядка.

До тех пор в Иисусе отсутствовала эта воинственная черта: больше того, при его образе мыслей она была невозможна. И на практике поведение его при осуждении и казни было полной против<оположностью> этому: он не сопротивляется, не защищается, он просит осуждения и смерти. То же самое вложено и в слова, обращенные  к разбойнику на кресте: раз ты чувствуешь, что это правильно – не защищаться, не гневаться, не возлагать ответственности, а напротив, страдать, сострадать, прощать, молиться за тех, кто преследует и убивает нас, – значит, есть у тебя одно действительно необходимое, мир душевный – значит, ты в раю –

Очевидно, не понято было именно самое главное: пример свободы от всякого ресентимента:

ну никак не получалось истолковать смерть Христову как сильнейший пример и сильнейшее доказательство его учения...

Его ученики далеки были от того, чтобы простить эту смерть: всплыло наверх самое что ни на есть неевангельское чувство, чувство мести...

Сделалось невозможным, чтобы дело так и окончилось: возникла нужда в «возмездии», в «суде» (– а ведь нет ничего менее евангельского, нежели награда и наказание!).

Только теперь снова выступили на передний план народные ожидания мессии: дождаться исторического момента, когда явится «Судия», чтобы судить врагов своих...

– только теперь превратно поняты были слова о грядущем «Царстве Божием» как пророчество о заключительном акте истории;

– только теперь в тип учителя привнесли все презрение и горечь к фарисеям и богословам;

– не поняли главного: что именно сама эта смерть была высшей победой над «миром» (над чувствами вражды, мести и т.д.) – над злом, над злым духом (всегда, впрочем, понимаемым только как внутренняя психологическая реальность);

– преклонение этих совершенно выбитых из равновесия душ не могло допустить веры в законное равноправие всех и каждого перед «Сыном Божьим», как учил тому Иисус: местью их было в разнузданной манере превознести Иисуса (– совсем как иудеи некогда подняли на немыслимую высоту значение Израиля, как если бы весь остальной мир был ему врагом. Вот исток абсурдной теологии единого Бога и его единого Сына –).

Проблема: «как мог Бог допустить это?». На это находится абсурдный ответ: «он отдал своего Сына ради прощения грехов, как жертву». Как же все переврано!!! Нет ничего более неевангельского, чем искупительная жертва, причем не просто, а жертва невинного за грехи виновного;

да ведь Иисус покончил уже с грехом! – и не через «веру», но через чувство божественности, богоподобия.

Итак, в тип внедряется:

a) учение о Суде и Втором пришествии;

b) учение о смерти как жертвоприношении;

c) учение о воскресении: этим все «блаженство», весь смысл Евангелия единым махом сметается, подменяясь неким состоянием – «после смерти»...

Павел со всей наглостью раввина так логически обосновал это понимание: «если Христос не воскрес, то вера наша тщетна»;

в довершение ко всему еще и «бессмертие личности».

Вот так уже во втором поколении после Иисуса христианским стало почитаться все то, что евангельским инстинктам глубочайшим образом противоречило:

жертвоприношение, даже кровавая жертва, жертва первенца;

наказание, награда, суд...

разграничение посюсторонья и потусторонья, времени и вечности;

богословие вместо практики, «вера» вместо образа жизни;

глубокая и смертельная вражда против всего нехристианского;

вся тягостность миссионера была привнесена в учение Иисуса: разного рода жестокие и злые вещи – против тех, кто не принимает своих миссионеров, – теперь, выходит, провозглашены были уже самим учителем;

как только центр тяжести снова переносится на суд, наказание, награду, все учение Иисуса, вся его иносказательная мудрость пропитывается этими вещами...

11 [379]

Нигилист.

Евангелие: весть о том, что низшим и нищим открыт путь к счастью, – что не надо ничего делать, кроме как избавиться от институтов, традиции, опеки высших сословий: в таком виде явление христианства не более как типичное социалистическое учение.

Собственность, заработок, отечество, сословие и положение, судебная система, полиция, государство, церковь, обучение, искусство, военное дело: все это лишь многочисленные препятствия к счастью, заблуждения, тенета, дьявольские козни, которых Евангелие призывает на суд... Все это типично для учения социалистов.

Подоплека возмущения – взрыв долго сдерживаемого отвращения против «господ», инстинктивное чувство того, сколь много счастье может принести после столь долгого гнета уже одно только ощущение свободы...

Большей частью это симптом того, что с низшими слоями обращались чересчур человечно и дружелюбно, так что они ощутили уже на языке вкус запретного счастья... Не голод порождает революции, но то, что к народу аппетит приходит во время еды...

11 [380]

Мнимая молодость.

Заблуждаются те, кто воображает здесь некое молодое и наивное народное бытие, отделяющееся от старой культуры; суеверие думать, будто в тех низших слоях народа, где выросло и пустило корни христианство, вновь забили глубоко спрятанные источники жизни: мы совершенно ничего не поймем в психологии христианства, если примем его за выражение вернувшейся молодости народа и усиления расы. Скорее, это типичная форма декаданса; моральная изнеженность и истерия утомленного, лишенного цели, больного сброда самых разных мастей. Это удивительное сообщество, собравшееся здесь вокруг этого мастера обольщать народ, словно бы выписано, вплоть до деталей, из русского романа: все мыслимые нервные заболевания являются к ним на свидание... отсутствие жизненной задачи, инстинктивное чувство того, что всему конец, что ничто больше не стоит и гроша, удовлетворенность dolce far niente {сладостным ничегонеделанием}.

Властность и уверенность в будущем иудейского инстинкта, невообразимость его цепкой воли к бытию и власти сосредоточены в его господствующем классе; слои, которые всколыхнуло молодое христианство, ничем так резко не отличаются, как своим инстинктным утомлением. Тот, кто говорит: с меня хватит, все едино, – кто тем и довольствуется: у себя, в себе, для себя, – это совсем другое дело.

11 [381]

Неспособность выразить пол<итический> идеал иначе как религиозными формулами.

11 [382]

Ренан.

На Востоке сумасшедший – существо привилегированное: он проникает в заседания высших сановников, и никто не осмеливается остановить его; его выслушивают, с ним советуются. Считают, что такой человек стоит ближе к Богу, так как предполагают, что если его индивидуальный разум угас, то взамен этого ему предоставлено участие в божественном разуме. В Азии не существует обыкновения при помощи тонкой насмешки отмечать у другого слабость мышления.

Этим рукописям придавали мало значения, предпочитая им устные предания: так было еще в первой половине II века. Отсюда малая авторитетность этих писаний: их исправляли, дополняли, сводили одно из другого –

В Евангелии от Иоанна отсутствуют притчи, изгнание бесов...

{Ср. Э.Ренан, Жизнь Иисуса, пер. Е.Святловского, М., 1991, с. 17, 31-32.}

11 [383]

Ego:

«Ибо алкал Я, и вы не дали мне есть – идите от Меня, проклятые и т.д.» – Мф. 25, 41 и далее;

эта возмущенная речь: «так как вы не сделали этого одному из этих меньших, то не сделали это Мне»;

«дух пропаганды», представляющий себя духом Иисуса...

«дух неудовлетворенной мстительности», яростно изливающийся в словах, проклятиях и предсказаниях сцен Страшного суда...

«дух аскетизма» («следование заповедям» как средство дисциплины, как путь к потустороннему вознаграждению, совсем как в иудаизме) вместо того христианского индифферентизма, который открещивается от всех благ сих, ради «блаженства»... ессеи, Иоанн и т.д.

«дух чувства греховности и необходимости в искуплении».

Со смертью Христа и явлением психологической необходимости проглядеть в этом конец, снова были подхвачены все популярные тенденции: все грубости, преобразование которых в дух и составляло труд этого типичного спиритуалиста –

Мессианизм, пришествие «Царства Божьего», дух враждебности и мести, ожидание «награды» и «наказания», высокомерие «избранных» (они судят, осуждают, проклинают, жертвенная идея иудаизма... социалистическая тенденция в угоду нищим, «безчестным», презираемым).

Иисус, который жизнью своей являл исполнение всех популярных чаяний, который только и делал, что говорил: «вот Царство Небесное», который преображал грубость этих чаяний в духовную материю –

– но со смертью его все было забыто (по-немецки: опровергнуто {widerlegt}), не оставалось выбора – либо обратно перевести его тип в популярное представление «мессии», грядущего «Судии», пророка в битве – – –

Как эхо трагедии, до которой просто не доросла эта шайка неуверенных в себе, фантазерствующих мечтателей, сразу же ударяет совершенное вырождение: все вдруг сделалось напрасным...

– абсурдное огрубление всех духовных ценностей и формул;

– беззастенчивое выступление на передний план анархических инстинктов, направленных против господствующего класса;

– ненависть к богатым, власть имущим, ученым – о «Царстве Небесном», о «мире на земле» и речи больше быть не может: психологическая реальность превращается в веру, чаяние некогда грядущей реальности, «Второго пришествия»: жизнь в воображении как вечная форма « искупления» – о, насколько иначе представлялось все самому Иисусу!

11 [384]

Первое вырождение христианства – вколачивание иудаина: обратная атрофия в преодоленные формы...

11 [385]

«Царство Мое не от мира сего» –

«Я разрушу храм Божий и снова воздвигну его в три дня» –

судебная процедура против «соблазнителя» (месит), который ставит под вопрос религию: законом было предусмотрено побитие камнями –

– всякого пророка или чудотворца, уводящего народ от старой веры –

«ce grand maître en ironie» {этот великий мастер иронии} –

Ренан считает справедливым, что он жизнью должен был заплатить за свой триумф.

{Ср. Э.Ренан, Жизнь Иисуса, пер. Е.Святловского, М., 1991, с. 258, 238, 228.}

11 [386]

«Он вступает в диспут, лишь когда приводит аргументы против фарисеев, и противник принуждает его, как это всегда и бывает, говорить в одном тоне с ним.» –

{Ср. Э.Ренан, Жизнь Иисуса, пер. Е.Святловского, М., 1991, с. 227.}

11 [387]

Ренан I, 346.

Ses exquises moqueries, ses malignes provocations frappaient toujours au cœur. Stigmates éternelles, elles sont restées figées dans la plaie. Cette tunique de Nessus du ridicule, que le juif, fils des pharisiens, traîne en lambeaux après lui depuis dix-huit siècles, c'est Jésus, qui l'a tissée avec un artifice divin. Chefs-d'œuvre de haute raillerie, ses traits se sont inscrits en lignes de feu sur la chair de l'hypocrite et du faux dévot. Traits incomparables, traits dignes d'un fils de Dieu! Un dieu seul sait tuer de la sorte. Socrate et Molière ne font qu'effleurer le peau. Celui-ci porte jusqu'au fond des os le feu et la rage. {Его изысканные насмешки, его лукавые вызовы поражали противников всегда в самое сердце. И он точно вечными стигматами запечатлевал нанесенные ими раны. Не кто иной как Иисус с божественным искусством выткал ту Нессову рубаху осмеяния, лохмотья которой еврей, сын фарисеев, таскает на себе с тех пор в течение восемнадцати веков. Письмена этого образцового по мастерству высшего осмеяния огненными чертами выжжены на теле лицемера и лженабожного. Несравненные письмена – письмена, достойные Сына Божия! Только Бог умеет убивать таким способом. Сократ и Мольер лишь царапают кожу. А у этого огонь и бешенство прожигают до самых костей.}

И ведь это то же самое, что мог говорить о себе Исайя – 42, 2-3!!

{Ср. Э.Ренан, Жизнь Иисуса, слегка измененный пер. Е.Святловского, М., 1991, с. 227-228.}

11 [388]

У него нигде нет понятия «личности», «индивида»: человек растворяется в едином целом, когда любит, когда живет лишь другим. Он и его ученики были единым целым.

{Ср. Э.Ренан, Жизнь Иисуса, пер. Е.Святловского, М., 1991, с. 181.}

11 [389]

Даже и в четвертом Евангелии обвинение в том, что он объявлял себя Богом или равным Богу, выставляется клеветой со стороны иудеев (Иоанна, 5, 18; 10, 33). Иисус заявляет, что Отец больше его: Отец не все ему открыл. Он защищается от попыток называть его равным Богу. Он Сын Божий, но и все люди могут сделаться таковыми (– это в традициях иудаизма: в Ветхом Завете сыновнее родство с Богом приписывалось некоторым личностям, которых однюдь не считали равными Богу). В семитских языках словом «сын» передается исключительно широкое, гибкое понятие.

{Ср. Э.Ренан, Жизнь Иисуса, слегка измененный пер. Е.Святловского, М., 1991, с. 180.}

11 [390]

Великое умбрийское движение XIII века, которое из всех попыток создать религию, больше всего приближалось к галилейскому движению, происходило исключительно во имя бедности.

Франциск Ассизский: exquise bonté, sa communion délicate, fine et tendre avec la vie universelle {его изысканная доброта, его чуткое, тонкое и нежное общение с вселенской жизнью}.

{Ср. Э.Ренан, Жизнь Иисуса, слегка измененный пер. Е.Святловского, М., 1991, с. 149.}

11 [391]

На языке раввинов того времени «небо» равнозначно «Богу», чье имя избегали произносить.

{Ср. Э.Ренан, Жизнь Иисуса, пер. Е.Святловского, М., 1991, с. 94.}

11 [392]

«Царствие Божие внутрь вас есть» – Лк. 17, 20. {по-немецки: unter uns, т.е. «среди нас»; у Ницше цитата неточная: обратный перевод с французского. – А.Г.}

11 [393]

«Блаженны слышащие слово Божье и соблюдающие его» – Лк. 11, 27 etc. {по-немецки сильнее: «...и делающие его». – А.Г.}

11 [394]

Совершенно отсутствует понятие «природы», «естественного закона»: все переведено в плоскость морали, «чудеса» не есть нечто «противоестественное» (потому что нет никакого естества).

11 [395]

«Закон уничтожен: это он его уничтожит»: раскол среди первых его учеников, из которых значительная часть осталась привержена иудаизму... Процесс над ним не оставляет никаких сомнений...

{Ср. Э.Ренан, Жизнь Иисуса, пер. Е.Святловского, М., 1991, с.169 и др.}

11 [396]

«Ближним» для иудея является прежде всего единоверец.

{Ср. Э.Ренан, Жизнь Иисуса, пер. Е.Святловского, М., 1991, с. 174.}

11 [397]

Менее всего принадлежали к евангельскому типу учители греческой церкви, которые, начиная с IV века, увлекли христианство на путь абсурдной метафизики, и, с другой стороны, схоластики латинского средневековья.

{Ср. Э.Ренан, Жизнь Иисуса, пер. Е.Святловского, М., 1991, с. 285.}

11 [398]

Ренан I, 461.

...le sentiment que Jésus a introduit dans le monde est bien le nôtre. Son parfait idéalisme est la plus haute règle de la vie détachée et vertueuse. Il a créé le ciel des âmes pures, où se trouve ce qu'on demande en vain à la terre, la parfaite noblesse des enfants de Dieu, la sainteté accomplie, la totale abstraction des souillures du monde, la liberté enfin, que la société réelle exclut comme une impossibilité et qui n'a toute son amplitude que dans le domaine de la pensée. Le grand maître de ceux qui se réfugient ce paradis idéal est encore Jésus. Le premier, il a proclamé la royauté de l'esprit: le premier, il a dit, au moins par ses actes: «mon royaume n'est pas de ce monde». La fondation de la vraie religion est bien son œuvre... {Но чувство, которое Иисус внес в мир, то же самое, что и у нас. Его совершенный идеализм есть высшее правило жизни добродетельной и полной отрешения. Он создал небо чистых душ, где находится то, чего тщетно ищут на земле, совершеннейшее благородство детей Божиих, полная святость, полное отрешение от мирской грязи, наконец, свобода, которую реальное общество исключает как нечто невозможное и которая может иметь всю свою полноту только лишь в области мысли. И великим учителем тех, кто находит себе прибежище в этом идеальном раю, является опять-таки Иисус. Он первый возвестил царство духа; он первый объявил, во всяком случае своими делами: «Царство Мое не от мира сего». Основание истинной религии – конечно, его работа...}

{Ср. Э.Ренан, Жизнь Иисуса, слегка измененный пер. Е.Святловского, М., 1991, с. 286.}

11 [399]

«Христианство» сделалось синонимом «религии»: все, что будет совершаться вне этой великой и прекрасной христианской традиции, останется бесплодным.

{Ср. Э.Ренан, Жизнь Иисуса, пер. Е.Святловского, М., 1991, с. 286.}

11 [400]

Наша цивилизация, управляемая полицейской регламентацией, не дает никакого представления о том, что мог вершить человек в такие эпохи, когда для развития оригинальности каждого представлялось более широкое и свободное поприще.

Nos petites tracasseries préventives, bien plus meurtières que les supplices pour les choses de l'esprit, n'existaient pas {Наши мелкие предупредительные мероприятия, гораздо более убийственные для духа, нежели казни, еще не существовали}. В течение трех лет Иисус вел жизнь, за которую в наших обществах его бы уже двадцать раз успели привлечь к суду.

Dégagées de nos conventions polies, exemptes de l'éducation uniforme, qui nous raffine, mais qui diminue si fort notre individualité, ces âmes entières portaient dans l'action une énergie surprenante... Le souffle de Dieu était libre chez eux; chez nous, il est enchaîné par les liens de fer d'une société mesquine et condamnée à une irrémédiable médiocrité.

Plaçons donc au plus haut sommet de la grandeur humaine la personne de Jésus {Будучи свободны от наших вежливых условностей, не получив, подобно нам, однообразного воспитания, которое так сильно ограничивает нашу индивидуальность, эти цельные натуры вкладывали в свою деятельность просто поразительную энергию... Дыхание Бога свободно веяло среди них, у нас же оно сковано железными цепями мещанского общества и осуждено на безнадежную посредственность. Так что поставим личность Иисуса на самую высшую точку человеческого величия}, – призывает нас господин Ренан.

{Ср. Э.Ренан, Жизнь Иисуса, слегка измененный пер. Е.Святловского, М., 1991, с. 287-288, 292.}

11 [401]

Медицина видит в известной моральной délicatesse {чуткости} начало этизии... (фтизии?) {оба термина обозначают «истощение», но фтизия, добавленная Ницше, – специально туберкулезное истощение}.

{Ср. Э.Ренан, Жизнь Иисуса, пер. Е.Святловского, М., 1991, с. 290.}

11 [402]

La philosophie ne suffit pas au grand nombre. Il lui faut la sainteté. {Для большинства человечества одной философии недостаточно. Ему надо святости.} – Ренановская вежливая злость.

{Ср. Э.Ренан, Жизнь Иисуса, пер. Е.Святловского, М., 1991, с. 289.}

11 [403]

Qui n'aimerait mieux être malade comme Pascal que bien portant comme le vulgaire? {Кто бы не предпочел быть Паскалем, нежели здоровым дюжинным человеком?} – Ренан.

{Ср. Э.Ренан, Жизнь Иисуса, пер. Е.Святловского, М., 1991, с. 290.}

11 [404]

Qu'on se figure Jésus, réduit à porter jusqu'à soixante ou soixante-dix ans le fardeau de sa divinité, perdant sa flamme céleste, s'usant peu à peu sous les nécessités d'un rôle inouï! {Представим только себе, что Иисус тянул бы лямку своей божественности до шестидесяти или семидесяти лет, теряя мало-помалу свой небесный огонь, мало-помалу изнашиваясь под бременем небывалой ноши!} – Ренан.

Voué sans réserve à son idée, il y a subordonné toute chose à un tel degré que l'univers n'exista plus pour lui. C'est par cet accès de volonté héroïque, qu'il a conquis le ciel. Il n'y a pas eu d'homme, Çakia-Mouni peut-être excepté, qui ait à ce point foulé aux pieds la famille, les joies de ce monde, tout soin temporel... Pour nous, éternels enfants, condamnés à l'impuissance, inclinons-nous devant ces demi-dieux! {Беззаветно преданный своей идее, он сумел все подчинить ей до такой степени, что вселенная не существовала для него. Этими усилиями героической воли он и завоевал небо. Не было человека, быть может за исключением Шакья-Муни, который до такой степени попирал ногами семью, все радости бытия, все мирские заботы... Для нас, вечных детей, которые осуждены на бессилие, остается только преклоняться перед этими полубогами!} – Ренан.

{Ср. Э.Ренан, Жизнь Иисуса, пер. Е.Святловского, М., 1991, с. 292-293.}

11 [405]

Ренан, p. 187.

Le mouvement démocratique le plus exalté, dont l'humanité ait gardé le souvenir, agitait depuis longtemps la race juive. La pensée que Dieu est le vengeur du pauvre et du faible contre le riche et le puissant se retrouve à chaque page des écrits de l'Ancien Testament. L'histoire d'Israël est de toutes les histoires celle où l'esprit populaire a le plus constamment dominé. Les prophètes, vrais tribuns et, on peut le dire, les plus hardis des tribuns, avaient tonné sans cesse contre les grands et établi une étroite relation entre les mots «riche, impie, violent, méchant». Sous les Séleucides, les aristocrates ayant presque tous apostasié et passé à l'hellénisme, ces associations d'idées ne firent que se fortifier. Le livre d'Hénoch contiens des malédictions plus violentes encore que celles de l'Évangile contre le monde, les riches, les puissants. Le nom de «pauvre» (ébion) était devenu synonyme de «saint», d'«ami de Dieu». {Самое экзальтированное демократическое движение, о котором только сохранилось у человечества воспоминание, ...уже давно волновало еврейскую расу. Мысль, что Бог есть мститель за бедного и слабого против богатого и сильного, повторяется чуть не на каждой странице Ветхого Завета. Из всех историй в истории Израиля народный дух господствовал с наибольшим постоянством. Пророки, эти истинные трибуны и, можно сказать, самые смелые из трибунов, непрерывно гремели против великих мира и установили тесную связь между понятиями: «богатый, нечестивый, жестокосердый, злой»... При Селевкидах, когда почти все аристократы сделались отступниками и перешли в эллинизм, эти ассоциации идей только еще более укрепились. В книге Еноха находятся еще более энергичные проклятия, нежели в Евангелиях, по адресу мира, богатых, сильных... Слово «бедный» (евион) сделалось синонимом «святого», «друга Господа».}

{Ср. Э.Ренан, Жизнь Иисуса, пер. Е.Святловского, М., 1991, с. .}

11 [406]

Пьер Лоти, Исландские рыбаки.

11 [407]

Государство, или организованная безнравственность...

        внутри: как полиция, уголовное право, сословия, торговля, семья;

        вовне: как воля к власти, к войне, к завоеванию, к мести;

как доходит до того, что толпы совершают вещи, до которых отдельный человек никогда бы не опустился?

– за счет разделения ответственности,

– разделения приказа и выполнения,

– за счет прокладки в виде добродетелей послушания, долга, любви к отечеству и своему правителю.

Сохранение гордости, суровости, силы, ненависти, мстительности, короче всех типических черт, противоречащих стадному типу...

Искусственные приемы с целью обеспечить возможность действий, мероприятий, аффектов, которые, измеренные по индивидуальной шкале, не являются уже «допустимыми» – не охватываются уже понятием «хорошего вкуса» –

– искусство «прививает нам вкус к ним», это оно раскрывает перед нами врата в подобные «отчужденные» миры;

– историк показывает присущие им правоту и разумность; путешествия; экзотика; психология; уголовное право; сумасшедший дом; преступность; социология;

– «безличность»: дабы мы для себя самих, в качестве медиа некоего коллективного существа, допустили бы эти аффекты и действия (судейские коллегии, суд присяжных, гражданин, солдат, министр, правитель, социум, «критик»)... сообщает нам ощущение, будто мы приносим жертву...

Сохранение военизированного государства есть крайнее средство для продолжения либо утверждения великой традиции касательно высшего типа человека, сильного типа. В этом плане должны казаться оправданными все понятия, увековечивающие вражду и ранговую дистанцию между государствами...

Например, национализм, покровительственная пошлина, – – –

сильный тип будет сохранен в качестве ценоопределяющего...

11 [408]

Не следует прихорашивать и приукрашивать христианство (как поступает этот двусмысленный господин Ренан): оно объявило смертельную войну сильному типу человека:

– оно наложило запрет на все основные инстинкты этого типа;

– оно исхитрилось выжать понятие зла из этих инстинктов, понятие злого духа;

– сильный человек подается как тип отвергаемого, отверженного человека;

– оно приняло сторону всего слабого, низкого, неудавшегося;

– оно создало идеал из противоречия инстинкту самосохранения сильной жизни...

– оно испортило разум даже наиболее духовно одаренных людей, уча высшие инстинкты духовности воспринимать как греховные, вводящие в заблуждение, как искушения...

– плачевнейший пример – порча Паскаля, верившего в испорченность собственного разума первородным грехом, в то время как испортило-то его как раз христианство...

11 [409]

Авторы, расположение к которым еще и сегодня может раз и навсегда скомпрометировать: Руссо, Шиллер, Жорж Санд, Мишле, Бекль, Карлейль, imitatio...

11 [410]

NB. Я не доверяю любым систематикам и стараюсь держаться от них подальше. Воля к системе, по крайней мере для мыслителя, есть нечто компрометирующее, форма безнравственности... Быть может, заглянув в подоплеку этой книги, кое-кто догадается, какого именно систематика сама она с трудом избегает – меня самого...

11 [411]

Предисловие.

1.

Великие предметы требуют, чтобы о них молчали, либо говорили величественно: величественно, то есть цинично и без чувства вины.

2.

О чем я рассказываю? Это история ближайших двух столетий. Я описываю то, что грядет, что сейчас уже не может явиться в ином виде: восхождение нигилизма. Историю эту уже теперь можно поведать, поскольку здесь сказывается сама необходимость. Это грядущее говорит уже в сотне знамений, эта судьба повсюду о себе возвещает; все уже навострили уши для этой музыки грядущего. Вся наша европейская культура давно уже движется точно под пыткой, с напряжением, растущим от столетия к столетию, словно к близящейся катастрофе: беспокойно, бурно, порывисто; подобно потоку, стремящемуся к своему исходу, ни о чем больше не задумываясь, страшась задуматься.

3.

– Тот, кто берет ныне слово, наоборот, до сих пор только и делал, что задумывался: как философ и отшельник по инстинкту, находивший свою выгоду в стороне, на отшибе, в терпеливом выжидании, промедлении, отставании; как рисковый и – испытующий дух, уже блуждавший некогда по всем лабиринтам будущего; точно дух вещей птицы, обращающий взор назад, когда он заводит рассказ о грядущем; как первый совершенный нигилист Европы, но уже до конца переживший в себе этот самый нигилизм – имеющий этот нигилизм позади себя, под собою, вне себя...

4.

И пускай поймут правильно смысл названия, призванного озаглавить это евангелие будущего. «Воля к власти. Опыт переоценки всех ценностей» – этой формулой выражается некий противоход наперекор принципу и задаче: движение, которое когда-нибудь в будущем сменит означенный совершенный нигилизм, но для которого тот является предпосылкой, логической и психологической, которое может возникнуть не иначе как только после него и из него. Ведь почему восхождение нигилизма отныне необходимо? Потому что это сами наши прежние ценности находят в нем свой последний вывод; потому что нигилизм есть не что иное, как до конца продуманная логика всех наших великих ценностей и идеалов, – потому что надо сначала пережить нигилизм, чтобы до нас дошло, наконец, какова, собственно, была ценность этих так называемых «ценностей»... Когда-нибудь нам потребуются новые ценности...

11 [412]

Читать книги, которые могли бы быть написаны многими: они отчетливей всего выдают интеллектуальные привычки типичного ученого эпохи, они «безличны».

11 [413]

Сверхчеловек.

Я не о том спрашиваю, чтò сменяет человека, но о том, какую породу человека, в качестве более ценной, надлежит избрать, изволить, вывести...

Человечество не представляет собой развития к лучшему, или к сильнейшему, или к высшему – в том смысле, как это воображают себе сегодня. Европеец XIX-го века по ценности своей далеко уступает европейцу эпохи Возрождения; прогрессирующее развитие отнюдь не совпадает с какой-либо неизбежностью повышения, возвышения, усиления...

Совсем в ином смысле, в отдельных случаях в самых разных уголках земли и среди самых различных культур то и дело случаются удачи, в которых на деле являет себя некий высший тип: нечто такое, что по отношению к человечеству вообще предстает своего рода «сверхчеловеком». Такие счастливые случаи великой удачи всегда были возможны и нав<ерно> всегда будут возможны. А при определенных обстоятельствах такими удачными попаданиями могут являться даже целые племена, поколения, народы...

Со времен индийской или китайской культуры, окутанных дымкой глубокой древности, и вплоть до сегодняшнего дня высший тип человека куда более однороден, чем нам думается...

Мы забываем, в какой малой степени человечество можно считать включенным в одно-единственное движение, забываем, что молодость, старость, закат и гибель – вовсе не те понятия, которые можно применять к человечеству в целом.

Мы забываем, взяв хотя бы один пример, что лишь сегодня наша европейская культура еще раз приблизилась к тому состоянию философской расхлябанности и эпигонства, из которого только и становится понятным возникновение буддизма.

Если когда-нибудь предоставится возможность провести через всю историю своего рода изохронические линии культуры, то современное понятие прогресса форменным образом встанет с ног на голову – да и самый показатель, по которому прогресс измеряется, демократизм.

11 [414]

Предисловие.

* * *

Что хорошо? – Все, что наращивает в человеке чувство власти, волю к власти, власть как таковую.

Что плохо? – Все, что происходит от слабости.

Что есть счастье? – Чувство растущей власти – чувство преодолеваемого сопротивления.

Не удовлетворенность, но еще больше власти; не мир во всем мире, но война; не добродетель, но добротность и дельность (добродетель в ренессансном стиле, virtù, добродетель, свободная от моралина).

Слабые и неудавшиеся должны погибать: вот первая теорема общества. Им еще и помочь в этом нужно.

Что вреднее любого порока? – Деятельное сострадание ко всем неудавшимся и слабым – «христианство»...

* * *

Проблема, которую я здесь ставлю, не в том, чтò должно сменить человечество в череде сменяющихся существ, но какой тип человека надлежит вывести, надлежит изволить: как более ценный, более достойный жизни, больше уверенный в будущем.

Этот более ценный тип уже достаточно часто случался и прежде, но всегда лишь в виде счастливого случая, исключения – и никогда как продукт воли. Скорее, до сих пор он всегда был тем, чего больше всего страшились, – он, можно сказать, был страшным как таковым: из этого-то страха воля была направлена на обратный тип, именно его получилось вывести и достигнуть: домашнее животное, стадное животное, животное «равноправия», слабое животное по имени человек – тип «христианина»...

* * *

Воля к власти.

Опыт переоценки всех ценностей.

11 [415]

Мировосприятие, с каким сталкиваются в подоплеке этой книги {речь идет о «Рождении трагедии»}, из ряда вон мрачно и малоприятно: кажется, ни один из известных на сегодня типов пессимизма не достигает такой степени язвительности. Здесь нет противопоставления мира истинного и кажущегося: есть лишь один мир, и мир этот фальшив, жесток, противоречив, соблазнителен, бессмыслен... Обставленный всем этим мир и есть истинный... Мы нуждаемся во лжи, дабы одержать победу над этой реальностью, этой «истиной», то есть чтобы жить... И тот факт, что ложь необходима для того, чтобы жить, опять-таки неразрывно связан с этим страшным и противоречивым характером человеческого бытия...

Метафизика, мораль, религия, наука – все они рассматриваются в этой книге лишь как различные формы лжи: с их помощью мы можем верить в жизнь. «Жизнь должна внушать доверие»: задача, поставленная таким образом, неслыханно сложна. Чтобы решить ее, человек уже от природы должен быть лжецом: больше, чем что-либо другое, он должен быть художником... Он им и является: метафизика, мораль, религия, наука – все это лишь выкидыши его воли к искусству, ко лжи, к бегству от «истины», к отрицанию «истины». Сама эта способность, благодаря которой он насилует реальность ложью, эта присущая человеку художническая способность par excellence, – она опять-таки разделяется им со всем сущим: ведь он сам есть частица действительности, истины, природы – он сам есть также и частица гения лжи...

Чтобы непризнанным оставался действительный характер бытия – вот тайный умысел – глубочайший и наивысший – науки, благочестия, художества. Чтобы многое вовсе не видеть, многое видеть фальшиво, многое приплетать к видимому... О, насколько разумными мы можем показать себя еще и в таких ситуациях, когда менее всего заслуживаем называться разумными! Любовь, вдохновение, «Бог» – все сплошь тонкости предельного самообмана, сплошь обольщения ради того, чтобы  жить! В мгновения, когда человек оказывается обманут, когда он снова может уверовать в жизнь, когда ему удалось обхитрить самое себя: о, как же тогда его распирает! Какой восторг! Какое ощущение власти!... Теперь он вновь воспрял господином над «материей» – господином над истиной!... И когда бы ни чувствовал человек радость, всегда в его радости присутствует одно неизменное: он радуется как художник, он наслаждается собой как властью! Ложь есть власть...

Искусство, и ничего кроме искусства. Искусство, художественность – великая попечительница жизни, великая обольстительница во имя жизни, великая подстрекательница к жизни...

11 [416]

Переоценка ценностей.

                                                          Книга 1: Антихрист.

                                                          Книга 2: Мизософ.

                                                          Книга 3: Имморалист.

                                                          Книга 4: Дионис.

Переоценка всех ценностей.

11 [417]

Я уже дал н<емцам> самую глубокую книгу, какой они только владеют – моего Заратустру, – ныне я даю им самую своевольную. Как? – восклицает на это моя нечистая совесть, – ты собираешься метать бисер перед немцами!...

[12 = W II 4. Начало 1888]

12 [1]

Рубрикатор к первой книге.

1) Все прежнее историческое развитие философии как историческое развитие воли к истине. – IV. {римские цифры должны стоять отдельной колонкой справа. – А.Г.}

2) Временное преобладание социальных ценностных ощущений, понятое как средство закладки фундамента. – IV.

3) Критика хорошего человека – не лицемерия добрых... – II.

4) Кантовская ценность. – I.

5) К характеристике национального гения. – I.

6) Aesthetica.  – III.

  7) «Духовность», не просто повелевающая и направляющая. – III.

  8) Формулировка Бога как кульминационного пункта; отступление от него. – III.

  9) Оффенбах. Музыка. – IV.

     10) Священники. – II.

11) К критике христианской морали Нового Завета. – II.

12) Каждая усилившаяся порода человека стоит на уровне низшей. – IV.

13) Война против христианской идеала, не просто против христианского Бога. – II.

14) Франциск Ассизский в борьбе против иерархии. – II.

15) Сократ против благородных инстинктов, против искусства. – II.

16) Пороки и культура. – II.

17) Великая ложь в истории. – II.

18) Христианское толкование смерти. – II.

19) Вечно-неизменное, вопрос ценности. – III.

20) Замена морали волей к нашим целям, а значит и к средствам их достижения.

           Отказаться от похвал... – IV.

21) Фальшивки в психологии. – II.

22) Ренан ошибается насчет «науки». – I.

23) Исправление понятия «эгоизм». – III.

24) Военные выражения. {нумерация опущена}

25) Будущее аскезы. – IV.

26) Будущее рабочего. – IV.

27) Нигилизм. – I.

28) «Истина» условий нашего самосохранения, спроецированная в виде предиката бытия. – III.

29) Мера неверия, от допустимой «свободы духа» как меры власти. – IV.

30) Критика и опровержение понятия «объективности». – III.

31) Экстремальная форма нигилизма: так это божественный образ мыслей. – IV.

32) Дионисийство: новый путь к некоторому типу божественного; мое расхождение с Шопенгауэром с самого начала. – IV.

33) «Почему?» – вопрос нигилизма и попытки получить ответы. – I.

34) Отсутствие иерархического порядка, причины нигилизма.

           Попытка продумать возможность высших типов... – I.

35) Чего стоил великий человек. – IV.

36) Воля к истине. – III.

37) Утверждение и вкладывание смысла. – III.

38) Больше дитя своих дедов и бабок. {нумерация опущена}

39) Новый Завет: осторожно! – II.

40) Современное осуждение воли к власти. – IV.

41) Мужество как граница, на которой распознается «истинное»... – III.

42) Музыка – сильная традиция. Оффенбах; против немецкой музыки как средства вырождения. {нумерация опущена}

43) Ценность человека, измеряемая не по его воздействию. «Благородство». – IV.

44) Философия, искусство жизни, не искусство раскрытия истины, Эпикур.

            К истории философии. – IV.

45) Добрые выражения... {нумерация опущена}

46) Воля к истине: неслыханное самоосмысление. – IV.

46) {sic} Воля к истине. – III.

47) Основоположения теории познания и их отношение к высшим ценностям. – III.

48) Философия вразнос {Colportage-Philosophie}. К идеалу психолога. – IV.

49) Какой смысл имеет переоценивать ценности. – IV.

50) Ларошфуко и Дж.Милль: последний абсолютно плосок, первый наивен...

           «Своекорыстие». – III.

51) «Выгоды» зависят от «целей»: утилитаризм. – III.

52) Робость Бога перед человеком.

           Познание как средство достижения власти, «богоподобия». Ценность. К истории философии –. – III.

53) Видимость, бессмыслица, «реальность». – III.

54) К характеристике «сильных». – IV.

55) «Посмертные» – проблема понимаемости и авторитета. – II.

56) Предпосылки к переоценке ценностей. – IV.

57) Как рождается слава добродетели. – II.

58) Похвала, благодарность – как воля к власти. – III.

59) Психологические фальшивки при господстве стадного инстинкта. – II.

60) Стадный инстинкт: какие состояния и желания он прославляет. – II.

61) Лишение морали естественности и шаги к этому. – II.

62) Подавленная мораль. – II.

63) Новый Завет. – II.

64) Познание и становление. – III.

65) Преодоление детерминизма. – III.

66) Восстановление аскетики. – IV.

67) Теорема противоречия. – III.

68) Происхождение нашей веры в разум. – III.

69) Суеверие насчет «родовых качеств». – II.

70) Aesthetica. – III.

71) О плане. – I.

71) {sic} «Субъект», вещь в себе. – III.

72) Нигилизм. – I.

73) Будущее евреев. {нумерация опущена}

74) Описательное, живописное – нигилистический элемент в этом. – I.

75) Aesthetica. – III.

76) О плане. {нумерация опущена}

77) XVIII-е столетие. – I.

78) Будущее искусства. – IV.

79) Великий человек, преступник. – III.

80) Прогресс возвращения к естественности в XIX-м веке. – I.

81) Мой «нигилизм». – I.

82) Мораль как средство обольщения,

                         как воля к власти. – II.

83) Вольтер и Руссо. – I.

84) Основные симптомы пессимизма. – I.

85) Критическое напряжение: крайности перевешивают.

            XIX-й век. – I.

86) Критика современного человека, его психологической изолганности – его романтической позы. – I.

87) XVIII-е столетие. – I.

88) Тьерри, народное восстание в науке, не меньше. – I.

89) Будущее образования: культура исключений. – IV.

90) Лукавство лютеровского «будь ответствен перед своей совестью»: его воля к власти. – II.

91) Инстинкт цивилизованного человека против великих людей. – III.

92) Все добро – поставленное на службу зло прежних дней. – III.

93) Оправдание морали. Подытоживание. – IV.

94) Современные пороки. – I.

95) «Культура» в противоположность «цивилизации». – I.

96) Новый Завет и Петроний. – II.

97) О логических видимостях. – III.

98) Морфология воли к власти. – II.

99) Против Руссо. – I.

   100) Как добродетель приходит к власти. – II.

   101) Метаморфозы и сублимации (жестокость, ложь и т.д.). – II.

   102) Как входят в почет враждебные жизни тенденции. – II.

   103) Оптика оценочного суждения. – III.

   104) Двойственность – физиологическая – как следствие воли к власти. – III.

   105) Сильные будущего. – IV.

   106) Рост в высоту и врастание в дурное идут бок о бок. – III.

   107) Добродетель сегодня не ценится: быть может, следовало бы пустить ее в оборот в качестве порока. – IV.

   108) Великие фальшивки в психологии. – II.

   109) Принципиальная фальсификация истории, дабы она выдавала доказательство в пользу морали. – II.

   110) Общий расчет с моралью: в чем сказывается в ней воля к власти? – III.

   111) Мор<альные> ценности в теории познания. – III.

   112) Мор<альные> ценности, господство над сферой эстетического. – II.

   113) Причины восхождения пессимизма. – I.

   114) Великие фальсификации под господством морали: схема. – II.

   115) Современность. – I.

   116) В классическом стиле: о будущей эстетике. – IV.

   117) Фигуры современности: торговец и посредник. – I.

   118) Современность. – I.

   119) XVIII-й век и Шопенгауэр. – I.

   120) Современные художники как фальшивомонетчики. – I.

   121) Современное разделение «публики» и «галерки». – I.

   122) Вместо предисловия. Глубочайшее осмысление. – Пред{исловие}.

   123) Чье своекорыстие строит свой расчет на сохранении тирании морали. – II.

   124) Оправдывающая ретроспектива на дурные последствия тирании морали. – IV.

   125) Патронат добродетели (корыстолюбие, властолюбие и т.д.). – II.

   126) Спиноза, святой в глазах Гете.

   127) Вместо заключения: любвеобильное гетевское мировоззрение, действительное преодоление пессимизма. – IV.

   128) Три столетия. – I.

   129) Гетевская попытка преодоления XVIII-го века.

           Почему недостает Гете для выражения XIX-го столетия? – IV.

   130) Немецкая сильная порода. – IV.

   131) Осмеяние систематиков. {нумерация опущена}

   132) Шопенгауэр: тот, кто вновь сумел воспринять Паскаля. – I.

   133) XVII-й и XVIII-й века. – I.

   134) Руссо и Вольтер ок. 1760-го; влияние Р<уссо> на романтизм. – I.

   135) Проблема «цивилизации». – I.

   136) Вопрос о ценности современного человека.

           Взаимосвязаны ли его сильные и слабые стороны? – I.

2-я книга.

   137) Пять моих Нет: вместо предисловия? – IV.

   138) Мой новый путь к Да. – IV.

   139) Как обрелось господство над идеалом Ренессанса. – I.

   140) К чести XIX-го столетия. – IV.

   141) Стыдиться того, что ты христианин. – IV.

   142) Отголоски христианского провидения,

           чему мы обязаны христианству. – I.

   143) К оправданию морали. – IV.

   144) «Реакционный» идеализм и его противоположность. – II.

   145) Экономическая девальвация прежних идеалов. – IV.

   146) Приспособление человека для полезного использования посредством добродетели: машинная добродетель. – IV.

   147) Альтруизм в биологии! – III.

   148) Преимущество континуума. – IV.

   149) Жизнь «низшая» и «высшая»? – IV.

   150) Осадок избыточной роскоши человечества.

           Два движения. – IV.

   151) «Современность». – I.

   152) Субъект, субстанция. – III.

   153) Симпатия как бесстыдство;

           то же самое «объективность» критика. – I.

   154) Пессимизм сильных. – I.

   155) Общий взгляд на нигилизм. – I.

   156) Общий взгляд на двусмысленный характер нашего современного мира. – I.

   157) Искусством бороться против морализаторства. – IV.

   158) Романтизм: фальшивое усиление. – I.

   159) Оправдание правила. – IV.

   160) Наука, две ценности. – IV.

   161) Комплекс культуры, не общество. – IV.

   162) Варварство не предмет предпочтения. – IV.

   163) Прирост общей мощи человека: насколько это обусловливает всякого рода упадок. – IV.

   164) Политика добродетели:

                 как она приходит к власти;

                 как она, достигнув власти, господствует. – II.

   165) Художники – не люди великих страстей. {нумерация опущена}

   166) Средство привести добродетель к победе. – II.

   167) Сладострастная меланхолия мавританского танца: современный фатализм. – I.

   168) Современное искусство, тиранствовать под видом искусства. – I.

   169) Средство привести добродетель к победе. – II.

   170) Стадный инстинкт: оценки среднего. – II.

   171) Женщина, литература, искусство (девятнадцатый век, уродование). – I.

   172) К I. Нигилизм. План. – I.

   173) Совершенство нигилизма. – I.

   174) Аффекты как щит и меч: что становится с человеком без необходимости в щите и мече? – IV.

   175) Сокращение сферы морали: прогресс. – II.

   176) Этапы отхода от естественности морали. – II.

   177) Воссоздание «природы» в морали. – II.

   178) Вера или творчество? Лютер. Реформация. «Презирающие самих себя». – II.

   179) Проблема преступника. – IV.

   180) Метафорфозы чувственности. – III.

   181) Нигилизм артистов. – I.

   182) Возвращение к естественности человека XIX-го века. – IV.

   183) Протестантизм в XIX-м столетии. – I.

   184) Об идеале философа. Заключение. – IV.

   185) История морализаторства и разморализаторства. – III.

   186) План Книги I. «План». – I.

   187) Иерархия людей. – IV.

   188) Музыка против слова. – I.

   189) Где надлежит искать сильнейшие натуры. – IV.

   190) Насмешка над идеализмом, которому не по хочется, чтобы посредственность была посредственной: к критике «идеализма». – I.

   191) Трагическая эпоха. – IV.

   192) «Идеалист» (Ибсен). – I.

   193) Хотеть делать не «лучше», но сильнее. – IV.

   194) Христианское искусство очернения. – II.

   195) Не стричь под одну гребенку! «Добродетель» – не нечто посредственное, это нечто несуразное. – IV.

   196) Брак, половое влечение. – III.

   197) Еврейская хитрость первых христиан. – II.

   198) Новый Завет как книга соблазна. – II.

   199) Три элемента в христианстве. Прогресс его в направлении демократии: как возвращающегося к естественности христианства. – II.

   200) Христианство как продолжение иудаизма. – II.

   201) Ирония по поводу мелких христиан. – II.

   202) Индивидуализм как «воля к власти».

           О метаморфозах воли к власти. – III.

   203) Ирония в адрес добродетельных.

           Критика «хорошего человека». – III.

   204) Размах моралистической гипотезы. – III.

   205) Критика «хорошего человека». – II.

   206) Против Иисуса из Назарета как соблазнителя... – II.

   207) Проба силы. – IV.

   208) Брак как конкубинат. – II.

   209) Принцип иерархического порядка... – IV.

   210) Понятие «Бога» после сведения счетов с «добрыми». – IV.

   211) Христианство как эмансипированный иудаизм. – II.

   212) Иудейская жизнь как общий фон «первых христианских общин». – II.

   213) Петроний. – II.

   214) Могут ли князья обойтись без нас, имморалистов? – IV.

   215) Христианин: идеал неблагородного типа человека. – II.

   216) Мы, познающие, – как аморально! – IV.

   217) Возражение против того, чтобы считать христианина некоторым человеческим типом: он лишь карикатура, не более... – IV.

   218) Отход от естественности гения (Шопенгауэр) под влиянием морали. – II.

   219) Что примиряет Шопенгауэра с Ветхим Заветом: миф о грехопадении. – II.

   220) Составить перечень моих Да, моих Нет, моих вопросительных знаков. – IV.

   221) Тип моих «апостолов». – IV.

   222) Против Шопенгауэра, который хочет кастрировать всех негодяев и ослов. Об «иерархии». – IV.

   223) О силе XIX-го века. – IV.

   224) Навредил ли я добродетели? – IV.

   225) Против раскаяния. – IV.

   226) Добродетель, переведенная в благородное. – IV.

   227) Мой способ оправдания добродетели. – IV.

   228) Об иерархическом порядке. – IV.

   229) Сила карикатуры во всякой оценке обществом чего бы то ни было: средство его воли к власти. – II.

   230) К критике идеалистов: как полной моей противоположности. – IV.

   231) Война против «благородного» в жеманно-женски-женоподобном смысле. – IV.

   232) Наша музыка, о понятии «классический», «гениальный» и т.д. – IV.

   233) В какой мере я не желаю уничтожения идеала, который оспариваю – я лишь хочу сделаться над ним господином... – IV.

   234) Контроверза моей и Шопенгауэра позиций, также в отношении Канта, Гегеля, Конта, Дарвина, историков и т.д. – IV.

   235) Я поддерживаю связи с сильными сторонами столетия. – IV.

   236) Что может означать моралистическая идиосинкразия даже в случае исключительного человека, такого как Паскаль? – II.

   237) В какой мере я способствую тому, чтобы посредственность получила новые почести? – IV.

   238) Моралистическая схоластика самая долговечная. – III.

   239) Наивность в отношении предельных «желательностей», при том что никому не ведомо «почему?» человека. – IV.

   240) Восстановление правильного понятия «доброго, благонастроенного, благорасположенного образа мыслей»: чтимого не ради его пользы, но с точки зрения тех, кто испытывает его на себе. – III.

   241) Против альтруизма слабости. – III.

   242) Против озабоченности самим собой и «спасением навеки». – III.

   243) Превратное понимание любви, сострадания, справедливости под гнетом морали самоотвержения {Entselbstung}. – II.

   244) Заповеди культа, переходящие в заповеди культуры. {нумерация опущена}

   245) Полезны все аффекты: здесь ценность не измеряется. – III.

   246) Какой смысл имеет близорукость общества в отношении «полезности». – II.

   247) Где нынче «христианский дух» абсолютно ничем не оправдан... В политике... – II.

   248) Против переоценки «рода» и недооценки «индивидуума» в естествознании. – III.

   249) «Сознаваемый мир» не может служить отправным пунктом для оценок: необходимость в «объективном ценоустановлении». – IV.

   250) «Бог» как максимальное состояние. – IV.

   251) Стыдиться несчастья. – IV.

   252) Мы, познающие, – вот наш последний способ самопреодоления. – IV.

   253) Сублимации, вызванные, например, диспепсией. – II.

   254) Мои точки зрения на ценности. – IV.

   255) Недостаточно ограничен для системы. {нумерация опущена}

   256) Мораль как высочайшее обесценивание еще даже в шопенгауэровском нигилизме. – I.

   257) Абсолютное господство морали над всеми прочими ценностями: в концепции Бога. {нумерация опущена}

   258) Утрата всего естественного вследствие установления мнимо высших сфер – вплоть до господства «противоестественного». {нумерация опущена}

   259) Пережитки обесцененности природы моралистической трансценденцией. {нумерация опущена}

   260) Моя установка – абсолютная однородность всего происходящего: моралистические различения – это лишь эффекты перспективы. – IV.

   261) Музыкальный пессимизм. – I.

   262) Брак, супружеская неверность. – IV.

   263) Христианско-буддийское скопчество как «идеал»: откуда тогда зуд соблазна? – II.

   264) «Видимость» мысли... – III.

   265) Иерархия живых существ показывает прирост искусства притворства. В направлении «мышления»... – III.

   266) Фанатики морали после общей эмансипации от религии: стоят на том, что мораль рушится вместе с христианским Богом... {нумерация опущена}

   267) «Господство добра»: ирония этого, столь же далекая от экономической оценки, как, скажем, «хорошая погода». {нумерация опущена}

   268) Что было испорчено христианским идеалом: аскеза, пост, затворничество, праздник, вера в себя, смерть... {нумерация опущена}

   269) Пробы моралистического искусства очернения. {нумерация опущена}

   270) О происхождении прекрасного: критика относящихся к нему оценочных суждений. – III.

   271) Трагические художники. – IV.

   272) Менее откровенная форма христианского идеала – например, в культе природы, социализме, «метафизике любви» и т.д. {нумерация опущена}

   273) Наше благоволящее уценение человека – в сравнении с морал<истически> христианским. – I.

           Либеральность в морали как признак культурного роста. – IV.

   274) Наиболее моральный человек как самый могущественный, богоподобный: все познание только это и стремилось всегда доказать.

           Это соотношение с могуществом, властью возвысило мораль над всеми прочими ценностями. – II.

   275) Еврейская хитрость христианского идеала. – II.

   276) Самообожествление мелких людишек (80 a). – II.

   277) Павел: подтасовка истории с целью доказать... – II.

   278) Реальность в основе христ<ианских общин:> маленькая еврейская семья. – II.

   279) Первое впечатление от Нового Завета. Принимаешь сторону Пилата, потом почти что – сторону книжников и фарисеев... – II.

   280) К психологии Нового Завета. – II.

   281) «Дух» в Новом Завете. – II.

   282) В какой мере христианство могло пользоваться патронажем со стороны господствующих сословий. – II.

   283) Павел. – II.

   284) Буддизм и христианство. – II.

   285) Я не заключаю никакого компромисса с христианством –. – IV.

   286) О плане первой книги. – I.

   287) Язычески – христиански. {нумерация опущена}

   288) Форма «отхода от естественности»: добро ради добра, прекрасное ради прекрасного, истинное ради самой истины –. – II.

   289) Психологическая фальсификация при необходимости бороться за свой идеал. – II.

   290) Мое абсолютное одиночество: вместо введения. – IV.

   291) Будьте «естественны»! – I.

   292) «Оставьте деток»: ох... {нумерация опущена}

   293) Психологическая предпосылка христианства. – II.

   294) Критика идеализма Нагорной проповеди. – II.

   295) Немота античности перед лицом хр<исстианства>. – II.

   296) «Вещь в себе» противна смыслу. – III.

   297) Представление о богах: зачем оморализовано? – II.

   298) Нескромность стремления вставить слово в Новом Завете. – II.

   299) Наивность кантовского утверждения бытия. – III.

   300) Нетерпимость морали в общем и целом  – выражение слабости человека. – IV.

   301) Идти впереди? Нет, идти самому по себе. {дальше нумерация везде отсутствует}

   302) Быть любезным с людьми.

   303) Художник: форма: содержание.

   304) Сент-Бёв.

   305) Жорж Санд.

   III: 22

   IV: 73

   306) Люди, что являются судьбами.

   307) «Современная женщина» – герцог де Морни.

   308) Женщина и художник. {нумерация опущена}

   309) Наивысший пункт рассмотрения.

   310) Сильнейшая порода в Европе будущего.

   311) «Пастырь»: великая посредственность.

   312) Стендаль: «сильный лжет».

   313) К истории романтизма.

   314) Языческое.

   315) Наш пессимизм (в книгу рецептов).

   316) Если ты ставишь что-либо на кон, то почему? (в книгу рецептов).

   317) Эмерсон, Карлейль.

   318) Скепсис, великий человек (в рецептурную книгу).

   319) Бизе: африканская чувственность («мавританское»).

   320) Как добродетель приводят к господству.

   321) Христианство: как оно съедает Паскаля.

   322) Тэн, Золя: тирания.

   323) «Идеалист».

   324) Женщина-литератор.

   325) Современный «рабочий».

   326) Против пессимизма господина фон Гартмана: удовольствие как масштаб.

   327) Лицедей (Тальма) –

           То, что должно стать истинным, не вправе быть истинным...

   328) «Хороший вкус»: суждение Сент-Бёва.

   329) Удовольствие и неудовольствие вторичны.

   330) Никакой цели – никакого конечного состояния: воздать должное этому факту!

   331) «Ценности»: по отношению к чему?

   332) Ценности: по отношению к чему нет?

   333) Не «воля» хочет удовлетворения, не это есть «удовольствие».

   334) Неудовлетворенность исполнена удовольствия.

   335) Мера необходимого неудовольствия как признак степени силы.

   336) Отчего мы переживаем трагедии (книга рецептов).

   337) Цезарь: гигиена (книга рецептов).

   338) Книга рецептов: предосторежение.

   339) По чему измеряется ценность? Не по сознанию.

   340) Способы приготовления пищи содержат откровения о «культурах».

   341) Царственная щедрость человека.

   342) Религиозная потребность, замаскированная под музыку.

   343) Любовь, бескорыстие, преимущество –

   344) Проституция, брак.

   345) «Навоз»: вот с чем никак не закончат –

   346) «Преходящее»: ценность –

   347) Последние слова Вольтера: по-христиански и в классическом стиле.

   348) Ценность всякого обесценивания.

   349) Задний ум философского нигилизма.

   350) Ценность «преходящего».

   351) Причины нигилизма! Заключительное резюме!

   352) Нигилизм как промежуточное состояние.

   353) Против раскаяния (книга рецептов).

   354) «nil» admirari {восхищаться ничто – парафраза «ничему не восхищаться». – А.Г.} (книга рецептов).

   355) Роды неверия: симптом занимающегося нигилизма.

   356) Не к счастью человек стремится! Но к власти!

   357) Вызов несчастья (книга рецептов).

   358) К теории познания: внутренний мир явлений.

   359) Истинность – что это такое?

   360) Радость от того, чтобы снова всюду открывать имморальность.

   361) Реальный человек имеет больше ценности, чем желательный!

   362) Предисловие: восхождение н<нигилизма>.

   363) Субъект, объект.

   364) «Голод» у протоплазмы.

   365) Противное смыслу в понятии Бога: мы отвергаем «Бога» в Боге.

   366) Практический нигилист.

   367) Мы – разочарованные в «идеале»!

   368) Насмешка: «будьте просты!»

   369) Выбор равного, «вытяжка», изоляция (книга рецептов).

   370) Против «справедливости» (книга рецептов).

   371) Народ: инстинкт родства.

   372) Три идеала:

           языческий; анемический; противоестественный.

12 [2]

12.  4.     Рецепты жизни для нас.

   1. 1.     Нигилизм, продуманный до самого конца.

   2. 1.     Культура, цивилизация, двусмысленность «современного».

   3. 2.     Происхождение идеала.

   4. 2.     Критика христианского идеала.

   5. 2.     Как добродетель приходит к победе.

   6. 2.     Стадный инстинкт.

 10. 4.     «Вечное возвращение».

 11. 4.     Большая политика.

   7. 3.     «Воля к истине».

   8. 3.     Мораль как Цирцея философов.

   9. 3.     Психология «воли к власти» (удовольствие, воля, понятие и т.д.).

[13 = Z II 3b. Начало 1888 – весна 1888]

13 [1]

Становление и бытие.

Точка зрения ценности. Что такое ценности?

                В какой мере удовольствие и неудовольствие не являются последними мерилами ценности.

                Как приводят добродетель к господству.

Характеристика христианства,

                               греческой философии.

Эгоизм как недоразумение.

Будущие европейцы.

Метаморфозы нигилизма:

                либертенство духа, бродяжничество;

потомство Руссо:

Стадный инстинкт.

13 [2]

Нехватка смысла; ценность ближнего, малый смысл; иерархия.

Великий полдень (– два пути). О преимуществе малейшего.

Психология (учение об аффектах) как морфология воли к власти. (Лейтмотив не «счастье»).

Редукция метафизических ценностей.

Физиология воли к власти.

К истории нигилизма (– евдемонизм как одна из форм ощущения бессмысленности всего).

Что означают моралисты и системы морали?

Учение о формациях господства. Эгоизм. Альтруизм. «Стадо».

Воля к власти в истории.

(Господство над природными силами, экономическая жизнь.)

Космологическая перспектива.

Зависимость от ценностей искусства. Что значит классическое? прекрасное? романтическое? и т.д.

Вечное возвращение.

13 [3]

I. К истории европейского нигилизма. (Превратное понимание пессимизма.

                                                 чего не хватает? По существу: не хватает смысла.)

        Падение всех прочих высших ценностей. Сила идеализации перекинулась

                                                  на обратное.

I. Воля к истине. Отправной пункт: падение

                                                  ценности «истина».

– Господствующие типы до сих пор. Падение господствующего типа.

IV. К учению о вечном возвращении. Как молот.

– К истории иерархии.

1. Физиология: органические функции.

2. Психология аффектов.

II. Что означают моралисты и системы морали.

IV. Мы, будущие. О преимуществе малейшего и о преимуществе наибольшего.

II. Происхождение высших ценностных понятий («метафизика»).

         «Стадо»; «хороший человек» и т.д. Формации господства.

II. Эстетические ценности, исток, критика.

IV. Иерархия ценностей.

13 [4]

A. О восхождении нигилизма.

          1. «Истина». О ценности истины. Вера в истину. – Закат этой высшей ценности. Суммирование всего, что было против нее сделано.

          2. Закат всякого рода веры.

          3. Закат всех господственных типов.

B. О необходимости нигилизма.

          4. Происхождение прежних высших ценностей.

          5. Что означают моралисты и системы морали.

          6. К критике эстетических ценностей.

C. О самопреодолении нигилизма.

          7. Воля к власти: психологическое рассмотрение.

          8. Воля к власти: физиологическое рассмотрение.

          9. Воля к власти: историко-социологическое рассмотрение.

D. О преодолевающем и преодолеваемых.

        10. О преимуществе малейшего.

        11. Молот: учение о вечном возвращении.

        12. Об иерархии ценностей.

        Каждая книга по 150 страниц.

        Каждая глава по 50.

13 [5]

Ты далеко:

Ни неприязни, ни любви.

Как под твердыней древней,

Одумайся!

[14 = W II 5. Начало 1888]

Ницца, 25 марта 1888.

14 [1]

Искусство. Предисловие.

Не выношу, когда об искусстве говорят с угрюмым занудством: я хочу говорить о нем, как говорю с самим собой – во время моих безумных одиноких прогулок, когда я мечусь вверх-вниз, выслеживая шальное счастье и идеал моей жизни. Провести жизнь между вещами нежными и нелепыми; оставаясь чуждым реальности; наполовину художником, наполовину птицей небесной и метафизиком; не говоря реальности ни Да, ни Нет, разве что привлекая и тотчас отталкивая ее, порхая на цыпочках, как хороший танцор ведет за собой партнершу; всякий миг кожей чувствуя щекотку случайного солнечного луча счастья; раззадориваясь и ободряясь самой печалью – и в печали есть счастье; привешивая дурацкий хвостик даже к самым святым вещам – к тому, что, само собой разумеется, есть идеал духа тяжелого, стопудово тяжелого, духа тяжести...

14 [2]

Гомеопатика.

Особый эффект бесконечно малых доз в случае нервных больных: ego.

«Чем мы разумней, тем несчастней». – Шопенгауэр.

14 [3]

Незаметные фазы: сначала возбуждения, но вскоре – обессиленности.

Гипнотический сон может быть наведен самыми различными видами сенсорных возбуждений (зрения, слуха, обоняния), они лишь должны быть достаточны сильны и продолжительны: первый эффект всегда один – прилив повышенной живости. Но в конечном счете наступает обессиленность de l'influx cérébral {церебрального тока}. Возбуждение пускает в игру силу, которая сама себя обессиливает...

15 [4]

Психологика.

Вожделение приятно, когда чувствуешь себя достаточно сильным, чтобы достичь желаемого.

Как представление о том, что приумножит наше чувство власти: первоначало удовольствия.

В противном случае неприятно; готовое тотчас напуститься на самое себя. Вожделение становится бедствием: как у Шопенгауэра.

14 [5]

Религия. Декаданс.

Опасность христианства.

Несмотря на то что христианство выдвинуло на передний план учение о бескорыстии и любви, его настоящим историческим эффектом остается усиление эгоизма, эгоизма индивидуального, вплоть до его последней крайности – эта крайность есть вера в индивидуальное бессмертие. Отдельный человек приобрел такую важность, что его уже нельзя стало принесть в жертву: все «души» сделались равны перед Богом. Но это означает опаснейшим образом ставить под вопрос жизнь рода: это благоприятствовало такой практике, которая противоположна интересам рода. Альтруизм христианства есть опасная для жизни концепция: она всех ставит наравне...

Но тем самым опрокидывается естественный ход разв<ития>... и всех естественных ценностей. Если больному нужно уделять столько же ценности, как и здоровому (а то и больше, по Паскалю)...

Это всеобщее человеколюбие, на практике – предпочтение всех страждущих, невышедших {Schlechtweggekommenen}, больных...

фактически ослабило силу для принесения людей в жертву: оно захотело свести ответственность к одному лишь самопожертвованию – но как раз этот-то абсурдный личный альтруизм и не имеет, с точки зрения развития породы, абсолютно никакой ценности. Если б мы захотели дожидаться, как множество индивидов по собственному почину пожертвуют собой ради сохранения рода, мы остались бы в дураках...

Все великие движения, войны и т.д. заставляют людей жертвовать собой: и не кто иной как сильные постоянно сокращают таким образом свою численность...

Напротив, слабым присущ устрашающий инстинкт к самосбережению, к самосохранению, к взаимной поддержке...

Выходит, эта «взаимная поддержка» практически и есть добродетель, во всяком случае – истинное человеколюбие!... Типично: они хотят, чтоб государство их защищало, они уверены, что это и есть «его наивысшая обязанность»!

За всеобщей похвалой «альтруизму» скрывается инстинкт, подсказывающий, что когда все друг о друге заботятся, отдельный человек имеет больше всего шансов сохраниться... это эгоизм слабых породил такую исключительную похвалу альтруизму...

Опасная противоестественность христианства:

– она ставит крест на отборе –

1) она изобретает некую воображаемую ценность личности, столь размашистую и довлеющую, что практически каждый получает равную ценность;

2) она подсовывает инстинкт взаимной защиты и самосохранения слабых в качестве наивысшего мерила ценности, ничто так ей не враждебно, как то, каким образом сама природа обходится со слабыми и невышедшими: нанося им вред, эксплуатируя и разрушая их...

3) она и слышать не хочет, что высший тип человека – удавшийся и счастливый... она есть очернение, отравление, разъедание всей естественной шкалы ценностей.

14 [6]

Воля к власти как мораль.

Понять взаимозависимость всех форм порчи; не забыть при этом и христианскую порчу –

Паскаль как тип –

равно как и социалистически-коммунистическую порчу (следствие христианской):

высшая концепция общества у социалистов занимает низшую ступень в иерархии обществ;

порча «потусторонья»: как будто помимо реального мира, мира становления, есть еще какой-то мир сущего.

Здесь не может быть никакой договоренности: здесь нужно уничтожать, искоренять, вести войну – нужно еще извлечь отовсюду христианско-нигилистический критерий ценности и бороться с ним, под какой бы маской он ни скрывался... Из нынешней социологии, например, из нынешней музыки, из нынешнего пессимизма (– все это формы христианского идеала ценности –).

Истинно либо одно, либо другое: истинность здесь в смысле возвеличивания человеческого типа...

Священник, духовник – как отвергаемые формы человеческого бытия;

Всё прежнее воспитание: беспомощно, непоследовательно, лишено центра тяжести, обременено ценностными противоречиями –

14 [7]

По поводу современности.

Трусость быть последовательным – современный порок.

Романтизм: враждебность

          против Возрождения (Шатобриан, Р.Вагнер),

          против античного идеала ценности,

          против господствующей духовности,

          против классического вкуса, простого, строгого, высокого стиля,

          против «счастливых»,

          против «воинственных».

14 [8]

Ценность...

Наивысшее количество власти, какое только человек мог усвоить;

человек: не человечество...

Человечество куда скорее средство, нежели цель. Речь-то идет о типе: человечество – не более как опытный материал, неслыханный переизбыток неудавшегося, поле, усеянное сором...

14 [8]

Нигилизм.

Ничто не могло бы быть более полезно и достойно поощрения, чем последовательный нигилизм дела.

Насколько я понимаю феномены христианства, пессимизма, все они выражают следующее: «мы созрели для того, чтобы не быть; не быть для нас – разумней всего».

В данном случае, этот голос «разума» вполне совпал бы с голосом производящей отбор природы.

Но что, напротив, подлежит решительному осуждению, так это двусмысленная и трусливая половинчатость религии, такой как религия христианства: точнее, церкви: которая вместо того чтобы воодушевлять на смерть и самоуничтожение все больное и неудавшееся, защищает его и толкает к дальнейшему размножению –

Проблема: какими такими средствами можно было бы достичь строгой формы великого и заразного нигилизма – такой, что со всей научной добросовестностью проповедовала бы и практиковала добровольную смерть... (а не захирение растительного существования с видами на фальшивую загробную жизнь –).

Невозможно чересчур сурово осуждать христианство, потому что оно обесценило ценность подобного очистительного великого нигилистического движения, которое, возможно, уже намечалось, своей идеей бессмертной частной личности: точно так же как и надеждой на воскресение: короче, всегда удерживая от дела нигилизма, самоубийства... В качестве замены им было предложено медленное самоубийство; так, влёгкую, мелкая и бедная, зато продолжительная жизнь; так, помаленьку, совершенно обыкновенная, посредственная мещанская жизнь и т.д.

14 [10]

Религия как декаданс.

Критика христианства.

Существует потребность в великих кризисах отбора и очищения: всякий раз зачинаемых нигилистическими религиями и философиями.

Понятно, что христианство – нечто неискоренимо ошибочное и неудавшееся: из средства племенного отбора оно сделалось его противником, тормозом и ядовитым отростком.

14 [11]

Аффекты, говорящие Да:

Гордость,

радость,

здоровье,

любовь между полами,

вражда и война,

благоговение,

красивые жесты, манеры, предметы,

сильная воля,

воспитание высокой духовности,

воля к власти,

благодарность к земле и жизни:

все, что богато и хочет отдавать, и одаривает и озолачивает и увековечивает и обожествляет жизнь – вся мощь просветляющих добродетелей... всё одобряющее, всё выражающее Да, словом и делом –

14 [12]

Попы и прочие чернильные промокашки, чернильные каракатицы –

14 [13]

Физиология нигилистических религий:

                                                                типичный случай развития болезни.

NB все без исключения нигилистические религии: систематиз<ированные> истории болезни под религиозно-морал<истической> рубрикой.

– в язычестве культ вращается вокруг толкования великого годового цикла;

– в христианстве культ крутится вокруг цикла паралитических феноменов...

«вера», как форма душевной болезни;

раскаяние   |

искупление } всё это неврастеническое;

молитва      |

грех, идея фикс;

ненависть к природе, к разуму.

Христианство как болезнь.

Христианство как симптом физиологического декаданса.

14 [14]

Противоход {Gegenbewegung} искусства.

Рождение трагедии.

III.

Эти две естественные силы искусства противопоставляются Ницше под именем дионисийского и аполлоновского: он утверждает, что – – – Словом «дионисийское» выражается порыв к единству, прорыв из тисков личности, повседневности, общества, реальности, это как бездна забвения, мучительно-страстное нарывание в более темные, более полные, более шаткие состояния; восторженное Да всеобъемлющему характеру жизни, как тому, что во всех превратностях одинаково, одинаково властно,  одинаково блаженно; великая пантеистическая сорадостность и сострадательность, которая одобряет и освящает даже самые страшные и самые спорные качества жизни, от избытка вековечной воли к порождению, к плодородию, к вечности: единящее чувство необходимости сотворения и уничтожения... Словом «аполлоновское» выражается порыв к совершенному для-себя-бытию, к типическому «индивиду», ко всему, что упрощает, выделяет, подчеркивает, делает ясным, недвусмысленным, типичным: свобода, подчиненная закону.

Дальнейшее развитие искусства столь же тесно связано с их антагонизмом, как дальнейшее развитие человечества – с антагонизмом полов. Полнота власти и умеренность, наивысшая форма самоодобрения в холодной, аристократической, чопорной красоте: аполлинизм эллинской воли.

Происхождение трагедии и комедии как способа лицезреть в настоящем некий божественный тип в состоянии всеоохватывающего восторга, сопереживать местное предание, богоявление, чудо, акт основания, «драму» –

Эта противоречивость дионисийского и аполлоновского в греческой душе есть одна из великих загадок, притягательность которой всегда чувствовал Н<ицше>, сталкиваясь с греческим духом. Ницше, по сути, ничего иного и не пытался, кроме как отгадать, почему именно греческий аполлинизм должен был вырасти непосредственно из дионисийского подполья: почему дионисийскому греку необходимо было стать аполлоновским, то есть сломать свою волю к чудовищному, многогранному, зыбкому, ужасающему о волю к умеренности, простоте, упорядоченности в правиле и понятии. Непомерное, дикое, азиатское заложено в самой его основе: отвага грека – в его борьбе с собственным азиатством: прекрасное не было ему даровано, точно так же как логика, как естественное чувство нравственности, – оно было завоевано, изволено, захвачено в бою – это его победа...

14 [15]

Эта книга антипессимистична: она учит силе противления {Gegenkraft} всякому Нет в словах и делах, целебному средству от великой усталости.

14 [16]

Тип Бога – по типу творческого духа, «великого человека»...

14 [17]

Рождение трагедии.

2.

          Начало отрывка двумя страницами ниже: II.

Искусство означает здесь единственную превосходящую силу противления всякой воле к отрицанию жизни: нечто антихристианское, антибуддийское, антинигилистическое par excellence...

Оно есть спасение познающего – того, кто видит страшный и противоречивый характер жизни, хочет его видеть: трагического ученого.

Оно есть спасение действующего – того, кто не только видит страшный и противоречивый характер жизни, но и живет им, хочет жить: трагического человека, героя...

Оно есть спасения страдающего – это путь к состояниям, когда страдание становится изволенным, просветленным, обожествленным, когда страдание принимает форму великого восторга...

14 [18]

III.

Есть два состояния, в которых само искусство проявляется в человеке как своего рода природная сила: во-первых, как вúдение, во-вторых – как дионисийский оргиазм. Эти вещи физиологически предоформлены в сновидении и опьянении, причем первое надо понимать как упражнение этой силы вúдения, как удовольствие от созерцания форм, построения форм.

Воля к видимости, иллюзии, обманчивости, к становлению и превратности глубже, «метафизичней» воли к истине, действительности, бытию: удовольствие изначальней боли; последняя, можно даже сказать, есть лишь следствие воли к удовольствию (– к созиданию, оформлению, обречению, разрушению) и в своей высшей форме это разновидность удовольствия...

14 [19]

6.

Это сочинение антисовременно: оно верит в современное искусство и больше ни во что, а в сущности и в современное искусство тоже нет, но в современную музыку, а в сущности и не в современную музыку вообще, но в одного только Вагнера... А в сущности, быть может, даже и не в Вагнера, разве что faute de mieux {за неимением лучшего}.

p. 116: «Что бы еще могли мы назвать,» – вопрошается со страдальческим видом – – –

Шопенгауэр, Дюрер.

Есть вера в то, что музыка грядет... вера в дионисийскую музыку...

14 [20]

7.

Это сочинение напускает на себя немецкий, верноподданнический даже вид – оно даже верит еще в немецкий дух!... Нюанс его в том, что оно немецко-антихристианское: на странице 142-й {конец 24-й главки} читаем: «наимучительнейшее для нас – то долгое унижение, в котором пребывал немецкий дух, лишенный дома и родины, в услужении коварных карликов». Священники – вот кто эти коварные карлики. – В другом месте поднимается вопрос, достаточно ли еще силен немецкий дух, чтобы опамятоваться обратно; может ли он еще всерьез заняться отсечением чуждых элементов; или же так и будет подобно чахлому, захиревшему ростку изводить себя в болезненных потугах. В этой книге пересадка в немецкое сердце глубоко антинемецкого мифа, христианского, представляется как настоящий немецкий рок.

14 [21]

4.

Таким образом, книга эта не иначе как антипессиместична, а именно в том смысле, что учит чему-то, что сильнее, нежели пессимизм, божественней, чем «истина»: учит искусству.

Никто, кажется, с такой силой, как автор этой книги, не мог бы ратовать за радикальное отрицание жизни, за реальное Нет делом еще больше чем словом: только он знает – он пережил это, ничего другого он, возможно, вообще не переживал, – что искусство более ценно, нежели «истина».

Уже в Предисловии, где как бы приглашается к диалогу Рихард Вагнер, появляется в тексте исповедание веры, евангелие артистов: «искусство как подлинная жизненная задача, искусство как метафизическая деятельность»...

14 [22]

5.

Исходя из подобных предпосылок, что должно статься с наукой? Как именно она подает себя? В значительном смысле, почти как противница истины: поскольку она оптимистична, поскольку она верит в логику. Физиологически установлено, что тип человека науки вызревает в недрах сильной расы в эпоху ее заката. Критика Сократа составляет центральную часть книги: Сократ как противник трагедии, как разрушитель демонически-профилактических инстинктов искусства; сократизм как великое недоразумение жизни и искусства: мораль, диалектика, невзыскательность человека теории – форма утомления; знаменитая греческая безмятежность – всего лишь вечерняя заря... Сильные расы, покуда они еще богаты и больше чем богаты силой, имеют мужество видеть вещи такими, как они есть: в их трагичности... Для них искусство – больше чем забава или потеха: оно лечение...

Книга учит, «вопреки всем современным идеям и предрассудкам демократического вкуса», что греки – с. X Предисловия.

14 [23]

II.

Существенное в этой концепции – понятие искусства в его отношении к жизни: оно как психологически, так и физиологически понимается как великий стимулятор, как то, что вечно влечет к жизни, к вечной жизни...

14 [229]

3.

Можно видеть, что в книге этой пессимизм, сказать ясней нигилизм, подается как «истина»: однако истина эта не подносится как наивысшее мерило ценности, тем более как наивысшая власть.

Воля к видимости, иллюзии, обманчивости, к становлению и превратности подается здесь как более глубокое и изначальное, более «метафизичное», нежели воля к истине, к действительности, к бытию: последнее само не более чем форма воли к иллюзии. Равным образом и удовольствие подается как более изначальное, нежели боль: боль всего лишь обусловленный феномен, следствие воли к удовольствию (воли к становлению, росту, оформлению, а следовательно к превозмоганию, сопротивлению, войне, разрушению). Можно представить себе высочайшее состояние одобрения собственному бытию, в которое навек включены даже боль, любого рода боль, как средство самоусиления: трагически-дионисийское состояние.

14 [25]

О «Рождении трагедии».

VIII.

Новое понимание греков – вот что отличает эту книгу; мы уже обозначили две другие ее заслуги – новое понимание искусства, как великого стимулятора жизни, к жизни, а также концепцию пессимизма, пессимизма сильных, классического пессимиизма: только слово «классический» используется здесь не для исторического, а для психологического разграничения. Антитеза классического пессимизма – романтический пессимизм, в котором понятийно и оценочно формулируются слабость, утомление, расовый декаданс: пессимизм Шопенгауэра, например, а также и Виньи, Достоевского, Леопарди, Паскаля, всех великих нигилистических религий (брахманизма, буддизма, христианства – их по праву следует называть нигилистическими, поскольку все они прославляют понятийную противоположность жизни, ничто, как конечную цель, высшее благо, как «Бога»).

Что отличает Ницше, так это спонтанность его психологического видения, головокружительный размах кругозора, пережитого, разгаданного, раскрытого, воля к последовательности до конца, бесстрашие перед суровостью испытаний и опасностью последствий.

14 [26]

Рождение трагедии.

Но перейдем к главному, к тому, что отличает эту книгу и ставит ее отдельно от других, к ее оригинальности: она содержит три новые концепции. Первую мы уже назвали: искусство как великий стимулятор жизни, к жизни. Вторая: представляется новый тип пессимизма, классический. В-третьих: по-новому ставится проблема психологии, греческая проблема.

14 [27]

Философия как декаданс.

О психологии психологов.

Психологи, какие стали возможны только <начиная> с XIX-го века: не те уже бездельники, что смотрят на два-три шага перед собой и почти всегда довольствуются копанием в себе самих. Мы, психологи будущего, – у нас мало найдется доброй воли к самонаблюдению: мы принимаем почти что за знак вырождения тот факт, что орудие ищет «познать самое себя»: да, мы орудия познания, и хотели бы иметь всю наивность и точность орудия; следовательно, мы не вправе самих себя анализировать, самих себя «познавать». Первый признак инстинкта самосохранения великого психолога: он никогда не ищет самого себя, не кладет на себя глаз, не питает к себе никакого интереса, никакого любопытства... Великий эгоизм нашей господствующей воли того хочет, чтобы мы благоразумно зажмуривались на самих себя – чтобы мы непременно представали «безличными», «незаинтересованными», «объективными»... о, до какой же степени мы противоположность всего этого! Только потому что мы психологи в эксцентрической степени –

14 [28]

Психолог.

1) Мы не Паскали, нас не слишком интересует «спасение души», собственное счастье, собственная добродетель...

2) У нас недостает ни времени, ни любопытства, чтобы таким вот образом вращаться вокруг самих себя. А копнуть поглубже, так окажется, что у нас вообще все иначе: мы не доверяем всяческим созерцателям собственного пупа по той причине, что самонаблюдение равнозначно для нас форме вырождения психологического гения, знаку вопросу, приставленному к инстинкту психолога: столь же верно вырождается глаз живописца, когда им движет одна только воля – видеть ради того, чтобы видеть.

14 [29]

Исток моральных ценностей.

Эгоизм имеет ровно такую же ценность, как и физиологическая ценность того, кто им обладает.

Каждый отдельный человек есть еще и целая линия развития (а не только, как <понимает> его мораль, нечто начинающееся с момента рождения): если он представляет собой восходящий виток человеческой линии, тогда ценность его действительно исключительна, и забота о сохранении и благоприятствовании его роста должна быть предельной. (Как раз забота об обещанном в таком хорошо удавшемся индивиде будущем и наделяет его столь исключительным правом на эгоизм.) Если же он представляет собой нисходящую линию, упадок, хроническое заболевание, тогда и ценность его мала, и простая справедливость требует, чтобы он как можно меньше отнимал у хорошо удавшихся место под солнцем и силу. В этом случае общество имеет своей задачей подавление эгоизма (– каковой между прочим выражается в абсурдных, болезненных, мятежных проявлениях): идет ли речь об отдельных людях, или же о целых слоях народа, опустившихся и захиревших. Учение и религия «любви», подавляемого самоодобрения, терпения, выдержки, поддержки, взаимности в делах и словах может приобресть высшую ценность в подобных слоях, даже рассмотренная глазами господствующих, ибо учение это подавляет чувства соперничества, ресентимента, зависти, эти более чем естественные чувства невышедших, – оно даже обожествляет в их собственных глазах, под видом идеала смирения и послушания, их рабскую зависимость, подвластность, нищенство, болезненность, подчиненность. Этим и объясняется, почему господствующие классы, расы и индивиды во все времена поддерживали культ самоотверженности, евангелие униженных, «Бога на кресте».

Перевес альтруистического способа оценивать есть следствие инстинкта, толкающего к ощущению собственной неудачности. В сущности, оценочное суждение звучит здесь: «я не многого стòю»: это чисто физиологическая оценка, точнее говоря – чувство бессилия, нехватка значительных утвердительных {bejahende} ощущений власти (в мышцах, нервах, двигательных центрах). В соответствии с культурой этих слоев, данная оценка переводится в моральное либо религиозное суждение (– преобладание религиозных и моральных суждений – всегда признак низшей культуры –): оно стремится обосновать себя – исходя из таких областей, откуда только и познается ими само понятие «ценности». Толкование, которое по мнению христианского грешника дает ему понять самого себя, есть попытка найти оправдание этой нехватке власти и уверенности в себе: он охотней уверится в собственной виновности, чем будет чувствовать себя дурным почем зря: пользоваться интерпретациями такого рода – уже само по себе симптом упадка. В других случаях плохо вышедший ищет тому причину не в своей собственной «виновности» (как христианин), но в обществе: социалист, анархист, нигилист, воспринимая свое существование как нечто такое, в чем непременно повинен кто-то другой, тем самым превращаются в кровных единомышленников христианина, которому тоже верится, что вынести собственную неудачность и неcкладность всего легче, если он нашел кого-либо, кого может сделать ответственным за это. Инстинкт мстительности и ресентимента в обоих случаях, здесь он предстает средством выдержать и выстоять, инстинктом самосохранения: то же самое относится и к предпочтению альтруистической теории и практики. Ненависть против эгоизма, будь то своего собственного, как у христианина, или же чужого, как у социалиста, оказывается таким образом оценочным суждением, всецело подвластным мстительности; а с другой стороны – самоохранительной хитростью страдающих, направленной на усиление их чувств взаимности и солидарности... Наконец, как уже указывалось выше, и тот разряд ресентимента, что сказывается в осуждении, отвержении, наказании эгоизма (своего собственного или же чужого), – это опять-таки инстинкт самосохранения людей плохо вышедших. In summa: культ альтруизма есть специфическая форма эгоизма, регулярно проявляющаяся при наличии определенных психологических предпосылок.

14 [30]

Когда социалист с праведным негодованием домогается «справедливости», «права», «равноправия», он всего лишь находится под давлением своей ущербной культуры, которая просто не умеет понять, почему он страдает: с другой стороны, тем самым он доставляет себе удовольствие; ощущай он себя лучше, он поостерегся бы так кричать: он бы в другом нашел себе удовольствие. То же самое относится и к христианину: он осуждает, очерняет, проклинает весь «мир» – и себя самого не делает исключением. Но это вовсе не повод принимать эти крики всерьез. В обоих случаях мы имеем дело с больными, и только, на которых крик действует благотворно, которым очернение приносит облегчение.

14 [31]

                                                                                                                                  Ценность...

Понятие «предосудительного поступка» составляет для нас трудность: не может существовать ничего, что было бы предосудительно само по себе. Ничто из всего происходящего не может быть само по себе предосудительно: мы не вправе хотеть отгородиться от этого, ибо все настолько связано одно с другим, что хотеть исключения чего-либо одного означает исключение всего в целом. Предосудительный поступок означает осужденный и отверженный мир вообще...

Но даже и тогда есть еще кое-что: в осужденном мире сам акт осуждения был бы предосудителен... И логическим следствием образа мыслей, который все осуждает и отвергает, была бы такая практика, которая все одобряет и утверждает... Если становление – большое кольцо, тогда решительно все равноценно, вечно, необходимо...

Во всех соотношениях Да и Нет, предпочтения и отклонения, любви и ненависти, выражается лишь одна какая-то перспектива, интерес какого-то определенного типа жизни: само по себе, все, что есть, говорит Да.

14 [32]

Ценность...

Нигилистическая оценка гласит: «я достоин того, чтоб не быть».  Еще один шаг – и получается уже: «ты достоин того, чтоб не быть».

14 [33]

Что касается трагического пафоса, то Ницше не вторит еще раз старому аристотелевскому недоразумению –

как преображение сладострастья и жестокости в нечто греческое: элементы, которые в оргиастических празднествах – – –

дионисийское как переполнение и единство множественных, отчасти ужасающих, возбуждений

14 [34]

Драма.

Драма не является, как полагают недоучки, действием, но в соответствии с дорическим происхождением слова «драма» и пониматься должна в дорически-иератическом смысле: это происшествие, «событие», священная история, легенда об основании, «перепродумывание», актуализация в настоящем задачи иератического.

14 [35]

Искусство как противоход.

Оргиастический элемент в искусстве греков до сих пор недооценивался; но что для самой греческой души оргиазм означает одно из самых глубоких движений и потрясений – – –

Наверно, сразу вспоминается легкомысленная и холодная манера, с какой Лобек открещивается от всей сферы ритуалов, мифов и таинств (p. 564, 565).

Видимо, можно сказать, что понятие «классического», каким выстроили его Винкельман и Гёте, не только не объясняет этот дионисийский элемент, но и вообще исключает, и – – –

Было время, когда среди филологов Лобека с особой благодарностью – – –

14 [36]

                                                                                                 Аполлоновское, дионисийское.

III.

Есть два состояния, при которых само искусство являет себя в человеке подобно природной силе, распоряжаясь им, хочет он того или нет: во-первых, понуждением к вúдению, во-вторых понуждением к оргиазму. Оба эти состояния встречаются и в нормальной жизни, только слабее, при сновидении и опьянении, как и в – – –

Но то же самое противоречие существует и между сновидением и опьянением: то и другое расковывает в нас артистические силы, но каждое разные: сновидение – силы зрения, соединения, поэтического сгущения; опьянение – силы жеста, страсти, песни, танца.

14 [37]

О современности.

Что делает нам честь.

Если что и делает нам честь, так только это: серьезное мы послали куда подальше: мы принимаем всерьез низшие вещи, во все времена презиравшиеся и оставлявшиеся в стороне – зато мы задешево сбываем так называемые «прекрасные чувства»...

Есть ли более опасное заблуждение, чем презрение к телу? Как будто вся духовность не обрекалась бы тем самым на то, чтобы сделаться глубоко болезненной, превратиться в vapeurs {испарину} «идеализма»!

В том, что напридумывали христиане и идеалисты, нет ни толку, ни проку: сами мы радикальнее. Мы открыли «мир мельчайшего» как повсеместно решающий фактор: мы рискованным образом устремились в – – –

Мощеные улицы, свежий воздух в спальне, непрокуренный кабинет, питание с точки зрения его ценности – мы всерьез приняли все насущные потребности бытия и презираем всяческое «прекраснодушие» как признак «легкомыслия и фривольности».

Все, что до сих пор больше всего презиралось, выдвинуто на переднюю линию.

Я добавляю еще аморальность: мораль – не что иное как форма аморальности, которая в плане выгоды, извлекаемой отсюда определенной породой, – – –

14 [38]

Тип «Иисус»...

Иисус – антипод гения: он идиот. Стоит только прочувствовать его неспособность понять единственную реальность: он все кружит вокруг пяти-шести понятий, которые услыхал где-то прежде и мало-помалу понял, то бишь понял превратно – в них его опыт, его мир, его истина – все прочее ему чуждо. Он говорит слова, которыми каждому приходится пользоваться – но он понимает их не как каждый, он понимает лишь свои пять-шесть расплывчатых понятия. Что в нем никогда так и не проснулись подлинно мужские инстинкты – не только половые, но также борьбы, гордости, героизма, – что он отстал в своем развитии, оставшись ребенком в возрасте взрослого мужчины: все это характерно для определенного типа эпилептоидных невротиков.

Иисус негероичен по самым глубоким своим инстинктам: он никогда не сражается: кто подобно Ренану видит в нем нечто вроде героя, тот до неузнаваемости вульгаризирует этот тип.

С другой стороны, стоит прочувствовать его неспособность понять что-либо духовное: слово Божие в его устах превращается в недоразумение! Даже малейшее дуновение науки, вкуса, духовной дисциплины, логики не задело это святого идиота: так же как не коснулась его жизнь. – Природа? Природные законы? – Никто не потрудился сообщить ему о самом существовании природы. Он не знает ничего, кроме моральных эффектов: признак самой что ни на есть низкой и абсурднейшей культуры. Надо вот что твердо усвоить: он идиот посреди народа весьма пронырливого... Только на том, что ученики его таковыми не были, – Павел так очень даже не был идиотом! – только на этом и держится вся история христианства.

14 [39]

     Критика христианства.

     Мораль как Цирцея философов.

     Сражение при «я».

14 [40]

Бессознательное воздействие декаданса на идеалы науки.

Налицо глубокое и совершенно бессознательное воздействие декаданса даже на идеалы науки: вся наша социология – доказательство этого положения. Ее все еще можно упрекнуть в том, что из опыта она познает исключительно упадочнические формации общества и неизбежно принимает за норму социологического суждения собственные упадочнические инстинкты.

В них формулирует опускающаяся жизнь сегодняшней Европы свои общественные идеалы: они до неразличимости похожи на идеал старых, отживших свое рас...

Далее, стадный инстинкт – ныне обретший суверенную властность, – есть нечто в корне отличающееся от инстинкта аристократического общества: только из ценности единиц складывается, чтò должна означать их сумма...

Вся наша социология знать не знает никакого иного инстинкта, кроме инстинкта стада, то есть суммы нулей... где каждый нуль имеет «равные права», где быть нулем считается добродетелью...

Оценка, при посредстве которой выносят сегодня суждение о самых различных формах общества, полностью совпадает с той, что присуждает миру высшую ценность по сравнению с войной: но суждение это антибиологично, оно само есть исчадие декаданса жизни... Как биолог, господин Герберт Спенсер – декадент, а чаще всего и как моралист (– в победе альтруизма он усматривает что-то желательное!!!). Жизнь есть следствие войны, само общество – средство для войны.

14 [41]

Ренан, который имеет общего с женщинами то, что становится смертельно опасен только когда любит; который ни разу не обнял старого божка по имени идеал без каких-нибудь убийственных задних мыслишек, вечно любопытствуя, а не покачнулось ли уже то, что он заключает в объятия...

14 [42]

      – Немецкое = {sic}

(4) Религия в музыке.

Сколько еще несознаваемого и даже непонимаемого удовлетворения любых религиозных потребностей в вагнеровской музыке! Сколько тут еще слышится молитвы, добродетельности, елейности, «девственности», «искупления»!.. Что музыка смеет отказаться от слова, от понятия – о, какую же огромную выгоду она отсюда извлекает, эта лукавая святая, что возвращает, возсовращает ко всему, во что некогда верилось!... Не нужно нашей интеллект<уальной> совести стыдиться – она просто остается в стороне, – когда какой-либо старинный инстинкт дрожащими губами припадает к запретному кубку... Это умнò, здраво и даже служит хорошим знаком – в той мере, в какой выдает стыд перед удовлетворением религиозного инстинкта... Вероломное христианство: тип музыки «позднего Вагнера».

14 [43]

Алкоголем и музыкой мы возвращаем себя на ступени культуры и бескультурья, преодоленные некогда нашими прародителями: потому нет ничего более поучительного, ничего более «научного», чем накачаться... Иные блюда тоже заключают в себе откровения о состоянии, из которого мы вышли. Как много таинственного скрыто, к примеру, в корреляции между «детской душою» немца и немецкими кнедликами!... Стоит последним попасть в желудок, как тотчас начинает что-то там копошиться первая: нас пробирает предчувствие!... О, в какую же даль нас тогда сразу же заносит от «разума разумных» –

14 [44]

Всеми средствами защищаюсь я против этой порчи музыки, как сущий дьявол – – –

14 [45]

Что только сотворил немецкий дух из христианства! – А задержав взгляд на протестантизме – каким же морем пива залито это протестантское христианство! Мыслима ли еще более затхлая, гнилостная, столбнячная форма веры в Христа, чем та, что исповедуется средним немецким протестантом?!... Вот что я называю скромным христианством! вот что я называю гомеопатией христианства! – Мне напоминают, что есть сегодня еще и нескромный протестантизм, религия придворных проповедников и прочих спекулянтов-антисемитов: но никто еще не брался утверждать, что над этими водами «носится» какой-либо «дух»... Это всего лишь менее пристойная форма христианства, но отнюдь не более разумная...

14 [46]

В дионисийском упоении есть сексуальность и сладострастие: в апполлоновском это тоже присутствует. Должно быть еще налицо различие в темпе от одного состояния к другому... Предельное спокойствие известных восприятий при опьянении (строже говоря, замедленность ощущения времени и пространства) легко отражается в зеркале самых что ни на есть спокойных жестов и душевныз складов. Классический стиль по существу изображает это спокойствие, упрощение, сокращение, концентрацию – в классическом типе сконцентрировано высочайшее ощущение власти. Реагировать тяжело: высокая ступень сознания: никакого чувства борьбы:

Естественное опьянение:

14 [47]

Противоход искусства.

Пессимизм в искусстве? –

Художник постепенно начинает любить ради них самих те средства, в которых дает о себе знать состояние опьянения: предельную утонченность и пышность красок, ясность линий, нюансы тона: все отличающееся, тогда как обычно, в нормальной жизни, такое отличие отсутствует...

– все отличающиеся вещи, все нюансы, в той мере, в какой они напоминают об этом предельном подъеме и напряжении всех сил, которое порождается опьянением, обратно пробуждают это чувство упоения;

– воздействие творений искусства есть возбуждение творческого состояния, опьянения...

– существенным в искусстве остается его эффект бытийного завершения, порождение им совершенства и полноты;

Искусство по существу есть одобрение, благословение, обожествление бытия человеческого...

– Что означает пессимистическое искусство?... Не противоречие ли это? – Да.

Шопенгауэр заблуждается, когда ставит известные творения искусства на службу пессимизму. Трагедия не учит «смиряться с обстоятельствами»...

– Изображение страшных и спорных вещей уже само по себе свидетельствует о наличии у художника инстинкта власти и величия: он их не страшится...

Нет никакого пессимистического искусства... Искусство говорит Да. Иов говорит Да.

А Золя? А Гонкуры?

– вещи, которые они показывают, уродливы: но то, что они их показывают, говорит об их удовольствии от этого уродства...

– никуда не денешься! вы самих себя обманываете, если уверяете, что все иначе.

Насколько спасителен Достоевский!

14 [48]

Надписи при входе в современный сумасшедший дом.

Необходимости мысли суть моральные необходимости.

                                                                                     Герберт Спенсер.

Последний пробный камень для проверки истинности высказывания есть невообразимость его отрицания.

                                                                                     Герберт Спенсер.

14 [49]

Современность.

Уродование музыки.

Господство абстрактного: «сие означает»:

          равнодушие к «болоту», которому чувства совершенно не обязаны говорить Да...

Музыка любой ценой должна означать нечто, что не является музыкой:

          при этом из нее делается:

ритм;

мелодия;

цвет;

строение;

фальшивое глубокомыслие, воспринимаемое как затишье мысли; неистовство, раскаяние, судорога, исступление – все эти легковесные вещи, игрушки, которые всегда можно смешивать и перемешивать до полного совершенства.

14 [50]

5. Средства, при помощи которых актеры одерживают верх.

6. Опасность театра как места порчи всех искусств.

7. Избыточность всех новшеств Вагнера даже в опере.

8. Кармен: и угнетающее действие Вагнера: физиологическое возражение против Вагнера.

9. Величайшая двусмысленность трагической тенденции у Вагнера: мой realismus in aestheticis {реализм в сфере эстетики}...

   10. Реконструкция понятия «трагичности».

   11. Значимость этого психологически-эстетического феномена для истории «современной души».

   12.     : по сути это ненемецкое – вот что его отличает...

   13.     : критика «романтизма».

14 [51]

Вагнер как проблема.

Слово в разъяснение.

Фридрих Ницше.

14 [52]

– – – его ловкость позволила в нужный момент заключить мир с немецким духом, сочинить «Марш кайзера», метить на должность генерал-капельмейстера;

который снизошел до любой мерзости, какой только немецкий дух, этот столь испорченный немецкий дух, успел запятнать себя;

который своим «Парсифалем» дал добро на любую трусость, свойственную современной душе.

Этот столь двусмысленным сделавшийся персонаж, на чью могилу, тем не менее, «Вагнеровское общество» – мюнхенское – возложило венок с надписью:

Спасенье спасителю!...

Проблема, как видим, немалая, недоразумение неслыханное.

Если Вагнер спасителем сделаться смог,

Кто спасет от спасения этого нас?

От спасителя этого кто нас спасет?...

14 [53]

Есть музыкальные инструменты, которыми можно увещать утробу, другие успешно действуют на спинной мозг... Как мне сообщили, действие вагнеровской музыки сильней всего ощущается после курортного сезона в Карлсбаде...

14 [54]

Но не только в этом Вагнер служит примером... И во всем мире его поняли... После Вагнера новую музыку делают в России, в Париже, в Южной Америке, делают даже в Германии.. Я бы и сам сумел преподать, каким образом делается эта новая музыка. Хотите небольшую лекцию?...

14 [55]

Среди музыкантов.

Мы поздние музыканты. Мы приняли в себя непомерное наследие прошлого. Наша память постоянно цитирует. Среди своих мы можем ограничиться полуучеными намеками: мы сразу друг друга понимаем. И слушателям нашим нравится, что мы только намекаем: это им льстит, они сами себя чувствуют при этом учеными.

14 [56]

Первое основоположение всей театральной оптики: что должно действовать как истинное, то не вправе быть истинным.

У актера нет чувства, что он играет; он пропал бы, если б оно было.

Надеюсь, всем известны знаменитые разъяснения Тальма.

14 [57]

                                                                                                                                   Убеждение.

К психологии Павла.

Смерть Иисуса – это факт. Остается его истолковать...

Мысль о том, что в толковании присутствует как истина, так и ложь, подобным людям на ум не приходила: просто в один прекрасный день им ударяет в голову возвышенная возможность, что «смерть эта могла означать то-то и то-то».

Миг – и вот уж она то самое и есть! Гипотеза доказывается возвышенным порывом, который она задает своему автору...

«Доказательство силою»: то есть, идея доказывается через свою действенность – «по плодам своим», как наивно говорится в Библии). {ср. 1 Кор. 2, 4. – А.Г.}

То, что воодушевляет, должно быть истинным –

За что проливают кровь, должно быть истинным –.

Здесь всякий раз внезапное ощущение власти, пробуждаемое идеей в своем авторе, относится на счет самой этой идеи как ценность – и поскольку мы абсолютно не умеем чтить идею иначе, как называя ее истиной, то и первый предикат, получаемый ею в знак почтения, гласит, что она истинна... Как бы иначе могла она оказывать какое-либо воздействие? Она воображается наделенной особой властью: если же власть эта нереальна, то и воздействовать никак не может... Идея понимается как вдохновенная: оказываемое ею воздействие имеет нечто от сверхсилы демонического внушения –

Любая идея, которой подобный декадент не в силах оказать сопротивления, которой он вконец покоряется, тем самым «доказывается» как истина!!!

Все эти святые эпилептики и духовидцы не обладали и тысячной долей той самокритичной порядочности, с которой сегодня филолог читает тексты или исследует историческое событие на предмет его истинности...

Это просто моральные кретины в сравнении с нами...

14 [58]

Карлейль.

Происхождение науки: обратим внимание. Она рождается не у священников или философов, ее естественных противников. Она рождается у сыновей ремесленников и деловых людей любого сорта, у адвокатов и т.д.: таких, кого на подобные вопросы и ответы к ним наводит мысль о добротности изделия и предпосылках к этому.

14 [59]

Убеждение и ложь.

«Улучшение».

Как приводят ко власти добродетель.

Сострадание.

«Альтруизм».

Отречение.

Отчувствование {Entsinnlichung}.

14 [60]

Вера, утверждающая, что делает «блаженным», – после того как сделала больным. Вера, что ссылается на книги, – вера, что выгадывает, беря в оборот откровение, – вера, для которой сомнение уже само по себе «грех», – вера, что доказывает себя мученическими смертями – – –

    Еще одна отличительная черта теолога – его неспособность к филологии. Здесь я понимаю слово «филология» в самом общем смысле: как способность считывать факты, не подделывая их толкованием, не – – –

14 [61]

Воля к власти как искусство.

«Музыка» – и большой стиль.

Величие художника не измеряется по «прекрасным чувствам», которые он пробуждает, – так могут думать только бабенки, – но по той мере, в какой он приближается к большому стилю, в какой он способен на большой стиль. Стиль этот имеет то общее с великими страстями, что он презирает старание понравиться; что забывает убеждать; что он велит; что он волит... Стать господином над хаосом, каким все мы являемся; принудить свой хаос стать формой; стать необходимостью в форме; стать логичным, простым, недвусмысленным, математичным; стать законом – вот в чем великая амбиция. Она отталкивает; ничто больше не вызывает любви к подобным людям силы и насилия – их окружает пустота, молчание, страх, как перед великим кощунством...

Во всех искусствах известны такие честолюбцы большого стиля: почему же нет их в музыке? Еще никогда ни один музыкант не строил, как тот зодчий, что создал Палаццо Питти?... Тут есть проблема. Быть может, музыка принадлежит к такой культуре, где уже пришло к концу царство насильственных людей любого сорта? Быть может, понятие большого стиля в конце концов вступило в противоречие с душою музыки – с «женщиной» в нашей музыке?...

Я затрагиваю здесь кардинальный вопрос: где место всей нашей музыки? Эпоха классического вкуса не знает ничего сопоставимого с ней: она расцветает, когда мир Возрождения погружается в вечерние сумерки, когда «свобода» уже оставила позади и нравы, и даже желания: не заложено ли в ее характере представлять собой Контрвозрождение? Иначе говоря – искусство декаданса? Все равно как барочный стиль представляет собой искусство декаданса? Сестра ли она барочному стилю, раз уж она во всяком случае современница ему? Разве музыка, современная музыка не декаданс уже?...

Музыка есть Контрвозрождение в искусстве: она есть также декаданс как форма общественного выражения.

Я уже и раньше указал пальцем на эту проблему: не является ли наша музыка срезом Контрвозрождения в искусстве? Не ближайшая ли она родственница барочному стилю? Не развилась ли она в противоположность ко всему классическому вкусу, так что для нее как само собой под запретом оказывается всякая претензия на классицизм?...

Ответ на этот первостепенный вопрос оценки не мог бы оставаться двусмысленным, если бы правильно был оценен тот факт, что музыка обретает свою высшую зрелость и полноту под видом романтизма – опять-таки реакционного движения наперекор классицизму...

Моцарт – нежная и влюбчивая душа, но всецело восемнадцатый век, даже в серьезном... Бетховен, первый романтик – подразумевая французское понятие романтизма, – как и Вагнер, последний великий романтик... оба инстинктивные противники классического вкуса, строгого стиля – о «большом» тут и речи быть не может... оба – – –

14 [62]

Современность.

Немецкая романтическая музыка, ее бездуховность, ее ненависть к «просвещению» и «разуму».

Захирение мелодии то же самое, что и захирение «идеи», диалектики, свободы духовной динамики, – сколько в немецкой музыке борьбы против Вольтера!...

Сколько тучности, битком набитости, что развивается во все новые понятия и даже принципы –

У каждого найдутся принципы в его даровании {Ср. «афоризм» Жорж Санд: «У каждого найдутся изъяны в его добродетели». – А.Г.}.

Против высокой трагедии и насмешливой духовности, против буффонады...

Видал я пивохлебов и военврачей, которые «понимали» Вагнера...

Тщеславие Вагнера: даже идиотов заставить понимать Вагнера.

14 [63]

Герой, каким представляет его себе Вагнер: каким современным! каким отважным! каким духовно сложным он его себе представил! Умел-таки Вагнер, преподнося своих героев, пойти навстречу трем основным потребностям современной души – она хочет брутального, болезненного, и невинного...

Эти роскошные чудища с доисторическими телами и послезавтрашними нервами; эти белокурые святые, чья едва ли допотопная чувственность внушает дамам столь много сладостного любопытства, позволяя им столь безоглядно идти навстречу... Как Бомарше – Керубино, так и Вагнер преподнес в дар прекрасным дамам Парсифаля:

Что же касается тех истерически-героических существ, которых Вагнер представил себе, обожествил как Женщину, тип Сенты, Эльзы, Изольды, Брюнхильды, Кундри: ну да, в театре они достаточно интересены – но кто бы их захотел?...

Тому, что тип этот даже в Германии еще не окончательно обесвкусился, есть своя причина (хотя далеко еще не оправдание): поэт несравненно больший, нежели Вагнер, благородный Генрих фон Клейст, уже предоставил ему когда-то на этой же почве заступничество гения.

14 [64]

Вопрос: происходит ли обезличивание истиной, когда человек всецело отдается какой-либо мысли?

...Герцен подтверждает это: по его мнению, это вполне обычное дело, что человек забывает и бросает на произвол свое moi {я} –

Вопрос: а не простая ли это видимость; не является ли то, что проникается интересом к какой-либо проблеме, нашим целостным множественным Я...

14 [64]

                                                                                                                                   декад<анс>

Наследуется не болезнь, но болезненность: бессилие противостоять опасности вредоносных нашествий и т.д.; сломленная сила сопротивления – выражаясь на языке морали: покорность обстоятельствам и смирение перед врагом.

Я спросил себя, а нельзя ли сравнить все эти высшие ценности бывших доныне в ходу философии, морали и религии с ценностями ослабших, душевнобольных и неврастеников: эти представляют собой то же самое зло, пусть и в более мягкой форме...

Ценность всех хворых состояний в том, что они показывают под увеличительным стеклом известные состояния, которые сами по себе нормальны, но именно в качестве таковых едва различимы...

Здоровье и болезнь не различаются друг от друга по существу, как полагала древняя медицина и как сегодня еще думают иные практикующие врачи. Нельзя превращать их в обособленные принципы или сущности, сражающиеся за живой организм и делающие его ареной своей борьбы. Все это ветхий вздор и болтовня, ни к чему большему не пригодные. На деле между двумя этими способами человеческого бытия существуют лишь различия в степени: преувеличение, диспропорция, дисгармония нормальных явлений и составляют больное состояние. Клод Бернар.

Коль скоро зло может рассматриваться как преувеличение, дисгармония, диспропорция, с таким же успехом добро может преподноситься в качестве профилактической диеты, предохраняющей от опасности преувеличения, дисгармонии и диспропорции.

Наследственная слабость как господствующее чувство: причина высших ценностей.

NB. Слабости хотят: почему?... большей частью, потому что люди слабы по необходимости...

Ослабление как задача: ослабление желаний, ощущений удовольствия и неудовольствия, воли к власти, к чувству гордости, к хотению иметь и иметь больше; ослабление как смирение; ослабление как вера; ослабление как отвращение {Widerwille} и стыд перед всем естественным, как отрицание жизни, как болезнь и привычная слабость...

Ослабление как отказ от мести, от сопротивления, от вражды и гнева.

Промашка в лечении: слабость хотет побороть не посредством système fortifiant {укрепляющей системы}, но с помощью какого-то оправдания и морализаторства: то есть с помощью толкования...

Смешивают два совершенно различных состояния: например, спокойствие силы, которое по сути есть воздержание от реакции – тип богов, которых ничто не трогает...

и спокойствие истощения, оцепенение, доходящее до анестезии.

Все философско-аскетические приемы стремятся ко второму, но на деле имеют в виду первое... Ведь к достигнутому состоянию они применяют такие предикаты, как если бы речь шла о достижении божественного состояния.

14 [66]

Мораль как декаданс.

Почему слабость не преодолевается, но «оправдывается».

Исчезновение инстинкта целительной силы у ослабленных: так что в качестве лекарства они желают того, что лишь приближает их гибель. Например, большинству вегетарианцев не помешало бы специальное укрепляющее питание, чтобы снова придать энергии обмякшим волокнам: но свою склонность {penchant} к мягкому и нежному они почитают за особый знак природы – и по-прежнему ослабляют себя hyper moron {сверх всякой меры. – в тексте греческим шрифтом. – А.Г.}...

14 [67]

Женщина реагирует медленней, чем мужчина, китаец – медленней, нежели европеец...

14 [68]

Мораль как декаданс.

Опаснейшее недоразумение.

Есть понятие, которое по всей видимости не допускает никакого смешения, никакой двусмысленности: речь идет об истощении. Оно может быть приобретенным; оно может быть наследственным – в любом случае оно меняет аспект вещей, ценность вещей...

В противоположность тому, кто поневоле отдает вещам от той полноты, каковую он сам являет и ощущает, видя вещи полнее, полновластнее, чреватее будущим, – кто в любом случае может дарить, истощенный умаляет и обезображивает все, что видит, – он обедняет ценность: он вреден...

На этот счет, кажется, никакой ошибки быть не может – и однако история доносит лишь устрашающий факт того, что истощенных всегда смешивали с изобильнейшими, а изобильнейших – с наивреднейшими.

Нищий жизнью, слабый, еще пуще обедняет жизнь: богатый жизнью, сильный, ее обогащает...

Первый паразитирует на ней; второй – одаривает все новыми дарами...

Как же тут возможно смешение?...

Когда истощенный являл своим поведением высшую активность – когда вырождение приводило к эксцессивному высвобождению его духовной или нервной энергии, – тогда и смешивали его с богатым... Он вызывал страх...

Культ дурака – это всегда еще и культ богатого жизнью, власть имущего...

Фанатик, одержимый, религиозный эпилептик, все эксцентричные личности всегда воспринимались как высшие типажи власти, как люди божественные.

Такого-то рода сила – сила, вызывающая страх, – и почиталась превыше всего как божественная: здесь находился источник авторитета, здесь толковали, внимали, искали мудрости...

Из этого почти повсеместно развилась воля к «обожествлению», то есть к типичному вырождению духа, тела и нервов: попытка отыскать путь к этому высшему роду бытия.

Довести себя до болезни, до безумия: спровоцировать симптомы расстройства – это значило стать сильнее, сверхчеловечнее, страшнее, мудрее:

– Тем самым человек мнил себя достаточно обогащенным властью, чтобы быть в состоянии отдавать от нее: повсюду, где люди боготворили, они искали кого-то, кто мог бы отдавать.

Что дурака принимали за нечто сверхчеловеческое;

что в душевнобольных и эпилептиках подозревали действие страшной силы власти.

Здесь вводил в заблуждение опыт опьянения...

Опьянение в высшей степени увеличивает ощущение власти:

следовательно, наивно рассуждая, и саму власть –

тот, кто был пьяней всех, «экстатик», должен был обладать высшей степенью власти;

у опьянения есть два отправных пункта: бьющая через край полнота жизни и состояние болезненной подпитки мозга.

Ничто никогда не заставляло расплачиваться так дорого, как это смешение в области физиологии. –

14 [69]

Физиологические недоразумения.

1. болезнь, превратно понятая как высшая форма жизни;

2. опьянение;

3. бесстрастность.

14 {70]

Удовольствие появляется там, где есть чувство власти.

Счастье в ставшем господствующим сознании власти и победы.

Прогресс: усиление типа, способность к великому хотению: все прочее – недоразумение, опасность, – – –

14 [71]

Воля к власти как «природный закон».

Воля к власти как жизнь.

Воля к власти как искусство.

Воля к власти как мораль.

Воля к власти как политика.

Воля к власти как наука.

Воля к власти как религия.

14 [72]

Воля к власти.

Морфология.

Воля к власти как «природа»,

                               как жизнь,

                               как общество,

                               как воля к истине,

                               как религия,

                               как искусство,

                               как мораль,

                               как человечество.

Противоход:

Воля к ничто.

Преодоленные. Свалка, выродившиеся.

14 [73]

Следствия декаданса.

Порок, порочность.

Болезнь, болезненность.

Преступление, преступность.

Безбрачие, стерильность.

Истеричность, слабоволие, алкоголизм.

Пессимизм.

Анархизм.

14 [74]

Дегенерация:

Первое основоположение: все, в чем до сих пор видели причины дегенерации, есть ее следствия:

порок: как следствие;

болезнь;                               стерильность;

преступление;

          очернитель                   | скепсис

          подрыватель                 | аскетизм

          сеятель сомнения        { нигилизм

          разрушитель                 | потусторонность

либертенство (в том числе духовное) – безбрачие.

слабоволие: пессимизм; анархизм; – – –

Но в то же время все, что считается лекарством от вырождения, на деле не более как паллиатив против некоторых ее эффектов: «исцеленные» – всего лишь один из типов дегенерировавших.

14 [75]

Понятие «декаданса».

Свалка, упадок, отбраковка – во всем этом нет ничего такого, что уже само по себе заслуживало бы осуждения: это необходимое следствие жизни, жизненного роста. Появление декаданса столь же необходимо, как и любой подъем или напор жизни: не в наших руках отделаться от него. Разум напротив хочет, чтобы он получил по заслугам...

Позор для всех социалистических систематиков, что они думают, будто возможны такие условия, общественные комбинации, при которых не будет разрастаться дальше порок, болезнь, преступность, проституция, нужда... Ведь это равнозначно осуждению жизни... Не в воле общества оставаться молодым. Даже в расцвете сил должно оно выделять нечистоты и отбросы. Чем энергичнее и смелее движется общество вперед, тем богаче оно становится на неудавшихся и неуродившихся, тем ближе оно к своему закату... Учреждениями не отвратить дряхлость. Или болезнь. Или порок.

14 [76]

Некогда говорилось о любой морали: «по плодам ее познàете ее»; я же говорю обо всякой морали: она есть плод, по которому узнаю я почву, на которой она взрасла.

14 [77]

Мы, гипербореи.

Предисловие.

Воля к власти.

Первая часть.

Психология декаданса.

Теория декаданса.

Вторая часть.

Критика духа времени.

Третья часть.

Великий полдень.

Четвертая часть.

Сильные.

Слабые.

Где наше место?

Великий выбор.

14 [78]

Воля к власти.

Опыт переоценки всех ценностей.

Первая часть.

Что происходит от силы.

Вторая часть.

Что происходит от слабости.

Третья часть.

А откуда происходим мы? –

Четвертая часть.

Великий выбор.

14 [79]

Воля к власти.                                                                                                   Философия.

Количества власти. Критика механицизма.

Здесь нужно отстраниться от двух популярных понятий: «необходимости» и «закона»: первое привносит в мир ложное принуждение, второе – ложную свободу. «Вещи» не подчиняются ни регулярности, ни какому-либо правилу: вещей вообще нет (– это лишь наша фикция); столь же мало подчинены они принуждению необходимости. Здесь ничто ничему не повинуется: ибо то, что нечто таково, каково оно есть, столь сильно, столь слабо, – это вовсе не следствие повиновения или правила, или принуждения...

Степень сопротивления и степень властного превосходства – вот к чему сводится все дело во всем происходящем: если мы, в целях удобства расчета, умеем выразить это в формулах и «законах», – что ж, тем лучше для нас! Но одной нашей фикции, будто мир послушен законам, еще недостаточно, чтобы внести в него какую-либо «моральность» –

Никакого закона нет: всякая власть в любой момент простирается до самых последних своих следствий. Возможность расчета на том и покоится, что никакого mezzo termine {среднего термина} не существует.

Количество власти характеризуется тем воздействием, которое оно само оказывает, и тем, которому сопротивляется. Адиафория {безразличие} отсутствует, хотя и мыслима в принципе. По существу же это воля к насилию и к защите себя от насилий. Не самосохранение: каждый атом воздействует на все бытие в целом, – мы абстрагируемся от него, если абстрагируемся от этого излучения властоволия {Machtwillen}. Поэтому я называю его некоторым количеством «воли к власти»: этим выражается характерная черта, которая не может стать отвлеченной от механического порядка, не превратив в абстракцию сам этот порядок.

Понятие «движения» есть перевод этого мира воздействий в мир зримый – мир для глаза. Здесь всегда подразумеется {subintelligirt}, что в движение приводится нечто – при этом всегда еще помышляется некая вещь, которая действует (будь то в форме фиктивного атома как сгустка материи, или даже в виде его абстракции, динамического атома), – выходит, не выросли мы еще из привычки, которую навязывают нам чувства и язык. Субъект и объект, деятель и действие, действие и то, что им делается, отделяются одно от другого: не забудем, что все это чистая семиотика, а не что-либо реальное. Механика как учение о движении – это уже перевод на язык человеческих чувств.

Чтобы быть в состоянии считать, нам нужны единицы: но это еще не дает права предполагать, что такие единицы действительно существуют. Понятие единицы мы заимствовали из нашего понятия «Я» – древнейшей статьи нашего символа веры. Если бы мы самих себя не считали единицами, мы никогда бы не сумели сформировать понятие «вещи». Теперь, довольно-таки запоздало, мы с избытком убедились в том, что наша понятийная концепция «Я» отнюдь не может гарантировать существования реального единства. Таким образом, чтобы сохранить в неприкосновенности теорию механистического мира, мы всегда должны специально оговаривать, до какой степени проведение этой теории обязано двум фикциям: понятию движения (взятому из языка наших чувств) и понятию атома=единицы (ведущему происхождение из нашего психического «опыта»): ее предпосылками служат предвзятость чувств и психологический предрассудок.

Механистический мир воображается таким, каким представляют себе мир единственно глаз наш и осязание (как «движущийся»):

так, чтобы он мог быть вычислен, – так что вымышляются единицы,

так что вымышляются причинные единицы, «вещи» (атомы), действие которых остается постоянным (– перенесение ложного понятия субъекта на понятие атома).

Понятие числа.

Понятие вещи (субъектное понятие).

Понятие деятельности (различие между «быть причиной» и «воздействовать»).

Движение (глаз и осязание):

так что всякое действие есть движение;

так что где есть движение, есть и нечто, приводимое в движение.

Феноменализация, стало быть: примешивание понятия числа, понятия субъекта, понятия движения: во всем этом по-прежнему сказывается наш глаз, наша психология.

Если мы устраним эти примеси, тогда не будет больше никаких вещей, а останутся лишь динамические количества, захваченные напряженным отношением ко всем прочим динамическим количествам: чья сущность и состоит в их отношении ко всем другим количествам, в их «воздействии» на них: воля к власти, не бытие, не становление, но некий пафос – вот элементарнейший факт, из которого только и вытекает какое-либо становление, какое-либо действование...

Механика к тому же семиотически формулирует вытекающие явления чувственно наглядными и психологически ясными средствами выражения, причинную силу она даже не затрагивает... Dropbox? Посмотрите на Synchronet.ru - htc hd2 программа для синхронизации. Лучше нет.